ми, будто зерно сажал в борозду.
— Ну что ж, прощайте, люди! Мне уж ничего не надо, а вам дай бог счастливой доли, где бы вы ни пристали. Чтоб всякая тварь у вас плодилась, чтоб дети счастливы были, к чужой вере не склонялись, воле не изменяли и свой край не забывали. И меня простите, коли в чем виноват перед вами.
Все ответили вместе:
— Бог простит!
— Поклонитесь еще земле нашей родимой, возьмите по щепотке, она, как мать, охранит в беде. И с хутором попрощайтесь.
Бабы в толпе всхлипывали, мужчины начали шмыгать носом. Все двинулись к возам.
Хлопцы верхом на конях — а впереди них Семен и Кондрат — тоже подъехали к Вериге, сняли шапки и низко поклонились.
— Прощайте, дядько Гнат. Мы на Сечь уходим! — Повернули коней и поскакали вслед обозу.
На востоке занималась заря, серебром заблестела степь от росы, но возов на ней уже не было видно. Верига, опустив голову, все еще стоял у ворот. Христя прижалась к столбу. Подошли Мусий с Гордием и молча присели возле Вериги на корточках...
II
Христя никуда не ушла с хутора Пятигоры, хотя Верига и велел ей бежать вместе с остальными. Ее связывало с Веригой горе, которое она носила в сердце почти двадцать лет. Ярину она вынянчила с младенчества и полюбила, как родное дитя, хотя любовь эта никогда не могла заслонить ее материнской любви к сыну. Его отца засекли насмерть гайдуки корсунского подстаросты за потравленный хлеб, и Христя осталась одна с маленьким Касьяном. Напуганный отцовской смертью, хлопчик стал заикаться, особенно трудно давалось ему слово «тато». Всегда он у Христи перед глазами как живой: продолговатое личико, голубые глазенки, и на голове волосики — чистый лен. Вылитый отец.
Однажды, когда панский дозорец приказал селянам выходить на панщину, Христя заперла хату, а Касьяну велела играть во дворе и поросенка покормить. Для сына положила на завалинку краюшку хлеба и пучок зеленого луку, сама пошла с серпом в поле, за две мили от Стеблева. Жали панское жито, погода стояла хорошая, от речки Роси приятно тянуло прохладой, над полем звенели на все голоса косы, шоркали серпы. Между тем люди были хмуры и молчаливы. Какое-то беспокойство давило и Христю. Еще как уходила из дому, споткнулась на пороге, и с той поры точно камень лег ей на сердце. Захватит пригоршню стеблей, а кажется ей — не жито, а теплая ручка сына; подрежет серпом солому, а в сердце что-то как иголкой кольнет. Дважды полоснул плетью по спине лановой: «Чего отстаешь, чего копаешься?» Впереди жала Оришка, красивая и гибкая, как тополь, снопы точно сами падали к ее ногам. А Христю словно кто заворожил — возьмет пук теплой соломы и улыбается ей, как живой.
Расправила натруженную спину, глянула на солнце, оно было уже над головой. Скоро ударят на обед. Христя решила: пускай будет голодная, но непременно сбегает домой взглянуть на ребенка. Вдруг Оришка испуганно вскрикнула и отскочила от полосы. Христя подняла глаза — из жита выползла змея толщиной со скалку и быстро двинулась через покосы в сторону хутора. За первой извивалась вторая. Христя оглянулась вокруг, в жите что-то зашуршало, и прямо ей под ноги выскочил заяц. Он тоже поскакал в сторону хутора.
Оришка уже опомнилась от испуга, улыбнулась.
— Будто их кто гонит, улепетывают как!..
Христя тоже улыбнулась. Беляк на минуту присел, забавно выставил уши и дернул дальше, но в это время один из косарей громко затюкал.
— Ты на зайца? — спросил кто-то.
— Да нет, волк, да еще какой!
— А мне чуть не под косу сайгак выскочил!
Тютюканье и выкрики послышались и в других концах поля.
— Сколько этого зверья! Но то диво, что все бегут в одну сторону!
Среди косарей был пожилой казак, звали его Приблуда. После очередной ординации он не попал в реестр, и теперь его гоняли на панщину, как и всех посполитых. Приблуда тоже увидел в жите желтую зверюшку, напуганную людскими голосами, звоном кос. Таких в этих краях не водилось: она прибежала, должно быть, откуда-то из степи, и казак от этой мысли застыл на месте. Надсмотрщик уже замахнулся на него плетью: задние на пятки наступают! Но казак властно поднял руку и стал прислушиваться.
— Давай заступ!
Надсмотрщик опустил плеть: от казацких слов повеяло какой-то тревогой, она светилась в глазах казака, пристально вглядывавшегося в степь. Когда достали заступ, Приблуда срезал стерню и припал ухом к земле. К Приблуде стали подходить косари: недаром старый казак прислушивается, и звери, верно, чем-то напуганы! Косари стали кругом и уже с нетерпением ожидали, что он скажет. Он предостерегающе поднял палец и еще крепче прижался изукрашенной шрамами щекой к черной заплатке на стерне.
— Тише! Теперь слышу, топочут кони, много копыт... может сто, может тысяча...
Христя первая догадалась о неминуемой беде. Она сорвала с головы белый платок и, размахивая им, что есть силы закричала:
— Татары!
Казак Приблуда поднялся на ноги.
— Может, и татары. На Стеблев идут.
Косари застучали брусками о косы, лановой выстрелил из пистоля, а бабы разом заголосили.
— Ведь услышать могут. Тихо! — крикнул Приблуда. К щеке его прилипли комочки земли, но он даже пот со лба не вытер. — Надо хорониться, пока не увидели душегубы, прячьтесь в траву, она выше, и в ней надежней, чем в жите. А кто на коне — скачи в Стеблев. Народ надо предупредить. Видишь, проворонили где-то караульные или дозора не выставили!
Христя не дослушала казака. Она опрометью кинулась бежать домой, где один оставался Касьянко.
III
Крымские татары чуть не каждый год наведывались в Польшу или в земли московского царя, точно собаки на кухню. Не появлялись крымские — так набегали татары буджакские, которые кочевали в своих кибитках между Днестром и Дунаем. Иногда набеги эти совершались из мести за разорение казаками улусов; без пленных татары никогда не возвращались.
Из года в год займища польской шляхты на Украине уменьшали на Диком поле пастбища, на которых татары пасли свои конские косяки. Речь Посполитая не могла остановить татар своими силами и старалась не раздражать вассалов турецкого султана. И хотя в казне всегда не хватало денег, тем не менее татарам платили дань. Но этой убогой податью нельзя было умилостивить всех мурз. Их манила добыча. Полонянами они торговали, как скотом, и от этого всего больше терпела Украина, граничавшая с татарами.
В тот год перекопский мурза Умерли-ага собрал около четырех тысяч татар, большинство из них было на конях, и еще по паре в запасе имели, по очереди меняя их в пути. Низкорослые лошадки с длинными хвостами и длинными гривами хоть и были неказисты, но легко пробегали без отдыха тридцать верст. Татары в походах тоже не знали у́стали. Они были коренасты, широки в кости, смуглокожи, с узкими щелками глаз и коротким носом на плоском лице. В жару и в холод носили они тулуп и баранью шапку, только мурзы одевались в суконный халат на лисьем или куньем меху. Казалось, надвигается черная туча, когда татары шли всем кошем.
У Христи от одной мысли о неверных стыла кровь в жилах. На ее памяти они уже третий раз доходили до Стеблева. Добравшись до Украины, татары углублялись верст на восемьдесят и дня три отдыхали где-нибудь в глухой балке. Затем головной кош подавался немного назад, где и разбивал лагерь, а боковые отряды кидались вперед на местечки и хутора. Чтоб сбить со следа дозорных, они разъезжались во все четыре стороны. Пробежав верст двенадцать, отряды эти снова делились на равные части и снова разъезжались в разные стороны.
Завидев хутор или местечко, татары окружали его со всех сторон, выставляли караулы, чтобы ни одна живая душа не могла ускользнуть, и начинали грабеж. А если случалось это ночью, поджигали крайние хаты и при свете пожаров перво-наперво хватали людей. Стариков они убивали на месте, убивали и тех, кто сопротивлялся. Хлопцев, дивчат и детей вязали сыромятным ремнем или лыком и, прикрепив конец к седлу, гнали в неволю.
У Христи кололо в боку, сердце стучало, как молот, но страх за сына не давал ей остановиться ни на минуту. Вдруг одна нога провалилась в сурочью нору, которыми изрыта была вся степь. Христя сразу не ощутила боли, но когда хотела подняться, на ногу уже встать не могла. Пересиливая боль, она поползла напрямик. Вскоре Христя услышала топот копыт и хриплые выкрики: «Джаур, джаур!..» Кто-то плакал. Христя от страха припала к земле, но желание увидеть, что происходит, пересилило страх, она на мгновение подняла голову из травы. Стежкою скакали двое всадников. С поясов у них свисали сабли, а в руках были луки со стрелами. За собой они тащили, как собак на поводу, двух женщин, третья билась в седле. Христя узнала Оришку.
За всадниками бежали пешие татары, они были в полосатых штанах и таких же рубахах. Ни сабель, ни сагайдаков со стрелами у них не было, в руках белели только увесистые дубины с конской костью на конце; ими они и орудовали. Был еще у каждого пучок лыка, чтобы связывать полонян.
Где-то позади слышался топот лошадиных копыт. Перепуганная насмерть Христя притаилась в траве.
Еще в степи Христя увидела пожар. Пылали крайние хаты, ветер перебрасывал огонь на соседние, и скоро запылал весь Стеблев. От жгучей боли в ноге и от страшной мысли о Касьяне она потеряла сознание.
Когда Христя пришла в себя, на степь уже спускался вечер. Трава поседела от обильной росы, небо стало сиреневым, а даль заволокло дымом. Он тянулся клочьями от Стеблева, где вместо хат чернели только пожарища, а над ними, как съеденные зубы в старческом рту, торчали печные трубы.
Опираясь на палку, поднятую на улице, Христя доковыляла до своего двора. Она его узнала по кривому столбику от ворот, который хоть и обуглился, но не сгорел. От хаты и хлевка остались только глиняные стенки, по которым еще перебегали золотые змейки огня, вылизывая остатки дерева. Она стала звать Касьянка, заглянула в погреб, обшарила садик, но нигде не нашла, а спросить было не у кого: в соседних дворах даже собак не осталось на пепелищах. Она вспомнила о старом Кенде, который не в силах уже был ходить на панщину и оставался дома. Христя поковыляла за три двора, оттуда несло, как под рождество, жареным салом. Позади хаты была клуня, она уже вся сгорела, но из середины еще вырывались длинные языки пламени, в котором и в самом деле шипело сало. Татары, как правоверные магометане, не ели свинины, а потому не терпели свиней. Нападая на село, татары прежде всего сгоняли всех свиней за какую-нибудь загородку и сжигали.