— Возможно. Но я, собственно не за этим, сеньор Смилянски, — вежливо продолжил молодой человек. — Я бы хотел попросить вас об одолжении.
— Конечно, — заторопился Хайме. — Помогу, чем смогу.
— Вы же из России?
— Ну, не совсем. Мама и бабушка родились там, а я — уже тут.
— Но русский язык вы знаете?
— Ой, нет, сынок! Бабушка моя знала очень хорошо, мать — похуже, пытались они и меня учить, но бесполезно. Кроме нескольких ругательств да пары-тройки поговорок вряд ли что вспомню.
— Так вы не читаете по-русски? — огорчился Луис.
— Нет, к сожалению. Зато знаю, кто читает! Сол Шейнкман! У него дома все заставлено книгами на русском.
Солу тоже было хорошо за семьдесят, и родился он не в Аргентине, а в Витебске. Успел окончить там три класса школы, прежде, чем отец, скромный управляющий местным отделением Крестьянского банка, решил не испытывать судьбу, а свалить от всей этой гойской смуты куда глаза глядят. Какими-то неведомыми путями эти глаза завели его на другой континент, где он и обосновался, сохранив при этом традиционную для еврейских беженцев любовь к русской культуре и презрение к культуре аборигенов. Поэтому и сына он решил воспитать на лучших образцах настоящей литературы, а не на местном суррогате, которого он не знал и знать не хотел. Так что вместо того, чтобы гонять с мальчишками мяч, Сол прилежно учил с мамой русские буквы.
Опять же, как все дети еврейских эмигрантов, он счастливо соединил в себе обе культуры, и в Ла Плате считался интеллектуалом.
Сол водрузил очки на нос, не торопясь, развязал тесемки папок, вытащенных Луисом из большого застекленного шкафа в бабушкиной спальне, и начал перебирать бумаги. Наряду с пожелтевшими от времени листами, попадались и довольно свежие, Сол раскладывал их, пробегая глазами, на две стопки. Некоторые страницы были сшиты между собой, другие — разрознены. На одних была проставлена дата, на других — нет. Луис и Хайме внимательно следили за неторопливым священнодействием Шейнкмана. А Хайме еще и пытался понять, где же, пропади они пропадом, хранила сеньора Мария свои бриллианты. Поэтому время от времени вертел головой, даже открывал рот — так и подмывал спросить, но мешать интеллектуалу, разбиравшему архив, не смел.
Наконец, Сол снял очки, протер их большим носовым платком, вновь водрузил на нос и внимательно осмотрел Хайме и Луиса.
— Тут, друзья мои, в основном письма. Только странно, что все они не отправлены. Очевидно, сеньора Мария писала кому-то, кто не мог их получить, иначе, конечно же, послания дошли бы до адресата.
Хайме важно покивал. Письма-шмисьма, у старой сеньоры полон дом бриллиантов, а Сол про какие-то бумажки. Впрочем, не дай Бог этому интеллектуалу узнать про камушки. Он с его полным отсутствием деловой хватки устроит бедному мальчику продажу этих бриллиантов по бросовой цене. Хайме старался не думать о сумме, которую сам озвучил, убеждая себя, что Сол провернет гешефт еще хуже.
— А вы понимаете бабушкин почерк? — осведомился Луис.
— У нее прекрасный ровный почерк, каким нас учили писать в старое время, — вздохнул Шейнкман. — Сейчас так уже не пишут. Сейчас корябают как курица лапой, ничего не разберешь. Мне внуки пишут из Америки — я половину не понимаю из того, что они пишут. А нас по рукам линейкой били!
Луис дослушал тираду до конца и продолжил:
— А вы не смогли бы взять на себя труд перевести их на испанский? Я заплачу, — заторопился он, видя, что Сол открыл рот, чтобы что-то сказать.
Сол закрыл рот.
— Денег мне не надо, я не нуждаюсь, — сухо сказал он. — А перевести — попробую. Хотя придется кое-что вспомнить, все-таки я много лет этим языком активно не пользовался.
ПИСЬМА СЕНЬОРЫ МАРИИ
…боялась, что у Луиса будет гемофилия! Когда Катя забеременела, я была сама не своя. Знаете, как это страшно? Впрочем, что я вам говорю, конечно, вы знаете. Слава Богу, родился здоровый крепкий мальчик. Как странно любить внука. Я вспоминаю нашу бабушку и постоянно думаю о том, любила ли она нас? Понятно, что любила. Но почему она решила жить в такой дали? Я все понимаю, трудные отношения с сыном, с невесткой, глубокое презрение к их нездоровому, на её взгляд, увлечению мистикой, но уехать от внуков? Я смотрю на маленького Луиса — как от него уехать? Разве это возможно? Смотрю, не отрываясь, и представляю, каким он будет, когда вырастет — безумно хочется увидеть его взрослым. Мне же всего 45 лет, и я надеюсь увидеть его взрослым сильным мужчиной и даже погулять на его свадьбе, почему нет?! Никогда не видела такого красивого и такого разумного ребенка. Все время хочется говорить только о нем. Господи, какое счастье, что он родился здесь, в не самой благополучной и не самой богатой стране, но хотя бы вдали от театра военных действий. Да, девочки, в Европе опять война и опять с немцами. Все повторилось. Дюбуа рвется домой, в только что освобожденный Париж, Катя, естественно, хочет ехать с ним. Вот только Луиса я им не отдам. Нечего такой крохе…
… В кого пошла эта девочка? Насколько благоразумным был ее отец! Неужели в мать? Кошмар. Я часто думаю, что девочке отец нужен даже больше, чем мальчику. Но ее отец лежит на холодном снегу и смотрит незнакомым взглядом в сумеречное небо. Он меня больше не видит, он не слышит, как я плачу, как тормошу его, как чьи-то чужие руки отрывают меня от него, пытаются куда-то вести, но я не хочу, я вырываюсь от них и с плачем бегу, куда глаза глядят. Только потом я с удивлением обнаружу, что беременна, и, конечно же, оставлю ребенка. Я так надеялась, что это будет мальчик и что он будет похож на Андрея! Но это оказалась девочка и она похожа на меня. Такая же, прости Господи! Не удивлюсь, если и она мечтает, чтобы кто-нибудь взял, да и выпорол ее как следует ремнем, до кровавых рубцов на ягодицах. Не удивлюсь, если этот Дюбуа сечет ее по вечерам. Я, во всяком случае, думаю, что зря я ее не порола. Надо бы, может, польза была б.
Теперь, кажется, я начинаю понимать маму. Но у моей-то мамы, кроме меня были еще Катя с Юлей, а у меня — только маленький Луис, полуфранцуз, полурусский с аргентинским паспортом. Юля, а что с Катей? Ты что-то слышала о ней? Я ведь так ничего и не знаю. Последний раз мы говорили о ней, когда уезжали из Самары. Жива ли?
Как поживает твой сын? Ты писала, что с войны он вернулся не один, а привез какую-то русскую девушку? Все ли у вас благополучно? Впрочем, в Англии все всегда благополучно. Но я не хотела бы жить там. Привыкла здесь. И к счастью, отсюда очень далеко до любого места на этой планете. Меня это вполне устраивает.
…странно. Сегодня Луис пришел из школы. Я как всегда усадила его обедать, несмотря на отчаянное сопротивление, у них там какой-то football match[31], и ему непременно нужно быть на поле с друзьями. Он, кажется, halfback[32], я в этом не разбираюсь. Эта страна вся поголовно помешана на футболе, даже девочки. Думаю, именно в этом причина — в девочках. Сорванцу всего 11, но он уже заглядывается на местных красоток, которые, надо отдать им должное, прекрасны: черные вьющиеся волосы, украшенные алыми лентами, длинные тонкие ноги. Была бы я мужчиной, наверное, влюблялась бы в них без памяти, несмотря на то, что на мой вкус примесь индейской крови основательно подпортила им испанский тип внешности. Почти у всех широкие скулы и чуть сплюснутые носы, но при этом такие быстрые глазки и такой бурный нрав, что… Вот и Луис, наверняка, присмотрел себе уже какую-нибудь Кармен и торопится покрасоваться перед ней на football stadium[33]. Но с бабушкой Марией такие номера не проходят. Прежде всего — обед, стол, накрытый скатертью, обязательно суп — и обязательно из супницы! Мальчик должен с самого юного возраста знать, как пользоваться ножом и вилкой и как элегантно есть жидкие блюда. Тут все едят суп, причмокивая и прихлюпывая, но Луис таким не будет ни за что.
Вечером придется постирать ему одежду, он всегда возвращается со своего stadium такой испачканный! Он будет спать, дергаясь во сне, заново переживая этот длинный день и страдая по своей широконосой Кармен. А я буду смотреть на него и не смогу насмотреться. Боже, какой красивый ребенок!
Девочки! Вам бы он тоже понравился, я не сомневаюсь! И если бы Господь привел и вам увидеть собственных внуков, то я точно так же не могла бы налюбоваться ими, уверена.
Но вы навсегда остались юными красавицами, милые мои сестры. Одна я у вас бабушка. Я уже не «добрый толстый Туту», а сильно погрузневшая пожилая женщина, у которой опухают ноги, проблемы с пищеварением и для чтения необходимы очки.
Знаете, мне очень не хватает папы. Я всегда была к нему очень привязана, но чем старше становлюсь, тем больше мне его не хватает, вот такой парадокс.
И, конечно же, не хватает моей милой Насти. Помните, как мы подписывали наши письма и подарки? ОТМА — Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Потом из чувства справедливости добавили еще одну А — Алексея, но все равно понимали, что речь-то идет именно о нас, двух парах: большой — Оля и Таня, и маленькой — Швыбзик и я. Как-то Mama et Papa умудрились, что у нас практически одна и та же разница в возрасте: мы рождались с завидным постоянством каждые два года, но вот поди ж ты, разделились на двойки, «большую пару» и «малую пару». Забавно. А помните, как я плакала, когда вы пытались меня убедить, что я — приемыш, и что мама с папой — не мои Mama et Papa? Как я рыдала, Боже, как я рыдала! Я и сейчас, когда вспоминаю об этом, готова зарыдать. Зачем вы так делали? Как дети жестоки! Но я вас давно простила. Теперь-то какие могут быть у нас счеты, когда ОТА лежат где-то в уральских лесах, а на задворках мира доживает свои дни одинокая М.
Ну, что ж, Юлия, вот и ты стала бабушкой! Какое счастье, правда?! Я так рада, что у тебя родился внук, и что это — мальчик. Не мне тебе объяснять, насколько мальчикам легче в этом мире, чем девочкам. Как твои отношения с невесткой после рождения маленького Александра? Наладились? Я очень на это надеюсь. Во всяком случае, она не бросила младенца, как моя неблагодарная дочь, даже думать о ней не хочу.