Действительно, Лелька была очень молчалива и всегда задумчива. И думы ее были неуловимы, мечты разнообразны и смутны, как облака в небе, в которое так любила она часами заглядывать из своего высокого окошка. Плывут они в бездонной глубине синего океана, в прозрачной лазури, тают, преображаются, а то вдруг остановятся на одном месте, долго стоят неподвижные и потом вдруг понесутся, заторопятся!..
Будничная жизнь Лельки была так проста и несложна, что редко опа фигурировала в ее мечтах, зато был бесконечно разнообразен ее сказочный мир грез, и не мудрено, что на все вопросы окружающих, рассказать, о чем она думает, — она очень часто, при всем желании, сделать этого не могла.
И сейчас она унеслась в своих мечтах далеко от окружающей ее жизни, грезы окутали ее маленькую головку сладкими, нежными видениями. Только где-то в глубине сознания, помимо ее воли, воспринимаемые слухом, машинально отмечались незначительные, банальные явления, маленькие факты будничной жизни ее мамы: привычные звуки рождали привычные понятия, и они, как-то не задевая ее мечтаний, сами собою укладывались в мозгу в определенные картины...
Сегодня, к счастью, неслышно брани, грубых окриков и ссор. Своим особо развитым пониманием, Лелька проникает в настроение мамки, и знает, что мамка ее довольна своим сегодняшним клиентом, так довольна, как только может быть доволен рабочий, когда после долгих и тщетных поисков работы, наконец, находит ее и при том на хороших условиях, о каких уже и не мечтал, и у хозяина, который является скорее другом и товарищем своих рабочих, чем грозным работодателем. Лелькина маленькая жизнь так тесно связана с жизнью мамки, что мамкина радость — ее радость, мамкино горе — ее горе. И сейчас Лелька блаженно улыбается в своем темном углу, и мечты ее, которые так изменчивы и так хитро переплетаются с действительностью, становятся такими отчетливыми, близкими, что, кажется, протянуть только руку — и красивая, радостная греза осуществится.
Лелька видит себя уже „большой“. — „Вырастешь, станешь вот такая, тогда поговорим“, — вспоминается ей в сотый раз фраза Сонькиного офицера... Ну, вот, она уже и выросла! У нее своя большая красивая комната. В комнате светло, нарядно, богато, но наряднее, богаче, красивее всего, что есть в комнате, это она сама — Лелька! На ней кружева, ленты и масса цветов, от которых идет такой сильный, одуряющий аромат.
Она вернулась с какого-то веселого бала, очень шумного, яркого; небрежными движениями она развязывает ленты, сбрасывает цветы...
С нею офицер, не Сонькин, а еще лучше, еще красивее, в блестящих латах, в золотой каске, с длинной блестящей шашкой на золотом ремне. Он целует ее, и Лелька ежится, сворачивается комочком, как котенок, прижимается к его широкой груди и шепчет ему на ухо: „Милый, милый, хороший, самый лучший, самый красивый“...
Остро, до полной физической иллюзии переживает Лелька, так хорошо известный ей физиологический акт. Она хорошо знает, что этот акт может быть либо простым трудом, профессиональною обязанностью женщины определенных занятий, либо высшим физическим наслаждением, когда забывается самое тяжелое горе, незаслуженные обиды, голод, долг, все-все... И она безумно наслаждается в объятиях красавца, силача офицера. В тоже время она также безумно, всею душою радуется, чувствуя свою страшную власть над ним в данный момент, а еще больше потому, что из многих женщин, которые сегодня хотели его и звали к себе, он выбрал ее, предпочел всем остальным, и сейчас, несомненно, все они, отвергнутые им, завидуют ей, и впредь, если она сумеет удержать около себя этого красавца надолго, будут относиться к ней с той особой почтительностью, с тем уважением, с каким относятся простые, бедные люди к человеку, обладающему какой-либо большой, редкой ценностью, все равно материальной или духовной... А еще глубже, где-то совсем далеко, едва уловимо, но все же вполне внятно, звучит еще один весело-радостный подголосочек: словно около большого костра вспыхивают с сухим потрескиванием маленькие искорки, — рассудок, практический ум человека, живущего своим трудом, человека самостоятельно создающего свое благополучие, всегда рискующего быть побежденным в борьбе за существование, тяжело завоевывающего себе блага и положение в жизни, ум тихонько, но не крадучись, не воровски, а уверенно и радостно подсчитывал ту пользу, те выгоды, которые она может извлечь из своей связи с этим богатым офицером...
Ряд звуков в соседней комнате оборвался, затих, сменился новыми. Лелька насторожилась.
— Сейчас мамка придет сюда, — подумала Лелька и осторожно приняла более спокойную позу глубоко спящего человека.
Действительно, почти тотчас-же в переднюю вошла мамка, оставив за собою щелочку незапертой двери...
Привыкшие к темноте глаза Лельки, сквозь опущенные ресницы, видели все совершенно отчетливо.
Она рассматривала мамку, ее длинные, белые, еще молодые ноги, худые руки, костлявые плечи, и небольшие, но свисающие груди; видела на ее теле темные пятна синяков, — следы старых и новых побоев, а думала о том, что через несколько минут гость уйдет; мамка, как всегда, деловито пересчитает деньги, положит их в кошелек, кошелек сунет под матрац, а затем пойдет сюда и, горячо и громко целуя ее, и приговаривая ласковые слова, возьмет на руки и отнесет к себе на кровать...
Лелька сделает вид, что только что проснулась от ее поцелуев, будет жмуриться на свет лампы, закутается в большое мамкино одеяло и вытянется во всю длину.
Лелька улыбается тихо, одними уголками рта: она уже заранее чувствует, как приятно будет ей зарыться в мягкий тюфяк, покрытый чистой, хотя и смятой уже, простыней, но зато так хорошо согретой, и еще пахнущей разгоряченными телами.
Лелька счастлива! Ей смутно кажется, что уже начинают сбываться ее радостные грезы... Счастье, несомненно, начинает им улыбаться: гость уславливается с мамкой, по каким дням он будет заходить к ней. А такого спокойного, нетребовательного и щедрого гостя „примарьяжить“ к себе надолго, — это настоящее большое счастье, „фарт“!..
По голосу, по движениям, по тому, как мамка выпроваживает гостя, видно, что она тоже верит в поворот их жизни к лучшему, что у нее появилась надежда, и она рада и счастлива заранее... Она, вероятно, рисует себе в перспективе возможность чрез посредство этого хорошего, выгодного гостя приобрести солидную постоянную клиентуру, которая даст ей спокойную, сытую жизнь. Ведь, это так возможно, так достижимо: за примерами ей недалеко ходить! Повезет он ее в „Крестовский“ или „Зоологический“, познакомит со своими товарищами, рекомендует с лучшей стороны... и заживет она с Лелькой беспечно...
И уже на пороге в коридор, тихонько целуя гостя, в последний раз, мамка ласково, так искренно-искренно, приговаривает:
— Да, да, я буду ждать тебя у себя дома... А теперь иди, иди, милый, к себе: уже поздно, ты выпил, а завтра тебе на работу надо раненько поспеть. Иди же, иди! Только, смотри, прямо домой...
Сейчас мамка перенесет ее и уйдет в „Венецию“...
Лелька знает, что сегодня Прошка не будет бить мамку и засыпает спокойно, в сладких грезах и думах о будущем...
Париж, 1911.
Фрося
I.
Сегодня годовщина!
Фрося только что ушла от меня. Она скрылась вместе с последним огоньком потухшего камелька. И в комнате сразу стало темно и пусто. Но я еще чувствую, еще слышу ее, и мне хочется записать все то, о чем мы только что с ней вспоминали...
Мы расстались много, много лет назад, но не виделись только год.
Фрося все та же. Ей все еще 22 года, она также весела, также беспечна, жизнерадостна, у нее на лице нет ни одной морщинки, ее большие серые глаза искрятся все той же страстной лаской. А я уже почти старик.
Жизнь уходит от меня понемногу. А в то время, когда я поселился с нею под одной кровлею мне только что минуло 17 лет, и я был самым бравым, жизнерадостным учеником N-ского морского училища.
...Я не искал, не домогался сближения с Фросей, хотя, несомненно, этого желал, так как был молод и Фрося мне нравилась. Оставаясь с ней наедине, я никогда не заводил игриво-амурных разговоров, посредством которых обыкновенно нащупывается и подготовляется почва для сближения.
Когда Фрося приводила в порядок мою комнату, я делал вид, что читаю газету или книгу, а между тем внимательно и жадно следил за ее ловкими и сильными движениями, любовался ее грациозной, гибкой фигуркой и желал ее. Сблизились же мы с нею совершенно неожиданно и страшно просто.
Однажды, после товарищеской выпивки, с трудом добравшись к себе, я свалился в кровать и заснул мертвым сном. Проснулся поздно, после полуночи. В горле пересохло, во рту терпкий, горячий песок, в голове легкий шум, как от отдаленного прибоя. Мучительная жажда заставила меня впервые в столь позднее время зайти в комнату Фроси, где находился водопроводный кран.
Осторожно, крадучись, чтобы не разбудить Фросю, открыл я дверь ее комнаты и уже было сделал несколько шагов к водопроводному крану, как вдруг почувствовал, будто сзади меня кто-то не то толкнул, не то беззвучно окликнул; я быстро обернулся.
На столике, около постели, горела маленькая лампочка. Фрося лежала полуприкрытая одеялом, и я впервые увидел ее белые формы. Широко раскрытые большие, зеленые глаза Фроси встретились с моими. Я не понял, но почувствовал страстный, безмолвный призыв ее потемневших глаз и радостно, без слов, пошел на их зов. Незнакомый мне холодок пробежал по спине и ногам, где-то глубоко в сердце звонко запела до сих пор молчавшая во мне струна страсти, и я, совершенно трезвый, но не понимая, что со мной делается, машинально поставил пустой графин на стол, машинально скрутил и без того слабый огонек лампочки, и тихо, с сильно бьющимся сердцем, уверенно и настойчиво, склонился над Фросей и горячими руками прикоснулся к ее холодной, чуть-чуть вздрагивавшей груди...
Это было мое первое грехопадение...