При том отдаемся милостивому расположению вашему. Дано из-под Константинова, июля 29, 1648-го.
Богдан Хмельницкий, собственная рука».
— Выходит, что и на Москве так думают!
— Воеводы царям не указ, а царь московский молчит. Когда бы победил панов-ляхов хотя бы молдавский господарь, это была бы война, а побеждаем мы — это для них бунт... Quod licet Jovi, non licet bovi, говорят мудрые люди. Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.
— А я знаю другое, Богдан: цари падут, закон стоит.
— Закон в их руках.
— У народа свой закон... Куда же мы направляемся?
Хмельницкий страдающими глазами посмотрел на Кривоноса. Но в ту же минуту в них мелькнул упрямый и даже сердитый огонек. Кривонос понял, как тяжело отвечать Хмельницкому на этот, казалось бы, простой вопрос. И действительно, гетман долго молчал. Наконец он сказал:
— Придем в Збараж, там и решим... — А после паузы добавил: — Был бы король, не ломал бы я себе голову.
— Дался тебе этот король!
— Пустое говоришь, Максим: тогда я бы не оглядывался на соседей Польши, тогда бы я дразнил одного короля, а сейчас дразню целый сонм королей и царей. Хочешь добиться прав — подожди, пока изберут короля!.. С волками жить — по-волчьи выть.
— И огрызаться!
Хмельницкий повернулся в его сторону, долго смотрел в сердитые глаза Максима, наконец улыбнулся.
— Твоей ненависти хватило бы на троих.
— Могу одолжить, Богдан.
— Боюсь, чтоб глаза не затуманила.
— А ты тогда ухо к земле приложи. Она, как мать родная, посоветует... Смотри, скачет кто-то, не по-нашему одет.
Есаул с десятком казаков выехал вперед. Пока гетман приближался к спешившимся всадникам, они уже успели переговорить с казаками, и есаул доложил, что прибыли посланцы от пана Немирича. Идет с отрядом нам навстречу.
— Не понимаю, — сказал Хмельницкий, нахмурившись. — Если пан Немирич хочет воевать против меня, то зачем предупреждать? Что он воспитанный шляхтич — знаем и без этого!
— Пане гетман, пан Немирич просит разрешения пристать со своим отрядом к Запорожскому войску.
— Юрий Немирич? Киевский подкоморий? Высокородный шляхтич? — удивился Хмельницкий. — Но ведь это же магнат, да еще и католик. Удрал с Украины, а теперь...
— Пан Немирич, вашмость, — услужливо сказал Иван Выговский, — стал диссидентом, арианином, а ариане не признают святости папы. Католики называют их безбожниками и терпеть не могут. И пана Немирича не терпят. Он шляхтич из старинного русинского рода. Такой человек был бы полезен пану гетману.
Максим Кривонос вдруг стегнул своего коня плетью и сердито крикнул:
— Стой, дьявол! Так, может, Богдан, ты велишь и меня вернуть пану Немиричу, чтобы заслужить панскую ласку?
Гетман видел, как от слов Выговского изменилось лицо Кривоноса и как он ударил коня, хотя тот стоял смирно, однако сейчас Хмельницкий пытался разгадать, что кроется за этой затеей польской шляхты, какое новое коварство задумали они, а потому и ответил холодно:
— Не столь уж малы маетности у пана Немирича на Украине, чтобы ему гоняться за одним хлопом. Хорошо, что предупредил пан Немирич. Поехали!
Как-то в конце сентября, темной ночью, охрана выпустила через Краковские ворота отряд — не менее четырех тысяч жолнеров, собранных для обороны Львова. Впереди отряда ехали князь Вишневецкий и коронный подчаший Остророг. В карауле у ворот стояли, кроме жолнеров, также и горожане. Сегодня оба караульные были из цеха мясников. Их удивила эта ночная процессия.
— Что бы это могло означать? — спросил один.
— Может, хотят где-нибудь подальше встретить казаков? Князь Иеремия — храбрый воин. Я буду теперь спать спокойно!
— А что жолнеры скажут? Пане жолнер, прошу объяснить мне, куда двинулось войско?
— На войну! — лаконично ответил жолнер.
— Прошу, пане жолнер, это ведь шлях на Варшаву. Разве казаки обошли Львов?
Этот вопрос озадачил жолнера, а второго мещанина встревожил.
— Я тоже спросил одного драгуна, — сказал жолнер, — а он только толкнул меня в грудь и проехал.
— Я думаю, — сказал обеспокоенный мещанин, — они поехали просто на учение. Это ведь князь Иеремия — он и сам не спит и жолнерам спать не дает.
— Если так, да благословит их господь, но только я не очень верю шляхте. Деньги все любят, а собрали, слыхал я, очень много: одни только иезуиты внесли сто пятьдесят тысяч серебром. А сколько еще золота пожертвовано!
— Я и то внес золотую чарку. Когда-то ее оставил мне в залог один гуляка... Холодно что-то становится, черт побери! Говорят, будет ранняя зима. Хорошо бы в медведя обратиться, залечь в берлогу на всю зиму и не мучиться из-за безвластия, из-за казаков.
— Так уж лучше в золотого барашка.
— Это что за золотой барашек?
— Э, пане Яцько, говорят, есть где-то такая криничка. Одному хлопу очень захотелось пить, а сестра не давала ему пить из той кринички, но он не послушал и напился. Только напился — так сразу и превратился в золотого барашка.
— Это, верно, где-нибудь очень далеко было, потому что у нас казна всегда пустая.
— Поставили бы хорошего короля!
Второй тяжело вздохнул:
— Хоть бы теперь пан бог смилостивился над нами.
— Я за королевича Карла.
— А чем хуже другой — Ян-Казимир?
— Чтоб иезуит правил Польшей? Да никогда я с этим не соглашусь.
— А нас, пане Стах, и спрашивать не станут... Что ж я буду голову себе морочить!
Они разговаривали до утра, ожидая возвращения отряда, но отряд так и не появился. А когда уже совсем рассвело, к Краковским воротам возвратилось только десятков пять драгун с ротмистром.
— А где же остальные, пане ротмистр? — встревоженно спросил один мещанин.
Ротмистр ехал насупленный и злой. Он даже не повернул головы. Не ответили и драгуны, только слуга, ехавший сзади, пробормотал:
— Начальники говорят — Львов не отстоять, а Варшава важнее.
— Я давно говорил: не верь, Янько, панам. Так оно и есть. Забрали золото, забрали деньги, забрали наших жолнеров — и поминай как звали, а нас пусть казаки убивают! Нет, нет, я больше дураком не буду, я тоже уеду. И тебе, пане Стах, советую не ожидать, пока повстанцы приставят нож к горлу.
Вконец перепуганные мещане оставили свой пост и отправились по домам — собираться в дорогу. Но выехать из города им вряд ли удалось: через какой-нибудь час у стен Львова появились казаки и татары. В церквах и монастырях забили в набат.
Гетман Хмельницкий расположился лагерем в двух верстах от города, у села Лисеницы. Спешить со штурмом Львова не было нужды. После Войсковой рады в Збараже для него стало очевидно, что казаки и некоторые старшины решили во что бы то ни стало идти на Варшаву, разорить Польшу. Хмельницкий держался другого мнения: разумнее до выборов нового короля не дразнить союзников Польши.
Избрать такую тактику его заставило появление Юрия Немирича. Как только Хмельницкий узнал о желании Немирича перейти к казакам, он сразу подумал, что его ссылки на преследование диссидентов лишь одна из причин, и далеко не главная. Но главной причины Хмельницкий не мог отгадать, пока Юрий Немирич после рады в Збараже не завел, как бы между прочим, разговор о притязаниях Яна-Казимира на королевский престол. Оказалось, Ян-Казимир даже говорил с ним и при этом в беседе упоминал казаков.
— Ян-Казимир считает домогательства казаков вполне справедливыми, — сказал Немирич и тут же стал поносить Карла — второго сына Сигизмунда, тоже претендента на корону.
Хмельницкий держался дипломатично: он не стал ни расспрашивать Немирича, ни высказывать своих соображений, но понял, что это и есть главная причина его появления у казаков. Заигрывания Яна-Казимира лишний раз подчеркивали, какой большой вес при избрании короля имели казаки, и Хмельницкий твердо решил не выпускать из рук этого козыря. Именно по этим соображениям и пошел он сначала на Львов. Овладеть этим городом не представляло большого труда, но это ничего не прибавило бы к предыдущим победам, а вызвало бы раздражение, и не у одних только поляков: Львов лежал на скрещении торговых путей Европы и был одним из самых крупных торговых городов. Казаки не хотели над этим задумываться, но судьба вручила ему, Хмельницкому, кормило народного движения, и народ будет спрашивать с него. И Хмельницкий не спешил. Сначала он с передовым отрядом полковника Головацкого послал львовскому магистрату письмо, в котором напоминал полякам, что они сидят в городе, заложенном русским князем Данилом Галицким для своих детей и внуков, а не для грабительской польской шляхты. Вместе с тем письмо должно было зажечь патриотические чувства украинского населения.
«Прихожу к вам, как освободитель украинскою народа: прихожу в столичный город земли червонорусской освободить вас из польской неволи; прихожу по вашему желанию, потому что многие горожане приглашали меня...»
Письмо прочитал Христофор Артишевский, возглавивший теперь оборону Львова, брошенного князем Иеремией. Из шляхты и мещан, живших в городе или прибывших в него в поисках убежища, Артишевский организовал новый отряд, который должен был не только оборонять ворота и входы в город, валы и стены, но еще и выделить резерв.
В канцелярии губернатора при чтении письма ни одного русина не было, однако Артишевский после слов «приглашали меня» остановился и вопросительно окинул близорукими припухшими глазами старшин города и урядовцев.
— Может ли это быть, пане губернатор?
— Вполне возможно, пане начальник! — ответил губернатор. — Мы задержали мещанина, у которого кузнецы лили пули и ковали сабли. Понятно, для кого!
— А вы его, вашмость, покарайте так, чтоб другим неповадно было.
— Это уже сделано. Но он не один, пане начальник. Мои люди перехватили письмо православного владыки к Хмельницкому. Говорят, владыка и порох казакам посылал. А гологурские мещане...
— Ежели удостоверились, вашмость, так и их того... — сказал Артишевский.
— И так видно, что все православные, кого ни возьми, рады приходу казаков.