— А услышат, двинутся на подмогу, — сказал Хмельницкий. — Надо кончать. Какие вести о Максиме Кривоносе?
— Ночью прибыли гонцы. Говорят...
— Я сам послушаю, позови.
Лаврин Капуста передал приказ посыльному и снова вернулся в шатер.
— Тугай-бей волнуется.
— Запахло жареным?
— Так точно, ваша милость. Говорит, надоело ждать.
— Хороший нюх у перекопского мурзы.
— Волосы рвал на себе, что вчера не поживился.
— Выжидал, чья возьмет! Я уже послал приказ — сегодня может спустить на них своих татар. Что пан Шемберг думает?
— До самого утра думал, как из поражения сделать победу.
— На это паны-шляхтичи мастера.
— А когда увидел утром, как голодные кони опустили головы, стал уговаривать рейментаря приступить к переговорам.
— Почему же я до сих пор не вижу послов?
— Носы задирают вельможные.
— Может, и моих послов обижают?
— Уже начали панами величать.
— А надо, чтобы еще и улыбались им. Пане Петренко, прикажи, вашмость, своим пушкарям разбудить панов, а то так и царствие небесное проспят. Пане есаул, что-то и наши казаки заспались сегодня. Чтоб все время висели над польским лагерем.
— Заходите! — крикнул Капуста через порог.
В шатер сначала вошел Петро, а за ним вконец смущенный Саливон.
— Челом бьем, ясновельможный пане гетман! — от волнения громче, чем нужно, выкрикнул Петро.
Саливон повторял за ним только концы слов, стараясь не отстать. Оба они были стройные, лихие хлопцы.
— Добрые казаки у Кривоноса! Как чувствует себя пан атаман?
— Пан атаман, ваша милость, в добром здоровье и велел кланяться вашей милости, — и они оба размашисто поклонились.
— Издалека прибыли?
— А теперь уже близко, ваша милость, так что через три дня наш атаман со всем войском здесь может быть.
— Только где мы расположимся? — наконец подал голос Саливон.
Хмельницкий разгладил пальцами усы и с улыбкой взглянул на старшин.
— Уже для них и степи мало.
— Ну да. Сейчас нас десять тысяч, считаем, а сколько еще за два дня пристанет? Люди прибывают, как вода в половодье.
— Наверно, все с вилами да с косами? — насмешливо сказал Сомко.
— Не только с вилами, пане полковник, — ответил Петро обиженным тоном, — в Переяславском замке забрали три пушки, в Бужине — пять да в Каневе — две. У вас тут половина пеших, а у нас все на конях.
Насмешка сошла с лица Сомко, а у других старшин от удивления поднялись брови, только по лицу Хмельницкого продолжала пробегать улыбка.
— Спасибо, хлопцы, за вести! Как-нибудь найдем местечко и для вас, — и он снова широко улыбнулся.
— А вот что к нам всякие другие пристают, вы дозволите? — спросил Саливон, уже собравшись было идти.
— Какие такие другие? — поднял брови Хмельницкий.
— Ну, не наши, — валахи, литвины, московские... Которые на панов работали.
— И много их?
— Может, сотня наберется. И поляки хотят с нами бить панов, да их не принимают. Говорят — все они пришли сюда кровь нашу пить. Так какой будет наказ, пане гетман, насчет поляков?
Хмельницкий нахмурил лоб, подумал, сказал:
— Кто честно взялся за саблю, чтоб сбросить панское ярмо, тот не будет спрашивать дозволения. А мы таким будем только рады!
В это время загремели пушки, ударили органки [Органка – пищальная батарея], из ворот выскочила конница и загарцевала на зеленом лугу.
Петро и Саливон впервые видели военный лагерь, настоящую битву. Их даже дрожь пробирала от желания и самим поиграть саблей по вельможным спинам. Но из польского лагеря никто не выезжал даже на поединок. Казаки начали задирать поляков словами, вперед выбежал Пивень со штанами в руках, а за ним плелся и Метла, подвязанный платком.
— Узнавайте, паны, чьи штаны! — закричал Пивень, подняв их на саблю.
— А где ты их взял? — спросил Метла хриплым, глухим, как из бочки, голосом.
— На лугу: так удирали паны, что потеряли и штаны.
Казаки подхватывали его слова, добавляли от себя и от хохота хватались за бока. Поляки стреляли в насмешников, но за вал никто не отважился выйти.
Около полудня прибыли послы. За старшого у них был полковник Чарнецкий. И без того сухой и жилистый, за эту ночь он весь почернел. В колючих глазах горел злой огонек, который еще больше разгорался оттого, что ему приходилось соблюдать вежливость с казаками. Богдан Хмельницкий встретил послов как добрых знакомых и желанных гостей.
— Челом вашей милости, челом, пане полковник дорогой, и вы, панове! Рад приветствовать вельможное панство в своем убогом шатре. Прошу, панове!
На радушие Хмельницкого полковник Чарнецкий не ответил даже притворной улыбкой. Он с присущей ему резкостью и надменностью сказал:
— Мы пришли сюда, пане Хмельницкий, не для того, чтобы радовать вашу милость. Пан рейментарь и комиссар войска коронного хотят знать: когда сотник его королевской милости войска Запорожского прекратит произвол и станет снова подчиняться власти его королевской милости? Или придется войску коронному саблей учить казаков послушанию?
— Казаки послушны, вашмости, только их никто не слушает. Но такие дела обсуждать нужно хотя бы с сенатором. Нет у вас такого в лагере — так незачем зря и время терять. Прошу к столу, а поссориться мы еще успеем.
— Пан Хмельницкий уже поссорил казаков с короной.
— Пане Чарнецкий, тут не о чем говорить, корона только то и делает, что затевает ссоры с казаками, со всем народом. Не удивительно, что народ гневается. А будет корона действовать благоразумно, то и помириться можно.
— О чем пан Хмельницкий просит?
— Отпустить моих послов.
— Они оставлены заложниками.
— Стало быть, вы отвечаете за них своей головой.
Полковник Чарнецкий начинал теряться. Взятый им тон не произвел никакого впечатления ни на гетмана, ни на старшину, присутствовавшую при этом. Но заговорить иным тоном Чарнецкому не позволял шляхетский гонор, а еще больше ненависть к казакам. Другие послы хотя и не говорили ничего, но держали себя еще более спесиво.
— Мы уверены, — продолжал Чарнецкий все так же высокомерно, — панове старшины понимают, что, чем дольше они будут сопротивляться, тем тяжелее придется отвечать перед Речью Посполитой, а потому мы предлагаем немедленно сложить оружие, выдать армату и распустить сброд. Тогда пан рейментарь и пан комиссар обещают ходатайствовать перед его королевской милостью о помиловании бунтовщиков. Сколько панове старшины просят времени на размышления?
Богдан Хмельницкий бросил на старшину вопросительный взгляд.
— Что на это скажут панове старшины?
Старшины стояли с непроницаемыми лицами: только этикет заставлял их сдерживать свои чувства. За всех ответил полковник Золотаренко.
— Ясновельможный пане гетман, тебя войско Запорожское избрало старшим, тебе и решать нашу судьбу.
— На том согласны! — закричали и остальные.
Хмельницкий, уже не обращая внимания на послов, стал ходить тяжелыми шагами по шатру, глядя себе под ноги, а когда остановился перед Чарнецким и поднял голову, глаза его горели уже неприкрытой ненавистью.
— Даю вам, панове, два часа!
Чарнецкий даже попятился.
— Я вас не понимаю, пане...
— ...гетман, — выразительно подсказал Сомко.
— Пане... — замялся Чарнецкий.
— ...гетман! — еще более выразительно подсказал на этот раз Золотаренко.
— Не понимаю, пане гетман, — через силу произнес Чарнецкий, будто его заставили проглотить кусок недопеченного хлеба. Он наконец уразумел положение и заметно побледнел, но с деланным спокойствием переспросил: — Казаки просят два часа на размышление?
— Зачем говорить попусту, пане Чарнецкий? — уже раздражаясь, сказал Хмельницкий. — Победа в моих руках!
Чарнецкий стал белее полотна.
— Чего панове казаки хотят? — наконец произнес он.
— Какой мерой мерите, такой и воздастся вам; условия капитуляции, спасибо, вашмость, вы сами подсказали: сложите оружие, выдайте пушки, и вас пальцем никто не тронет. Идите себе ко всем чертям! Мы не хотим напрасно проливать кровь.
— Это был бы неслыханный позор! — крикнул Чарнецкий.
— Помилуй, господи! — в один голос произнесли два других посла.
— Позор? — разразился гневом Хмельницкий. — А когда на Солонице вельможное панство растоптало свое честное слово, это был не позор? А что после ординации казаков превратили в хлопов, приставили к печам, к собакам, это не позор? А что чаплинские могут посягать на жизнь любого именитого казака, а сенат не только не защитит, а еще и насмехается над казаком, это не позор? Что еще имели казаки за свою верную службу Речи Посполитой? Но сегодня, панове ляхи, мы уже не те, что вчера. Через два часа казаки начнут наступление. Идите!
Послы еще не успели выйти из шатра, как вдруг вбежал атаман сторожевой сотни и тревожно выкрикнул:
— Пане гетман, ваша ясновельможность, поляки начали всем лагерем отступать!
— Отступать! Себе на погибель! А вы, пан Чарнецкий, значит, только зубы нам здесь заговаривали?
— Видит бог!.. — воскликнул вконец растерянный Чарнецкий.
— Да, видит бог, не хотел я этого. Трубите к бою!
Петро и Саливон должны были ехать обратно к своему отряду, но то, что началось на поле боя, заставило их забыть об отъезде. До сих пор за рекой по лугу гарцевали отдельные казацкие сотни. Они то тут, то там налетали на польский лагерь, но, встреченные мушкетным огнем, а то и огнем органок, откатывались назад и нападали в другом месте. Но прорваться в лагерь, окруженный девятью рядами возов, не могли. Когда именно тронулись с места поляки, хлопцы не заметили. Они сначала услышали сигнал трубы в казацком стане, потом барабанную дробь, крики атаманов. Весь стан вмиг превратился в растревоженный муравейник. В ворота начала выскакивать сотня за сотней конница, потом двинулись пешие отряды; они быстро переправились через реку и, как мухи кусочек сахара, облепили со всех сторон польский лагерь. Только теперь лукомльские хлопцы заметили, что лагерь поляков как стоял, так и двинулся четырехугольником по долине к лесу. За стрельбой, ржанием коней, бряцаньем сабель, воинственным криком казаков, за беспорядочной командой польских начальников, за стонами раненых невозможно было расслышать собственный голос.