— А ты, пан гетман, о помощи Польше говоришь, — с усмешкой сказал гонец. — Почто совать еще и пальцы в дверь, коли голове нездорово!
— Панов-ляхов много бежит в Московию?
— Казаки ваши, пан гетман, серчают, за одного укрытого шляхтича грозятся пять-шесть сел порубить. Попробовал было наш вотчинник одного спрятать, так за ним целый полк казаков пришел. Наш перепугался, выдал шляхтича, казаки тут же и порешили его. Теперь великий государь, царь московский, дал наказ воеводам — не пропускать ляхов из литовской земли. А вот севские к вашим казакам пристают и дерутся вместе. И много!
— Вижу, — сказал Хмельницкий сердечно, — разумеешь, боярин, почему взялись мы за сабли. Грамоты пану Киселю сами отошлем, а ты, боярин, возвращайся назад и повезешь одно послание к царю московскому, а другое — к своему воеводе Леонтьеву. А на словах скажи пану Замятне Федоровичу Леонтьеву, что мы ему доброго здоровья желаем и просим быть благосклонным приятелем войску Запорожскому и перед царем, его милостью Алексеем Михайловичем, чтобы милостивым заступником быть изволил, дабы про нас, слуг своих, ведал. А мы, как издавна предки наши войска Запорожского, царю, его милости, всяческое добродеяние чинили и ныне на том стоим!
После беседы с послом Хмельницкий убедился, что правительство московское если не ратными людьми, то оружием, порохом, пулями и хлебом будет помогать. А это означало уже, что можно готовить послов к царю московскому. Но пока переговоры достигнут желанного конца, Польша может обрушиться на Украину всей своей мощью, снова залить ее кровью. Надо было во что бы то ни стало это предотвратить.
На другой день гетман Хмельницкий созвал войсковую раду. Как раз случился здесь и Максим Кривонос. Он первый и слово молвил:
— Пане гетман, панове старшины, я сейчас расскажу вам одну историю. Было это в Ясногородке на Киевщине. После Корсунской битвы ясногородцы напали на имение шляхтича Писляка. Писляка убили, а имение погромили, но в соседнем селе мелкая шляхта объединилась и напала на ясногородцев. Ясногородский войт Гапон, кузнец Овдий и мельник Хома, увидев, что от поляков милости не жди, собрали из ясногородцев отряд, но поляки все-таки загнали их в болото и держали там, пока большую часть их не поглотила трясина. Паны уже радовались победе, как налетели татары и стали хватать ясырь, не глядя, кто католик, кто православный. Хорошо, что подоспели казаки и побили татар и шляхту вместе. Вот так-то, панове, сейчас и по всей Украине: точно свет перевернулся, и гудит, и кипит, аж земля вокруг стонет. Не один католик потерял голову. Народ подымается и в Галичине, и в Белоруссии, и в Литве, а полковник Тыша подымает села даже под самой Варшавой.
Надо продолжать наступать, пане гетман, панове старшины. Вы горюете о союзниках. Нет надежней союзника, нежели свой народ! Говорю вам, не мешкайте!
— Уж тогда Польша, верно, уравняет украинскую старшину со шляхтой! — крикнул полковник по прозванию Гладкий, прибывший в лагерь несколько дней назад. — А нам ничего больше и не надо.
— Так иди, пане полковник, служить Конецпольскому, — сердито бросил Кривонос, — может, он сделает тебя конюшим.
— Надо выждать, какого короля подсунет шляхта, — сказал Сомко. — Будет твердой воли, может, и шляхту обуздает, а тогда и нам будет легче.
— Никакому королю, хоть бы он с неба свалился, ничего не сделать. Владислав Четвертый, когда только сел на престол, утвердил казацкие права, но польская шляхта заставила их уничтожить. Хотел он помирить кальвинистов с католиками, но шляхта заставила гнать еретиков. Он хотел идти против врагов христианства — его заставили повернуть оружие против казаков.
— Ну не такой уж и Владислав хороший был!
— Я не о том: я хочу сказать, что шляхта не захочет иметь королем слишком сильного, храброго или умного человека. Ей был бы только щедрый да пышный, потому как среди неурядиц ей живется лучше, нежели при добром порядке. О таком короле она и думает.
— А это следует знать, какого короля хочет шляхта, — сказал Хмельницкий. — Пане Капуста, надо, чтобы наши глаза и уши были и в Валахии, и в Венеции, и у турецкого султана, а в Варшаву, полагаю, надо послать депутацию. Пускай заверит сенат, что мы боролись только против нарушителей королевской воли.
— А чтобы придать больше веса, — сказал Золотаренко, — надо написать жалобу королю. Словно бы мы и не слышали про его смерть.
— Тогда партия канцлера Осолинского вся будет за нас. Они утрут нос Яреме Вишневецкому. Ишь какой мститель нашелся!
На том и порешили. В депутацию назначили полковника Федора Вешняка и знатных казаков Лукиана Мозырю и Григора Болдарта.
В письме к королю, рассчитанном на то, что оно попадет в руки сенаторам, Хмельницкий сначала изложил все утеснения, какие терпели казаки от старост, державцев, панов, от их арендаторов, творимые в противность королевской милости, ибо только и слышно было: «Мы вам покажем короля, такие-сякие сыны! Помогает вам король?» Казакам не стало, мол, жизни, а когда терпеть уже было невмочь, начали бросать жилища и ушли куда глаза глядят. Когда же коронный гетман стал преследовать казаков и на Запорожье, куда они бежали, да еще угрожал стереть звание и род казацкий, то гонимые вынуждены были искать помощи и защиты у крымского хана. Депутации была дана писаная инструкция в четырнадцать пунктов. Главные из них — просить о доведении количества реестровых казаков до двенадцати тысяч, о выдаче казакам задержанной за пять лет платы и о запрещении унии не только на Украине, но и в Польше, и в Литве.
— И это после такой победы? — возмутился Кривонос.
— Оно и надобно, — сказал Хмельницкий, — чтоб сенаторы, прочитав, удивились точно так же, как и ты, пане полковник. Нам надо выиграть время, прикинуться покорными.
Кривонос смутился и махнул рукой.
— Все мудрите! Не поверят!
— Не поверят! — усомнился и Золотаренко.
— Значит, придется послать к нам делегацию, чтобы разведать, — сказал Хмельницкий. — А это будет уже начало переговоров. Я даже подписал письмо как «старшой войска Запорожского», пускай и над этим подумают. Они будут думать, а мы будем армию собирать. Говорят же умные люди: «Si vis pacem, para bellum» [Хочешь мира, готовься к войне (лат.)].
За продолжение наступления была вся присутствовавшая на раде старшина, но говорили о нехватке оружия, пороха, даже хлеба.
— Московская земля, спасибо ей, помогла уже оружием, — сказал Хмельницкий, — к ней снова обратимся. А царя московского надо просить принять Украину под свою руку!
На этой же раде утвердили универсал ко всем способным владеть оружием, чтобы собирались на конях под Белой Церковью — воевать панов-ляхов.
— Допиши, пане Зорка, — сказал Хмельницкий, прочитав универсал, — «на добрых конях».
— А где посполитые возьмут этих «добрых коней»? — недовольно спросил Кривонос.
— Кому взять негде — пускай на земле работают.
— Истинно разумно! — подхватил Золотаренко. — Кто же будет сеять, косить, если все оказачатся?
— Если все станут казаками, есть будет нечего! «На добрых конях...» Теперь правильно. — И подписался: «Зиновий Богдан Хмельницкий, гетман славного войска Запорожского и всея по обоим берегам Днепра сущей Украины Малороссийской».
Когда старшины уже расходились, Хмельницкий задержал Максима Кривоноса и спросил:
— А ты как бы сделал, Максим?
Максим долго молча тянул себя за ус, наконец проворчал:
— К земле бы ухо приложил, Богдан.
— И я не о себе пекусь. Мне бы и одного Суботова хватило, а для народа земли до Белой Церкви — и то мало. Но это уже — держава: всему надо толк дать, и о малом и о старом подумать... Постой, тебя поздравлять надо?
— Поздравляй! Скоро и Волынь освободим от польской шляхты. Залили сала за шкуру: в Полонном мещане сами ворота отворили.
— Да ты, человече, о себе-то думаешь когда? У тебя же, я слышал, жена нашлась?
Кривонос смутился.
— Если бы ты, пане Богдан, увидел, как она гнала Ярему Вишневецкого! Казак, а не баба: знай свое твердит — давай мушкет, буду воевать.
— Хорошо, коли баба стала казаком, плохо, коли казак бабой становится.
Максим Кривонос покраснел до ушей. Это был намек на него! Пусть они сейчас и не на Сечи, куда не имеет права ступить женская нога, но ведь он же не перестал быть запорожцем. А между тем Ярина с ним! А куда ей податься? Возвратиться на опустевший хутор Пятигоры?
Ехать к свекрови, которой она еще никогда не видала? Да и жива ли еще свекровь? А у него разве не стынет сердце от одной только мысли, что они снова могут разлучиться? Хмельницкий увидел на лице Кривоноса страдание и перевел разговор на прежнюю тему:
— Так, говоришь, Волынь скоро освободим? И в Галиции то же говорят.
— Восстает народ, — громче, чем нужно, ответил Максим Кривонос, тронутый чуткостью Хмельницкого.
— Туда нужно наших больше посылать, особенно во Львов. Пусть рассказывают простому люду, почему восстал народ на Украине, за что бьется.
— Это можно. Посылаю на Покутье обоз за солью, и их подвезут.
— Обязательно пошли. Только знаешь — хлоп больше действует в лоб, а тут иногда и женская хитрость нужна.
Сердце Кривоноса вдруг больно сжалось.
— Раз жена у тебя такая боевая, Максим, — продолжал Хмельницкий, — пошли ее во Львов! Знаешь, тут слово, там слово... И с тамошними повстанцами нужно нам наладить связь. Может, и с польскими удастся. Известно мне, что не в одном селе бунтуют польские хлопы, а это помощь нам. Таких будем поддерживать. Поймет ли это твоя жена?
— Поймет, Богдан... Она у меня... — И Кривонос снова покраснел, как юноша.
— Вот и на человека стал похож, — улыбнулся Хмельницкий. — А у меня Тымош из Крыма вернулся. — Его лицо засветилось отеческой лаской. — Приходи вечером с хозяйкой: наслышан много, хочу посмотреть!
III
Мусий Шпичка на одном возу, Ярина на другом двинулись из Чигирина, как только стало рассветать. Возы были нагружены рыбой.