Самое неудобное — отсутствие зубной щетки и смены белья. Если бы взяли из дому, то он успел бы собраться, но взяли-то на работе.
Маленьким воробушком билось где-то в груди холодное: не выпустят тебя никуда, Кузин. Потому что взяли тебя в кабинете твоего непосредственного начальника, Владимира Ефимовича Цесарского, прямо на службе. Значит, приказ пришел сверху. А раз так, то хрен тебя кто выпустит на свободу. И если бы брали тебя за прегрешения, то брали бы из дому, а не на работе. Так что, признайся, Кузя, сам себе, как человек, не один год проработавший в органах: ошибку свою чекисты не признают нипочем. И выпускать его, такого честного и преданного народному делу, никак нельзя. Брякнет Никита Васильевич Кузин по пьянке, что НКВД арестовывает невиновных — и все, 58-ая, часть 10-ая. И брать его придется во второй раз. Так к чему все эти хлопоты? Прямо сейчас дать срок, да и все дела.
Кузя боялся страшно, прятал эти мысли поглубже, пытался заставить себя размышлять логически. За собой никакой вины он не знал. Даже ненароком ничего себе не позволял. Выпивал — бывало, но норму свою знал крепко, в руках себя держал, язык не распускал. Или распускал? Да нет. Вроде нет.
С девушками гулял — тоже случалось. Но ведь и им ничего не рассказывал, так что не пришьешь ему 10 пункт, никак. С сомнительными личностями дружбы не водил, все больше со своими. В общем, уговаривал себя Никита, с другими, может, все иначе, но с ним-то — кристально ясно. Кто угодно может подтвердить. Тот же Финкель. Ну да, дел раскрыл не сильно много, никаких громких успехов за ним не водится, но оно, наверное, и к лучшему. Тихий незаметный уполномоченный НКВД в скромном звании сержанта — кому он сдался?
— Мы нигде не встречались? — неожиданно спросил его штатский.
— Простите, не припоминаю, — сухо ответил Кузин. Иди-разбери этих сидельцев, может, провокатор какой, подсадная утка.
— Ну, извините, — усмехнулся штатский и вернулся к себе на нары. А ведь и вправду на кого-то он похож. Нет, не вспомнить, да и не до того сейчас.
Уговаривая себя набраться терпения, Кузин четко представлял, что на допрос его скоро не вызовут. И специально не вызовут, заставляя мучиться этими мыслями, переживать, перебирать в памяти все свои прегрешения, искать, где он мог ненароком проколоться, не находить и от этого мучиться еще больше. Это такая тактика была, чтобы помариновать подследственного, довести до нервного срыва, а потом брать его тепленьким и записывать сбивчивые торопливые признания. Сам этим пользовался, да не раз. А раз знаешь, что тебя ждет, должно быть легче. Но легче не было, мучился как самый обычный подследственный с улицы, во внутренней кухне не разбирающийся. Ну, ведь знают же, ребята, что он свой, можно было бы с ним поступать иначе, не как со всеми. Почему же они этого не делают?
То, что наступил вечер, он понял по тому, что сокамерники начали готовиться ко сну. Спать совершенно не хотелось, но существовала возможность — и немалая! — что на допрос его выдернут ночью, так что надо себя заставить отдохнуть и набраться сил.
И только задремал, как загрохотал ключ в двери, зашел вахтер и равнодушно выкрикнул:
— Кузин?!
Никита сел на кровати и, зевнув, промычал:
— Я.
— Головка от хуЯ! — резко отреагировал толстый противный мужик. — Надо отвечать «здесь!», понял?
Никита хотел было возмутиться и объяснить этому скоту, что перед ним работник наркомата, но как-то быстро сообразил, что форма-то на нем, так что знает вахтер, с кем дело имеет, ох, знает. Но ведет себя нагло, значит, ему позволено.
— А ну еще раз, — заорал вахтер, развлекаясь. — Кузин?!
— Здесь, — покорно ответил Никита.
— Молодец, быстро усваиваешь, — хохотнул толстяк. — На выход.
Его завели в хорошо знакомую комнату следователя, усадили на стул. Сидеть на жестком табурете, поддерживая штаны, перед ладным дородным дознавателем в аккуратно отглаженной комсоставовской гимнастерке с двумя кубиками в петлицах было ужасно унизительно. Никита старался не думать о том, что точно такое же унижение испытывали те, кого он равнодушно усаживал на этот табурет. «Сейчас он скажет, что произошла ошибка, и все закончится!» — уговаривал себя Никита.
— Фамилия, имя, отчество? — не глядя на него спросил следователь.
— Кузин Никита Васильевич.
— Год рождения?
— 1907.
— Место рождения?
— Деревня Выхино Московской области.
— Родители?
— Умерли.
— Другие родственники?
— Сестра с мужем в Новокузнецке.
— Последнее место работы?
— Сестры?
— Да на что мне твоя сестра сдалась?! Твое!
— Народный комиссариат внутренних дел, Главное управление государственной безопасности, учетно-регистрационный отдел, учетчик.
Следователь почеркал в деле. Откинулся на своем стуле, вытянул ноги в начищенных сапогах.
— Расскажите о вашей шпионской деятельности.
— Что? — изумился Кузин. И тут же понял, что зря изумился, ох, зря. Все правильно, что он из себя невинную овечку строит. И стало очень тоскливо внизу живота, заныло, завыло, закрутило. Не выйти тебе отсюда, Никита Кузин. Конец тебе. Ребята, коллеги твои, выполняют свою работу четко, как приказано. Дали им разнарядку на тысячу шпионов — значит, их будет тысяча, а если надо будет по-стахановски перевыполнить план, то и все тысяча сто. Или тысяча двести. Маховик запущен, просто его, Никиту Кузина, зажевало в зубцы шестеренок, никто не виноват, так получилось.
Все это быстро промелькнуло у него в голове, пока он лихорадочно пытался понять, что же делать.
— А что писать-то, товарищ сержант?
Следователь, не торопясь, вылез из-за стола, подошел к Кузину. Покачался с пятки на носок, а потом без размаха, без злобы, но со всей силы треснул Никиту по уху. Зазвенело в голове колоколом, острая боль от уха разошлась тупой болью по всему черепу.
— Вот вроде же грамотный человек, работник системы, а таких простых вещей не знает! — следователь, морщась, тряс отбитой ладонью. — Какой я тебе, говнюку, товарищ сержант?! Я тебе гражданин следователь, ныне, присно и во веки веков. Понял?
И он сделал движение, будто бы собирался стукнуть Кузина еще раз. Никита дернулся, неловко свалился с табурета, форменные бриджи без пуговиц, спустились, обнажив подштанники. Сержант заржал. А Кузин неожиданно для себя заплакал.
Следователь, похохатывая, вернулся на место, Никита, глотая слезы, поддерживая штаны, сел на табурет.
— Ну, будем признаваться? — почти дружелюбно спросил лейтенант.
Кузин кивнул.
— Валяй, — предложил следователь.
— А в чем признаваться, гражданин следователь?
— Блядь, ты вообще без мозгов, что ли? — удивился тот. — Тебе же сказано: в шпионской деятельности. Или память освежить?
Кузин отрицательно помотал головой.
— На кого я работал?
— Решай сам, выбирай, — следователь улыбнулся. — Хочешь — на польскую разведку, хочешь — на румынскую. А хочешь — на английскую. Или японскую. Давай, решай.
— Японская? — изумляясь идиотизму ситуации настолько, что даже перестал чувствовать унижение, спросил Никита.
— Записываю: я был завербован японской разведкой, которой передавал сведения о… О чем ты ей передавал сведения?
— Об учетных данных работников наркомата? — предположил Кузин. В голове все еще звенело.
— Молодец! Толково! — обрадовался следователь и что-то записал в протокол. Посмотрел, полюбовался на написанное, и вдруг огорчился.
— Не, Кузин, мало. Давай еще.
— Что еще?
— Еще признавайся. Скажем, ты еще и на польскую разведку работал, а?
— Да как же, — попытался возразить Никита. — Как я мог работать и на поляков, и на японцев?
— А вот ты мне сейчас и расскажешь, как. Пишем, «был завербован одновременно польской разведкой». Как она у них называется?
— Дефензива? — неуверенно сказал Кузин.
— О! Видишь, даже название знаешь! А говоришь, что не шпион. Обязательно шпион! «Завербован Дефензивой». А Сигуранца — это что?
— Румынская. — Кузин вообще не понимал, что происходит. Это теперь таких дебилов в госбезопасность берут?
— Во, отлично! Значит, ты был еще агентом Сигуранцы. Понял?
Кузин кивнул. Они не могут считать, что весь этот бред — это нормально. Вот берет, скажем, прокурор в руки папку, где написано, что один и тот же человек передавал данные японцам, полякам и румынам. И какие данные! Понятно же, что это — полный бред. И что, кто-то в это поверит?
— Вот, Кузин, видишь, когда сотрудничаешь со следствием, то все у тебя хорошо. Ты к нам по-хорошему — и мы к тебе по-хорошему.
«Где-то я уже слышал эти слова. Господи, это ж я всегда говорил подследственным. Это что же, я был таким же идиотом, как эта жирная сволочь напротив?»
— Ладно, Кузин, на сегодня — все. Устал я.
«Устал он! Он сейчас спать пойдет, а меня в камеру — и подъем! Днем-то спать не разрешается, а ночью опять вызовут, знаем мы эти штучки!».
Следователь вызвал конвой.
Весь день Никита провел как сомнамбула, спотыкаясь, бродил по камере, похлебал удивительно невкусного супа и сокрушался про себя, что и в ночь перед арестом спал плохо. Получается, чуть ли не двое суток на ногах. А еще очень жалел, что не закрутил с брюнеточкой из архива. Ладная такая брюнеточка, грудастая, глазками стреляла, а он все думал — успеется. Теперь не успеется. Долго не успеется.
Он пытался что-то анализировать, но в голове было мутно, словно перекатывались мелкие металлические опилки. Мечтал он только об одном: дождаться отбоя и рухнуть на нары.
И когда пришел этот самый отбой, то уснул, еще до того, как лег.
И тут же — ему показалось, что прямо через долю секунды — получил удар в бок, от которого перехватило дыхание. Кто-то стащил его с нар и, бросив на пол, стал пинать сапогами, куда придется.
— Ты что, сука, спать вздумал? Встал! Встал быстро, кому сказал! На допрос!
Его схватили и потащили, время от времени подбадривая пинками. Так в одних кальсонах и втолкнули в кабинет, где он чувствительно припечатался носом в пол.