Но война для него закончилась. Теперь следовало позаботиться о тех людях, которые были для него не совсем чужими. Так получилось, что со Стелой он провел не одну ночь. Он укрывал ее тогда собой от страха и нежити. К слабости Старкова сотрудники МГШБ отнеслись снисходительно. Для них русские женщины были просто мясом. Потом он нашел это место, заплатил деньги и оставил ее здесь.
На войне нет места для сантиментов и для альтруизма. Здесь нужно делать дело. И Старков не должен был Стелу вытаскивать из плена. Это был компромиссный, но все же плен. Ее бы со временем затрахали, надорвалась бы она на работе, почернела лицом и сдохла, проданная какому-нибудь прапорщику. Ей бы было уже все равно. После первой войны наших пленных толком не нашли и не освободили. Под мечетями здесь даже прячут пленных. Это уже генетический брак. Ошибка природы, а не народ. Но Старков нашел Стелу, а она рассказала про меня. Здесь ему даже как-то везло. Он в лучшем случае получал не засвеченного денщика, второго номера. Потому что у него оставалась еще и работа. Что это за дело, я не знал до последних дней, но что-то важное. Этот парень выполнял смертельный трюк. Служил Отечеству и еще спасал отморозков вроде меня. Не говоря о бабе. Но я не знал про его главное мероприятие, в которое он меня втащил.
А я, сидя по щиколотку в собственном дерьме, вспоминал этапы большого пути. Каким образом я до этого подвала добрался. Каждый сам кузнец своего счастья. А может быть, это и было счастьем. Пиво «Балтика» и колпинские блинчики до конца жизни, информашки и интервьюшки. Не жизнь это вовсе. Так, отрыжка.
Моздок
Первую проверку документов после Черноярской я прошел гладко. Лейтенант в неопрятном камуфляже продиагоналил глазами паспорт, удостоверение, командировку, посмотрел мимо меня, вернул документы, принялся за офицерскую книжку попутчика.
— Давай еще по маленькой, — предложил майор. — Почти приехали. Сейчас Луковская, и все.
Но, не доезжая Луковской, прошел второй наряд, буквально через три минуты. Опять тот же ритуал, опять от корки до корки чтение всех буковок в документах. Но что-то вдруг не сложилось. Если бы я не пил с утра под лаваш с салом, заметил бы, что на этот раз на меня посмотрели недобро и заинтересованно. А может быть, и в тот первый, но вида не подали. И пришли-то сейчас, видимо, ради меня.
Мы сердечно попрощались с майором. На перроне его встречал младший чин, и они, что-то оживленно обсуждая, отбыли.
Здание вокзала одноэтажное, как на любой кавказской станции, а за зданием этим — тонкий и пряный аромат юга. Я решил тут же отыскать буфет какой-нибудь или ларек и поесть мяса с луком. Но не судьба. Далее кассового зала я не прошел.
— Будьте добры, документы.
Тот самый старлей из поезда и с ним — два милиционера, в разгрузках, как в скафандрах. Рожки, гранаты, рации, многое другое, необходимое для боя средней продолжительности, а не для несения патрульно-постовой службы. Потом меня вывели на привокзальную площадь и втолкнули в «УАЗ».
Командировки на все случаи жизни нашлись тут же, при первом досмотре. Все оказалось до омерзения просто. При оформлении документов в комендатуре каждый день была какая-то маленькая хитрость, а человека, подписавшего Феде бланк в его достопамятные времена, уже не было в Моздоке. Я прокололся самым банальным образом. При том, что до Моздока еще не доехал, а ксивы уже лежали в бумажнике.
В маленькой камере при вокзале, куда меня отвели, оказались три бедолаги. Два чеченца и бомж, одетый в великолепный дорогой костюм, который и сидел-то на нем ничего. Чеченцы, впрочем, оказались карачаями. Они лежали смирно вдвоем на узких нарах и молчали. Бомж прогуливался, курил ростовскую «Приму».
— Ты че? Я к брату еду. К брату. А они хвать-похвать.
— А брат-то где? — Я решился нарушить бесконечное движение костюма по четырем квадратным метрам. Сам я сидел на полу, прижавшись затылком к кирпичам стены.
— В Советской.
— И что?
— Что-что. Форму потерял.
— Спортивную?
— Хрена ты шутишь? Вот хрена? Форму девять.
— А что это?
— Ты не здешний, что ли?
— Я питерский.
— А я ростовский. Ростов-папа. Слыхал о таком?
— Нет. Первый раз слышу.
— А у тебя документы есть?
— Были.
— И гиде ани?
— Забрали.
— И что у тебя было? Семерка?
— Паспорт у меня был.
— Сказок не рассказывайте. Эй, начальник!!!
Он заколотил в двери камеры, забился. Открылось окошко, потом дверь. Вошли солдаты с резиновыми палками.
— Ты что, сука?
— Хрена вы работаете грубо? Заберите его отсюда.
— Кого его?
— Стукачка вашего!
— Что?!
— Учить надо лучше. Инструктировать.
Бомжа отладили дубинками. Уходя, нас всех подняли, поставили лицом к стенке и отладили по спинам и мягким местам.
Бомж притих и сник.
— Ты, брат, так больше не делай, — попросили его карачаи. Сначала один, потом другой. — Больно.
— Идите вы все…
Он отвернулся от нас, присел в углу.
Вечером в камеру принесли полбуханки хлеба и по кружке воды. Вода была нечистой. Меня вызвали первого и посадили во дворе в «воронок». Там были только двое солдат. По пути в СИЗО, а ехали мы в Чернокозово минут двадцать пять, они по разу пнули меня по ногам. Не больно. Так, чисто рефлекторно. Потом был обезьянник. Здесь я оказался уже с настоящими чеченами. Их человек шесть маялось под надзором капитана за столом. Теперь захотелось пить по-настоящему. Есть не хотелось. Я попросил воды, и шепот, разговоры, шевеление с нашей стороны решетки стихли. Поднялся со скамейки сержант, посмотрел на меня грустно:
— Вода тебе больше не понадобится. Дадут, конечно, немного во дворе. И закурить дадут.
— А в туалет?
— В туалет можно. Чтобы не вонял.
Щелкнул замок, другой сержант передернул затвор и навел ствол на чеченов, а мой сопровождающий провел меня по коридору, открыл дверь туалета. Смердящий унитаз и обрешеченное окошко. Я справлял нужду медленно, от всей души. На обратном пути он пнул меня сзади. Я обернулся, и тогда он дал мне прикладом по плечу.
— Ты ссы, а головой не верти.
Перед обезьянником он спросил капитана: «Кто это?»
— Шпион.
— С той стороны?
— С этой. Документы паленые. А вообще, кажется, журналист.
— Значит, шпион. Паленые, не паленые.
— А плечо смотрели?
— Нет там ничего.
— А жаль. Больно он на хохла смахивает.
— Не. Питерский. Якобы.
— Ну, ладно. И там всякой сволочи полно.
Потом он ударил меня сапогом сзади, и я влетел внутрь обезьянника.
А потом выпал фарт. Меня отправили в камеру, где я провел неделю. Это оказался одиночный какой-то закуток. Никто меня не опускал и не лечил. Только вот пайка скудная. Конвой больше не бил. Но, вынося парашу — ведро с крышкой, я наблюдал, если повезет, все прелести быта этого учреждения. Припасы мои вместе с одеждой лишней и часами давно числились изъятыми. Бог с ними. Потому что через неделю начались допросы.
Кабинет был маленьким и душным. Как этот капитан здесь работает сутками — уму непостижимо. Конвейер допрашиваемых — отморозки ваххабитские, дезертиры, пленные, праздношатающиеся и товарищи по работе, с бумагами и просто так. Глаза у капитана красные, с отражением бессонницы, крепчайшего чая, коньяка, и шестижильное терпение прет ото всюду. Участь белого человека.
— Фамилия, имя, отчество.
— Перов Андрей Иванович.
— Место жительства.
— Ленинград, улица Ударников, дом два, квартира шестнадцать.
— Место работы.
— Журналист.
— Какой газеты?
— «Городские ведомости».
— Зачем поехали в Чечню?
— В служебную командировку.
— Аккредитация есть?
— Надеюсь получить на месте.
— Цель командировки?
— Сбор материалов о питерских гражданах на войне.
— Конкретно.
— ОМОН, ВВ, армия.
— И где?
— Что где?
— Где вы их хотели найти?
— Земляков?
— Их самых.
— На месте определиться.
— Ага.
— Что — ага?
— А то и ага. Где такие красивые документы сделал?
— Не понял.
— Паленые они. Паспорт твой и ты — это ты. А командировка, удостоверение, аккредитация в правительство СПб — паленые. Вот факс из газеты. Номер удостоверения зарегистрирован за неким Великосельским, коллегой их, погибшим недавно. Знали такого?
— Федя, друган мой был.
— И что? По местам боевой славы решил отправиться? Журналистское расследование проводить?
— Нет.
— Документы как сделал?
— Да что их делать. Доллары делают, а тут штампики дурацкие.
— Сделано мастерски. Деньги платил?
— Портвейном рассчитался.
— Ладно. Допускаю. Приключения ищешь?
— Нет. Человека.
— Какого?
— Женщину.
— Какую?
— Свою.
— Где она?
— В Грозном жила.
— И я там жил.
— Поздравляю.
— Ты дурак?
— Наверное.
— В каком районе жила?
— Черт знает.
— А ты был там?
— Был.
— И где это?
— Там сад.
— Что, дерево и памятник?
— Нет. Сад абрикосовый, гастроном, аптека.
— Улица какая?
— Свечная.
— Нет такой улицы.
— Свечная. Или Стеариновая.
— Парафиновая, может?
— Точно. Рядом. А та — Индустриальная.
— Что точно?
— Парафиновая.
— Или Индустриальная?
— Индустриальная.
— Трамвай какой?
— «Двойка».
— А может, «шестерочка»?
— Нет, «двойка». Я на нем ездил.
— Куда?
— На Центральный рынок.
— Зачем?
— За елкой.
— И за Микки-Маусом?
— Новый год был.
— Какой?
— Не помню. До войны.
— До которой?
— До первой.
— А потом что?
— Потом я брошюрку прочел.
— Какую?
— Про зверства боевиков.
— И что? Подумал еще года три и поехал?
— Нет. Сразу и поехал. Когда Федю привезли и омоновец мне его документы передал.