Через пару минут вышел телеграфист, поманил меня в сторону.
— Слышь, Яковлев, там телеграмма из Екатеринбурга, требуют 42 литерный задержать, Яковлева арестовать, пассажиров отправить в распоряжение Уралсовета. Нельзя нам в Омск. Что делать будем?
Что делать? Знал бы, что делать, делал бы уже.
Но грузом рисковать нельзя. Ребятами тоже.
Вы же помните, да? Я — отличный исполнитель, не трус и не предатель. Я привык действовать, а не языком болтать. Это потом оказалось, что во власти оказались болтуны, что именно они сняли все сливки, а в то время нужны были люди, умеющие совершать поступки.
Думаете, я из геройства добежал до водокачки, прыгнул в кабину машиниста и приказал идти к Омску? Ничего подобного. От безнадежности положения. А куда мне было деваться? На западе гарантированная гибель, а вот на востоке… Еще поглядим!
Деятели из Уралсовета дело знали. Не успел паровоз втянуться на станцию, как я увидел огромную мрачную толпу. Вы когда-нибудь выходили в одиночку против нескольких? Как вы думаете, что испытывает человек в эту минуту? Правильно. Страх. Достаточно было любому из них даже не выстрелить — просто дать мне прикладом по голове, сесть на тот же паровоз и вернуться за царем и царицей, и все пошло бы совершенно по-другому. Но в таких передрягах самое важное — как говорят в романах, «жизненно важное» — это перехватить инициативу.
Я спрыгнул на перрон и закричал:
— Моя фамилия Яковлев, я чрезвычайный комиссар Центрального Исполнительного Комитета с особыми полномочиями. Где председатель Совета? Ко мне его!
И знаете, бог любит отчаянных. Толпа расступилась, и ко мне подошел смутно знакомый парень моих лет.
— Я председатель Совета Косырев… Костя, ты что ли?
Володя Косырев, мой однокашник по партийной школе в Болонье! Вот в такие минуты веришь, что Бог все же есть.
— Здорово, Володя!
Мы даже обнялись. Представляете, последний раз виделись 8 лет назад в Италии, а встретились на вокзале в Омске. Интересная штука судьба. В Бога я, конечно, не верю, но какие-то пути, по которым неумолимо развивается история, все же существуют. Везение, говорите? Ну, значит, в те дни мне поразительно везло. И точно так же поразительно не везло все последующие.
— Мы тут какого-то Яковлева стережем, а это — Костя Мячин, надо же!
Мы похлопали друг друга по плечам, поулыбались. Окружающие смотрели удивленно. Но с пониманием.
— Так ты теперь здесь председательствуешь?
— А то! А ты в Москве комиссарствуешь?
— А то!
И мы оба рассмеялись.
— Ну что, Володя, пропустишь мой литерный?
— О чем речь?! Конечно. Только подтверждение из Москвы получу — и все, езжай на все четыре.
— Тогда пошли за подтверждением.
Толпа расступилась, пропуская нас к зданию станции.
Тут мое везение и кончилось. Навсегда.
Равнодушная телеграфная лента отстукала:
«Свердлов у аппарата. Яковлеву предписано немедленно двигаться Тюмень, далее Екатеринбург. Уральцами договорились. Меры приняты, Белобородов[12] гарантирует сохранность груза».
Как обухом по голове. У нас где правительство сидит, в Москве или в Екатеринбурге? Кто кому отдает распоряжения? Они там охренели что ли все?
— Давай, стучи, — сказал я телеграфисту. — «Яковлев у аппарата. Безоговорочно подчиняюсь всем приказаниям Центра. Считаю своим долгом предупредить опасности неполучения дальнейшем вами груза из Екатеринбурга. Прошу разрешить мне дальнейшее движение Челябинск — Уфу».
Через пару минут катушка с лентой задергалась, закрутилась.
«Свердлов — Яковлеву. Не понимаю причин обсуждения приказа Центра. Я дал ясное распоряжение: груз едет Екатеринбург. Подтвердите выполнение».
Что было делать? Понятно, что я сейчас бесповоротно испорчу отношения со Свердловым, но не попытаться еще раз я не мог.
«Яковлев — Свердлову. Еще раз: отправка груза Уфу гарантирует получение груза Москвой. Отправка по первому маршруту вызывает сомнения его сохранности. Утверждаю: груз сильной опасности».
«Свердлов — Яковлеву. Настоятельно требую прекращения пререканий и требую беспрекословного подчинения приказу. Груз должен быть немедленно отправлен по первому маршруту. Гарантии сохранности получены».
«Яковлев — Свердлову. Приказ выполняю, пререкания прекращаю. Считаю своим долгом предупредить: отправкой груза по первому маршруту снимаю себя ответственность за последствия».
Аппарат молчал. Видимо, Яков счел разговор оконченным. Я еще немного подождал, потом повернулся к Володе:
— Слушай, а если я нарушу приказ и все же двинусь через Уфу?
Косырев улыбнулся и кивнул головой в сторону окна. Было видно, как по перрону пробежали два красногвардейца, таща за собой «максим». На крыше вокзального здания стоял еще один пулемет. Остальные бойцы выстраивались вдоль перрона цепью, клацая затворами, загоняли патроны в патронники.
Ничего себе старый товарищ! Вот так вот сидишь с человеком можно сказать, на одной парте, делишься на чужбине последней коркой хлеба, а он потом тебя убьет, не задумываясь, и никаких угрызений совести не испытает. Я всмотрелся в улыбающегося Косырева. Не, не будет у него угрызений, точно.
— Понял!
Надо было возвращаться в Любино, цеплять паровоз к литерному и гнать его по маршруту Тюмень-Екатеринбург. Выхода не было.
Мне потом скажут: ну как же не было? Можно было попытаться прорваться силой. А я вам как профессионал говорю: нельзя было. Я ж объяснял, перекинули бы омичи стрелку — и загнали бы состав в тупик, а там дело техники, взяли бы, да просто расстреляли из трехдюймовок. Или пулеметами изрешетили. Мы бы и пикнуть не успели, умерли бы раньше, чем поняли, что произошло. И через Екатеринбург уж точно не прорвешься. Та же история, только еще хуже.
И что делать? В конце концов, кто они мне, этот царь и его семейка? Не против них ли я боролся всю свою сознательную жизнь? Не за то ли я жертвовал жизнью, чтобы в моей стране не было никаких царей-королей? Но такие речи хороши на митингах. А в реальности тебе нужно посмотреть в глаза стареющему отцу семейства и сказать ему, что теперь он умрет. И любимая жена его умрет. Что их на самом деле ждет судьба Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Вот только, что умрут еще и дети, этого я никак предвидеть не мог.
Честно говоря, легче было в одиночку на вооруженную озлобленную толпу выходить, клянусь.
И я струсил.
Я ничего ему не сказал. Просто развернул состав, и мы пошли на запад.
Стемнело, вагон покачивался, вместе с ним качались отражения фонарей в темных стеклах литерного. Я даже в купе не заходил, все стоял в коридоре, глядел на черноту за окном и старался ни о чем не думать.
И тут снова вышел Николай. Встал рядом. Тоже уставился в окно.
— Мы едем обратно? — после некоторого молчания спросил он.
Я кивнул.
— Почему, Василий Васильевич? — голос у него дрогнул. — Вы же нас не на Урал везете? Правда?
Что я мог ему ответить? Молчал, смотрел на свое отражение в стекле.
Царь тоже молчал. И неожиданно спросил:
— Василий Васильевич, а вы в безик играете?
Я помотал головой.
— Умоляю, составьте мне компанию! У Аликс мигрень, Маша спит, а у меня бессонница. Не откажете? Я вас научу, это просто.
Вы понимаете абсурдность ситуации? Я, Костька Мячин из деревни Шарлык, комиссар, уполномоченный ВЦИК, революционер и политэмигрант, играл в карты с бывшим самодержцем всея Руси Государем Императором Николаем II Романовым, пока литерный поезд № 42 вез его на верную смерть. Где взять Толстого, чтобы описать эту фантастическую ситуацию?
И он меня безбожно обыгрывал.
КЛОДЕТ СОРЕЛЬ, САМАРА, 1918
Это была лучшая зима в ее жизни. Это вообще было лучшее время в ее жизни, начавшееся с того момента, как она притащила в комнату два таза и неполное ведро теплой воды для раненого штабс-капитана.
— Андрей, не стесняйтесь, дайте мне вас вымыть, а то вы повязку намочите. Хорошо?
Она ждала, что он хотя бы покраснеет, но Зеленин без смущения разделся догола и встал в таз, насмешливо глядя на нее. Ну что ж, что называется, не на такую напал! Она начала расстегивать кофту.
— Забрызгаюсь! — объяснила, стараясь, чтобы это прозвучало иронично.
Собственно, после этого было решительно все равно, забрызгается ли она, намочит ли он повязку. И даже потом, когда их любовь стала привычной, хорошо знакомой, как старая квартира, в которой не нужно искать, где находится выключатель, где рука сама тянется к нужному месту на стене — так вот, даже потом всякий раз, когда она вспоминала это их первое проникновение, ее начинало буквально трясти от возбуждения. Он как будто знал все то, о чем она только могла мечтать со своими прежними любовниками. И точно как грезилось, в какой-то момент резко развернул ее к себе спиной, больно стянул в кулаке волосы, и началось такое, что она завизжала во весь голос, и даже после того, как ее перестали колотить судороги, с удивлением обнаружила, что все еще визжит.
Им было наплевать, что подумают соседи, слыша беспрестанный грохот, вой и крики, доносившиеся из ее комнаты. Их вообще мало что волновало — ни холод, от которого в выстывшем доме не было спасения, ни голод, к которому они по молодости быстро привыкли. Она, стоя на коленях, вытирала светлые капли с губ, косясь снизу вверх на его искаженное наслаждением лицо, и утверждала, что лучшей пищи ее организму не надо. Смеялась, уверяла, что готова прожить исключительно на этом сытном и вкусном продукте, настойчиво предлагая и ему полностью перейти на питание подобного рода.
Никогда больше в ее жизни не было такого полного и безостановочного счастья, когда утром хотелось поскорее проснуться, чтобы его увидеть, и сразу же хотелось, чтобы поскорее наступил вечер, и было можно возле него уснуть.