— Нет на вас погибели! — уже обозлился Мусий. — Какие еще тебе квитки? Мы люди православные, у себя дома. Я хочу рыбу продать. Геть с дороги!
— Так ты, схизмат, не знаешь, что вам не дозволено, когда вздумается, продавать? Поворачивай обратно! Будет ярмарка, тогда и продашь!
Ближайшая ярмарка должна была быть только через месяц. Мусий озабоченно поскреб затылок, но не успел еще повернуть лошадей, как к возу подбежал рыжий человек с окладистой бородой, в черном кафтане и бесцеремонно сунул руку под рядно.
— Рыба? Чебак? Сколько?
За ним подбежало еще несколько перекупщиков и начали рвать чебака на куски, нюхать, пробовать на вкус. Потом закричали, перебивая друг друга:
— Пхе, ну и соленая! Покупаю. Сколько?
У Мусия не было нужды зарабатывать на рыбе, а потому и назвал он совсем дешевую цену.
— Пять коп чохом!
— За дохлую рыбу? Я даю две копы.
Мусий обиделся за свою рыбу и презрительно сказал:
— Сам ты дохлый, хотя и краснорожий. Я еще православный, не стану обманывать бога. Дохлая рыба?! Пускай рука у того отсохнет, кто положил на этот воз хоть одну рыбину, которой не захотелось бы закусить после чарки оковитой. Пускай глаза у того повылазят...
— Ну, хорошо, я даю три копы.
Но Мусий как будто его и не слышал и все продолжал клясться.
— Я даю четыре!
— Он дает четыре, — возмутился рыжий покупатель. — Он миллионер, князь Заславский! Приехал из самого Бара, навез заложенного ему добра, а теперь будет вырывать у меня изо рта кусок хлеба. Я ее еще вчера купил! — Он вскочил на воз, схватил в руки вожжи и погнал лошадей к своей лавке, оставив посреди улицы споривших перекупщиков.
Пока Мусий торговался, Ярина глядела по сторонам. С беззаботным видом проезжали поляки; паненки, окруженные кавалерами, весело щебетали, шляхтичи бесцеремонно расталкивали мещан, которые ходили перепуганные, собирались кучками посреди улицы и с тревогой поглядывали на площадь, где в муках умирали посаженные на кол верховоды восстания в Каменке-Струмилевой — колесник Яцько, плотник Мартын и овчинник Гопка.
В каждой кучке кто-нибудь рассказывал об ужасах, которые пережил, либо о которых слышал от других. С каждым днем во Львов прибывало все больше и больше беглецов. Раньше они бежали с Украины, с Днепра, но в последние дни начали прибывать уже из Польши. И это нагоняло на горожан еще больший страх. Видно, один из таких беженцев и собрал вокруг себя огромную толпу. Он размахивал костлявыми руками и кричал:
— Пускай украинский хлоп воюет против католиков, но ведь мы же поляки, одной истинной, римско-католической веры. Вы Липницу Гурну знаете, на Подгорье? Два дня как я оттуда. Мало того, что там через одну стоят пустые халупы, убежали хлопы в Венгрию с женами и детьми и весь скот угнали. Так те, что остались, такой себе закон взяли: пана ни в чем не слушать, барщину и отработки не отбывать. Что же это, я сам должен работать, как хлоп? Может, и не пошел бы с ними иной — угрожают кто будет слушаться пана — бить того, из халупы выгонять, а то и вовсе жечь с халупой вместе.
— Посполитые Бохни уже шесть недель не хотят отрабатывать барщину, — сказал второй. — Поймали на базаре казака...
Отдельной группой стояли евреи, тоже встревоженные и растерянные, и слушали, что происходит на Украине.
— Боже отцов наших, воздай за смерть сыновей своих! — молитвенно произнес старый еврей, воздев руки к небу!
— Вижу, и нам уже нужно подумать, — в тон ему сказал второй, — уже и у нас начинается. Поместье пани Козловской в Гуминском знаете? Ну, так его уже погромили хлопы.
— Хромой Герш вчера еле вырвался живой из Княгинина, а шляхтичей мещане поубивали и разграбили.
— Что значит Княгинино, когда повстанцы захватили уже Луцк, Клевань, Олеку!
— Луцк далеко еще, а вот уже под Львовом, в Трембовле, в Сокале жгут дворы. На большаках панам хоть и не показывайся — калечат и убивают.
— Надо бежать, евреи.
— Какой пан нашелся! Куда? Верно, не слыхал, что в своем универсале пишет галицкий подкоморий.
— Барабанщик объявлял: из-за Днестра и из Молдавии бездельники тоже толпой идут. А может, на Белой Руси тихо? Так вы, значит, глухие!
Ярина хотела услыхать что-нибудь о ватаге Семена Высочана, но все говорили о каком-то попе Грабовском, который собрал около четырех тысяч повстанцев, захватил Калуш, разрушает замки.
Когда возы были опорожнены. Мусий стал озираться по сторонам.
— Может, что купить хочешь? — спросил лавочник.
— Смотрю, где тут улица, на которой православному переночевать можно.
— Нам, хлоп, и без тебя тесно. Поезжай на хутора — вон Киселька за Лысой горой.
— Вот так русинский город! — покачал головой Мусий, когда они выехали с рынка. — Как собаку, гоняют православных... А говорят, что казаки лютые!
Казак Трифон жил хутором возле прудов Кисельки. Хата, комора, хлев радовали глаз своими белыми стенами, ровно обведенными красной глиной, и петушками над окнами. На огороде высились мальвы, пестрели гвоздики, чернобривцы, переливалась шелковая трава. Все это своими руками посадила Трифониха. Но эта Трифониха неделю назад заболела и третьего дня померла.
Трифон услышал, что люди просятся переночевать, и крикнул из хаты:
— Пускай ночуют, может, хозяйка их накликала: она всегда рада была чужим людям. — Он уставился выцветшими глазами в стену и закачал головой: — За шестьдесят лет и причастия святых тайн не удостоилась.
Трифон казаковал еще при гетмане Петре Сагайдачном. И хотя гетман приписал его, как и всех запорожцев, к Братскому монастырю в Киеве, но Трифону дела не было до религии, пока униаты не захватили православной церкви Иоанна Крестителя. После этого Трифон стал первым врагом униатов. Вот и сейчас из-за них жена умерла без причастия, из-за них нельзя и похоронить ее по-человечески.
Ярину Трифон приметил на следующий день, когда она возилась вместе с соседками у печи, как водится на похоронах. Потом она пошла доить коров, натаскала воды в корыто. Все это делала быстро, ловко и без лишней суеты. Трифон вспомнил свою хозяйку и замигал мокрыми ресницами. У него было два сына, старший уже женатый. Он покуда жил вместе со стариками. А теперь невестка может сказать: «Зачем это мне работать на всех?» Надо искать хозяйку, и Трифон снова загляделся на хлопочущую Ярину. Вот бы найти такую работницу, может, не так бы заметна была и смерть жены?
— Кабы ты, девка, стала ко мне на работу! — сказал он просто, когда Ярина подошла к покойнице снять нагар со свечей. — Ты чья будешь?
Ярина не ожидала такого вопроса и смешалась, а Трифон продолжал тихим, смиренным голосом:
— Ты, как, бывало, хозяйка моя, царство ей небесное: без суетни, а все складно. А работа какая — приглядеть за коровами, овцами, накормить свиней, сварить поесть, обстирать, ну и молоко утром разнести по панским дворам. Им чтоб чистенько.
Старый казак ей понравился: он чем-то напоминал ей отца, и она даже покраснела, когда пришлось соврать:
— Да будет ли мне какая корысть: я у киевского войта получаю десять злотых в год и черевики.
— У меня будешь иметь пятнадцать да еще запаску! Ты как, мужняя жена или белая голова?
— Кто бедную дивчину захочет сватать!
— Мы тебя тут сразу замуж выдадим!
Ярину всю дорогу грызла мысль, где она найдет во Львове пристанище, чтобы, не обращая на себя внимания, иметь возможность бывать среди людей. Хутор казака Трифона в этом отношении был вполне подходящим, а работа ее ничуть не пугала. И если так — не нужно будет перед Трифоном сразу открываться, и Высочану бывать здесь сподручно. Ярина охотно дала согласие.
IV
В Варшаве собрался конвокационный сейм [Конвокационный сейм – польский сейм созывающийся в особо важных случаях]. Смерть короля, пленение обоих коронных гетманов, крестьянские восстания требовали принятия неотложных мер. Сейм был высшим правителем, законодателем, судьей. Он состоял из двух палат: сената, где заседали все епископы с примасом [Примас – старший архиепископ] архиепископом гнезненским во главе, все воеводы, каштеляны и министры, и посольской палаты — из послов уездных сеймиков. На сейм съехалась также масса жадной к банкетам и слухам окраинной шляхты. Каждый такой шляхтич притащил с собой, кроме надворной милиции, еще и кучу пахолков. Варшава стала похожа на муравейник — опьяневшая от вина, от музыки, от блеска!
Казацкие депутаты прибыли за неделю до начала сейма, их никто не встречал, никто о них не заботился.
— Оно и лучше, — сказал Вешняк, когда они расположились в небольшом домике, арендованном на время сейма. — Меньше будут знать о нас — головы сохранней. Видели, какими глазами нас на улице провожают?
— Не все ли равно, — сказал Болдарт, человек флегматичного характера.
— А мне это, что перец к оковитой, — смеялся Лукиан Мозыря. — Я бы нарочно их дразнил, пускай у магнатов печенка пухнет.
— А не думаете вы, что нас не захотят выслушать?
— Тогда сразу посадили бы на кол.
— Еще успеют, панове, не тревожьтесь, — пытался шутить Мозыря.
На следующий день послы отправились нанести визит канцлеру великому, пану Осолинскому, однако принял их только подканцлер.
— По какому поводу? — проскрипел он, как немазаное колесо.
— Приехали изложить перед сеймом прошение, — сухо отвечал Вешняк.
— Чтоб не всех сразу вешали?
— Это наука нетрудная, пане подканцлер!
Подканцлер метнул на Вешняка гневный взгляд.
— Оставьте адрес. Вас вызовут.
Такой прием не сулил казакам ничего хорошего. Каково будет решение сейма — им было безразлично, все равно казакам с ним не согласиться. Но если и дальше так пойдет, можно ожидать чего-нибудь и похуже. Даже перед носом короля шляхта не стеснялась размахивать саблями.
Наконец долгожданный день настал. К Мазовецкому замку двинулись сенаторы и послы, за которыми следовала их челядь, по тысяче и больше всадников. Надворное войско магнатов тесным кольцом окружило Мазовецкий парк, а шляхта заполнила приемные покои замка.