И какая теперь нам с ней разница?
Если приподняться на цыпочки и выгнуть шею, то можно увидеть, как мимо монастыря, смеясь, идут туристы, приехавшие посмотреть на фрески и искупаться в Волге. Наверное, это ужасно приятно — сорвать с горячего тела одежду и с разбегу броситься в прохладную воду. Мне отсюда слышно, как где-то далеко визжат девушки и что-то кричат молодые люди. Современные девушки так красиво одеваются, сейчас принято носить очень короткие юбки, открывая длинные стройные ноги. Молодые люди должны очень волноваться, видя девушек в таких юбках. Я бы сама смотрела на них и смотрела, когда они со своими кавалерами проходят у нас под окном, но на цыпочках мне уже трудно стоять долго.
Новости я узнаю из обрывков газет, которые санитары оставляют в туалете. Я читаю все подряд, никакого другого источника информации у меня нет. Иногда попадается обрывок с названием газеты и датой выхода в свет, но я никогда не могу точно сказать — сегодняшняя эта газета или прошлогодняя.
Если на дворе 1971 год, как было написано на одном из листков, то мне уже 72. Какой ужас! Никогда не думала, что доживу до таких лет. И, главное, что доживу вот так. Когда меня закрыли в больнице? В 1935? Значит, я провела в сумасшедших домах больше половины жизни! Но я не люблю об этом думать. Я люблю думать о другой половине, первой.
Я вспоминаю, как мы шушукались с тетей Олей, поверяя друг другу секреты, несмотря на 17 лет разницы. Значит, Оле сейчас 89? Вполне может быть, что она и жива. Это когда тебе 10 лет, а ей — 27, то разница весьма существенна. А 72 и 89 — какая разница? Две беспомощных старухи, у которых только и осталось, что воспоминания.
А у Оли, наверное, уже правнуки. Интересно, что она им рассказывает? Вообще, как она жила там, за границей? Приняла ли бабушка ее мужа, которого раньше на дух не переносила? Впрочем, кого бабушка переносила-то?
Нет, я несправедлива, она хорошо к нам относилась. Она только маму не любила. Настолько не любила, что даже уехала от нас жить в Киев. Это значит, что она и нас не любила? Глупости говорю. Как можно не любить родных внуков?! Просто обычный конфликт свекрови и невестки. Но я никогда не была ни свекровью, ни невесткой, откуда мне знать, к чему может привести такой конфликт? Хотя, надо признать, у Mama был очень тяжелый характер. И у бабушки не легче, что греха таить.
Да какая теперь разница. Нет уже ни мамы, ни бабушки, никого. Одна я. И та в скорбном доме.
Странно, мне сейчас столько, сколько было бабушке, когда мы расстались. А мне она казалась очень-преочень старой. Но я-то внутри себя ощущаю точно такой же, какой была 35 лет назад, до того момента, когда время остановилось.
Погодите, какой Киев? Моя бабушка жила в Пензе, к ней нас с Юлей и Катей каждое лето отвозила мама. Интересно, а что сейчас с Юлей? Наверное, сама бабушка. Мне кажется, тогда Романа ранили, но им все же удалось уйти. Я плохо помню, что тогда произошло, в голове все смешалось. Наверное, они с Романом сейчас в Париже, в том самом Париже, куда мне так хотелось поехать, и в котором я уже никогда не побываю. А Юлька прогуливает внуков в Люксембургском саду, водит на променад вдоль набережной Сены. Юлька — бабушка? Смешно. Нет-нет. Она будет очень хорошей бабушкой, будет вязать внукам толстые шерстяные носки, какие вязала нам наша, пензенская, и будет как мама печь пышные пироги.
Интересно, французы едят пироги? И варят ли варенье? Если варят, то Юлька наверняка сейчас истово закручивает банки на зиму. Хотя, скорее всего, никто в Париже никаких банок не закручивает. Не Самара. Как же так получилось, что я все пропела-проплясала, как та стрекоза, все певицей мечтала стать? Какая из меня, к чертям, певица? Максимум, кафе-шантан в сомнительном районе, да кокаин вместо обеда. Лучше б я у мамы училась пироги печь да варенье закручивать. И кормила бы Андрюшу, как мама своего Серафима.
Что со мной? Какой кафе-шантан и почему я ругаюсь, как сапожник? Какая бабушка в Пензе? Неужели я и вправду сумасшедшая, как они утверждают?
Санитары ставят брагу. Так называется их напиток из дрожжей и сахара. В это мутное, отвратительно пахнущее рвотой пойло они добавляют аминазин — чтобы сильнее пробрало. Так они объясняют. Я их понимаю, им смертельно скучно, они не могут дождаться, когда же, наконец, закончится этот мучительный испытательный срок, и они вернутся в свои города, чтобы снова начать воровать, грабить и убивать. А пока — пьют брагу с аминазином. Иногда им хочется женщин, тогда по ночам они приходят к безумным моим товаркам, вливают в них эту гадость, отчего бедные пациентки начинают громко смеяться и прыгать, высоко задирая холщовые рубашки — нашу единственную одежду. И санитары, животно урча, совокупляются с теми, кто помоложе. Нас, пожилых, никто не стесняется, мы для них пустое место, поэтому они совершают свои быстрые телодвижения прямо тут, в палатах, на глазах у всех.
Некоторым из моих соседок это нравится. Они хихикают и двигаются в такт своим кавалерам. Другие кричат и плачут, но на это никто не обращает внимание.
Слава Всевышнему, эту чашу мне испить не приходится. Я для здоровых молодых людей интереса не представляю: всклокоченная старуха с неприязненно поджатыми губами. Вокруг хватает девиц.
Меня всегда рвет от этой картины. Каждый раз, когда они приходят за своим мужским удовольствием, я вспоминаю мычание слюнявого идиота, который, навалившись на меня, быстро и сильно дергался, разрывая мне низ живота. И от этого было мне настолько плохо, что с тех пор я навсегда потеряла интерес к мужчинам. Оказалось, что это и к лучшему, иначе вынести это пожизненное заключение было бы совершенно невыносимо.
А как я мечтала в свое время о женихе, о нежном и ласковом принце, только обязательно военном! Как Андрей.
Или как Коля. Коленька, Николай Дмитриевич, мичман Деменков!
Ужас, какая я была влюбленная дурочка! И не хотела замечать, как надо мной все смеются. Таня, помню, весело сказала: «бедный толстый Туту влюбился в бедного толстого Деменкова!». Очень смешно, правда? А было мне тогда всего 17 лет. Или 16? Не помню. Да какая разница? Все равно — ранимая юная девушка, которая всё так остро переживает. Говорят, что самые жестокие люди — это твои близкие. Так и есть.
Одна из тех вещей, которые я никогда не прощу своей матери — это то, что она так заботилась о моей фигуре. Вернее то, что она называла — «заботилась». А на самом деле постоянно вбивала мне в голову, что я — толстая. И Насте кстати, тоже. Даже в письмах подругам писала, что Анастасия раздалась в талии, совсем как Мария. Представляете? А я в это время была влюблена как кошка и ужасно переживала из-за своей внешности.
Положа руку на сердце, Коля и сам стройностью не отличался, сейчас-то я понимаю, что был он толстоватым увальнем, хоть и морской офицер, но тогда я вообще ничего не соображала. «Madame Demenkoff» — письма подписывала. Ну, не дура? А Коля очень стеснялся, что в него, военного моряка, влюблена неуклюжая, слишком высокая для своего возраста и слишком полная девушка. Впрочем, о чем это я? Я вовсе не была «слишком полной», это Mama меня убедила, что я безнадежный урод.
Может, от этого я так тянулась к военным? От того, что были они стройны, подтянуты, элегантны, прямо как Papa? Или я тянулась к ним потому, что хотела, чтобы мой муж был похож на папу? Может быть. Мне и правда этого очень хотелось. Разве мог быть на свете мужчина лучше папы? Так хоть чем-то будет на него похож, хоть мундиром, что ли.
Как мы хохотали с Романом, когда я ему напомнила, что была шефом и полковником 9 Казанского драгунского полка! После этого он меня иначе и не называл, только: «ну, мы то с вами, Мария Николаевна, как драгуны, понимаем…» И каждый раз смеялся этой шутке.
Надеюсь, он жив.
Мысли путаются. Иногда нас колют сульфазином, в качестве наказания. Я пару раз провинилась, меня привязывали к кровати и вкалывали это ужасное лекарство, от которого температура прыгала под 40, и все тело начинало колотить, как стражники палками. Ужасно!
Что такое 40 градусов я хорошо знаю. Когда папа отрекся от престола, я единственная из сестер не болела корью, девочки все уже пластом лежали, а я по обыкновению за ними ухаживала. И тут — как подкосило, свалилась с температурой. Мама потом говорила, что боялась за мою жизнь, так мне было плохо. Ничего не помню. Помню только, что бредила, и что чьи-то прохладные руки клали мне на лоб смоченное холодной водой полотенце.
Тогда, после кори, у нас у всех было осложнение — неожиданно стали вылезать волосы, причем как-то уж очень быстро. Доктор порекомендовал обрить головы, чтобы те волосы, что вырастут, были уже здоровыми и не выпадали. Мы сделались смешные лысые девочки. Алешу тоже обрили, за компанию. Так и сфотографировались, сделали художественную карточку — одни головы на черном фоне. Как мы веселились!
Волосы, конечно, выросли и больше не сыпались, но уже были совсем не такие, как раньше. Поэтому я не любила рассматривать свои ранние снимки — там у меня такая роскошная, такая пышная прическа!
А теперь — драгун драгуном. Мышиный хвостик или сиротский пучок на затылке. Волосы к старости стали мягкими, ломкими. Не держатся, даже когда я их туго стягиваю аптечной резинкой, неаккуратно выбиваются. Я стягиваю их сильнее, но резинка от этого рвется. А где достать другую? Пока найдешь или уговоришь сестру дать…
Тогда я была ужасная кокетка! Даже сама чувствовала, что это неприлично. Но внутри все клокотало, прямо ничего с собой не могла поделать. Как бес какой толкал, или какой-то маленький дракон жил в низу живота и устраивал там всевозможные непристойности.
Знаете, в том страшном доме в Екатеринбурге, солдаты над нами издевались: подсматривали, когда мы переодевались, шутили, когда мы шли мимо них в уборную, рисовали на обоях омерзительные картинки. Сестры — не говоря уж о маме! — считали, что они выше этого, гордо вздернув носики, проходили мимо, не обращая внимания на всю эту грязь, которая к ним не приставала. Потому, может, и не приставала, что они гордые были, искренне считали, что уж к ним-то эти пакости никакого отношения не имеют.