– Гоу ту, – прохрипел субъект с чугунными мозгами и двинулся на тетю Люсю, лязгая кареткой печатающего устройства.
– Фашистская стерва, – сказала тетя Люся.
Взяв швабру на изготовку, она сделала выпад и воткнула ее прямо в центр клавишного четырехрядья, да еще повернула на пол-оборота.
Потапыч, хватая ртом воздух, судорожно пытался подняться, но стулья падали, скользя по мытому. Могучий Арей постоял, как бы прислушиваясь к чему-то, и грохнулся навзничь, ударившись броней о кафельный пол. Тетя Люся пошла в темноту.
– Ходют, ходют, – ворчала она по пути, – на фабрику бы вас всех!
Вот так – неудачно для физических наук – закончился вечер 9 февраля, когда с неба на землю падал снег. Потапыч ошибся, он забыл закон Архимеда: что в душу, попавшую в скворечник или в дупло, обязательно плюнут или воткнут швабру, поскольку там есть отверстие внутрь. С другой стороны, отрицательный результат – тоже результат, как говорили ученые в том институте, где ближе к утру 10-го наконец-таки погасли все окна, в том числе тусклое, у вахтера. Вахтер Митрич, обвязавшись крест-накрест платком, потрогал рукой батарею и прямо в валенках полез на диван спать.
Илья Муромец
1. Илья Муромец в темнице
Был ему сон. Шарил он под собой, ища землю, и не мог найти: одна щепа да тес. И стоял печенег, хохоча, и сказал человечьим голосом:
– Несть ея! Отошла!
– Как?! – закричал Илья и пробудился в тревоге.
Гнили в потемках углы, желтели грибы на сырых стенах, и пробивался сверху брезг. Там солнце красное всходило, и ветер дул.
«Пошто сижу здеся?» – подумал он, сидя.
И кончилось терпение его. Встав, ударил наугад по столу, и подпрыгнули солила, и покосился весь поруб. И ударил потом в стену, и разошлись гнилые бревна, обрушился вниз потолок, и комары, и посыпалась труха. Шагнув к изголовью, поднял седло и сбрую. Вытащил потник, перевернув бревна, и вылез в пролом.
Шедший к пролому глядеть, отшатнулся и сел в траву пьяный юрод.
– Чюдно мне, – дивился, глаза тараща. – Ты кто еси, юзник?
– Что всуе болтать? – отвечал Илья, жмурясь от яркого света. – Кде протазанщик? Кде Володимир?
– Э! – отмахнулся юрод. – На Ярослава пошел был, да в недуг впал крепок. А у того раздряга с новгородцы. А на Русь лезуть печенези!
– Да суть ли комони на Руси? – вскричал Илья.
– Суть комони, да борзы зело. Ходють семо и онамо, жито зоблють, а не дают на ся сести.
– А ну, дайте!
Увидев коня, шагнул к нему Илья, и, увидев Илью, попятился было конь в сторону.
– Коню безумный! – закричал на него Илья. – Доколе мудити будеши? Не слышишь, как стогнет земля Руськая?
И остановился конь как вкопанный. Илья же крикнул в сердцах:
– Протазанщик, сице твою мати! Кде рожон?
И объявился стражник, волоча по земле копье Ильи.
– Воротися добром, Илья, – сказал, опасливо кося глазом. – Не воротишь ли ся, а тридесять лет сидел, и еще три го…
– Кде чекан? – закричал на него Илья, потемнев. И, уронив копье, побежал от него стражник и прибежал обратно, волоча топор.
И, влезши на коня, сказал Илья:
– Что стал еси?
И пошел конь.
Солнце красное всходило, и ветер дул, сдувая труху в темный пролом.
– Чюдно мне, – говорил юрод, лежа в траве. – Осе: разверзлась твердь, и вышел буй тур, яко гриб. Истинно, всего еси исполнена, земле наша, и многими красотами удивлена еси, и присно тако, – говорил, упираясь лбом в лопух, и катилась пьяная слеза по распухшему носу его.
2. Илья Муромец у березы покляпыя
Держа шелом с красной вишней, ехал Илья по земле – задрав голову, смотрел, как бесятся жаворонки, – и вгоняло его в жар, как от хрена. А когда полетели на солнце, будто ткнули соломой в ноздрю: чихнул оглушительно – так, что конь под ним припал на все четыре ноги, брякнув притороченным дымоходом.
Илья крякнул, запустил пальцы в шелом и, забрав горсть липкой вишни, набил ею рот. Вишня легко давилась и лопалась под языком, но он мял ее зубами, глотал кислый сок – и выплюнул косточки все разом, не обсосав.
«Еду и день, и два, – подумал, – а ни пути не было, ни распутья…»
И тут уперлось копье в кустах, и стал конь.
Раздвинув кусты, нашел он столб придорожный. И чур лежал рядом. Дивился Илья; зажав локтем шелом, сек ветки; читал грамоту на столбе.
«ХКВ г в А де калугер Дементей сиде бяше о древе сем Вскую господи отринул еси, – проступало там. – Фетка и Микита вои травна мца ходили бяста конми Туров… Яз Перша меря сцах семо…» Голая баба расшеперила руки во весь столб: «Ой сюды не ходи милой учнут бит грабит и туды не ходи учнут грабит ганятца. Поими мя хочю тя розути». А под бабой стояло: «Нужны суть герои земле Руськой, а вы срасте на нь кал смердяй».
Прочитав дважды, Илья дунул носом.
Потом дал коню под дых пятками. Пошел конь, зашебуршало копье об листья.
И спросил Илья сам себя:
– Что стало тут без меня? Кто гадит?
И, вспомнив, как грека зашиб, отвечал:
– Греки гадят. Понаехали, горбоносые, навели устрой: громко не ори, широко не ступай, дверь не размахивай…
И, вспомнив князя:
– И князь гадит, красна плешь, сице его мати. Пошто бога поменял? Эва! Новый бог… И били, и плювали на и: рази он бог? Аще бы на мя плюва або кто!..
Илья представил, как кто-то плюет на него, прямо на его потертые кожаные штаны, и побагровел от недоумения и обиды.
Тут снова конь остановился. Задравши голову, увидел Илья над собой большое гнездо. И замер: глянули на него сверху чьи-то глаза.
– Вижу тя! – закричал Илья. – В гнезде еси!
Глянули глаза грустно и обаятельно – и вдруг свист раздался, да такой странный, что конь стал приседать задом.
– Коню! – сказал Илья строго.
Но тут услышал он плач и вой звериный, и такая накатила тоска – что слез он с коня и повалился в мох, света не взвидя.
А когда очнулся – ни вишни не было, ни шелома.
– Ах ты, новгородец! – закричал Илья. – Яз думах, волхов еси! А ты онбарный тать еси!
– Но! Сам еси тать! – крикнул свистун с березы. – Аз есмь Соловей!
– Сице твою мати, кикимора слуцька, – сказал Илья, поднимая копье. – Отдавай шелом, а не то!
Свистун, продравшись сквозь ветки, потряс животом и пропел:
– Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
Илья осерчал.
Он прислонил копье к плечу, поплевал на руки, попинал мох, вставая покрепче, и замахнулся.
– А! А! – закричал свистун, плеская руками.
И тут только заметил Илья, что взял копье неподобно – тупым концом к супостату, – и хотел взять как надо – вдруг треснула береза покляпыя, покосилась медленно – и рухнула с гнездом, – покатился тать в одну сторону, а шелом в другую.
– Осе, – опешил Илья.
И, подойдя, нагнулся над березой. Порча была в стволе.
Илья вздохнул угрюмо, поднял шелом. Потрясши, нахлобучил на голову. «Что стало тут без меня?» – подумал опять.
Подошел конь.
– Рази он Перун? – выставив ладонь, вопросил Илья вслух. – Или Ярило? Или чур? Или хотя медведь или колодезь?
Конь молча ворочал ушами. Поправив съехавший дымоход, Илья влез в седло. Смотрел сверху.
Потом сунул в рот пальцы и что есть мочи дунул, но вместо свиста получилось сипение. Он снова дунул, и опять получилось сипение.
– Однако свистел, обавник, – уважительно сказал Илья.
Он снял шелом и выдрал из головы клейкую зеленую шишку. Потом привстал на стременах и крикнул:
– Да яз этой кикиморе скорей буду ся поклоняти!..
И, выслушав эхо, сел в седло.
Солнце ослепительно сверкало сквозь вершины берез.
3. Илья Муромец на заставе
Шел он дорогой неготовой, лбом на утреннюю зарю, заставу ища или гостя незваного.
Темнело; конь пошел воду пить, Илья в мокром логе стоял. И, чуя тягу, опустился он на колени и горячий лоб свой положил в сырость.
Подняла его земля.
– Хоть, хоть моя, – говорил ей.
Подняла его земля.
И сидел в том логе печенег, и застиг Илью, и, не умея сказать, подкрался, и стал кашлять.
Вскочил Илья. Нащупав печенега, поднял и ударил о землю. И крикнул в темноту, ибо велик был печенег и страшен. И топтал. И смешались кости печенежьи.
Покрылось тогда небо мглой, и стало капать. Метался Илья по логу, шарил, промокая траву, и вскочил на коня. Шатнулся под ним конь полусонный.
И ходил он конем через ночь, а наутро сошел, чтоб умыть лицо. Был сумрак. Илья смотрел в воду и в тучи. И медлил ехать. Но когда подул ветер – учуял в нем дым и пошел на дым. И пришел на заставу.
А на заставу придя, поднял там Добрыню старого, и стал корить, что дозора нет, что горотьба развалилась и крапивой поросла, что щиты, как корыта, валяются, и облупилась на них червоная краска. Стоял перед ним Добрыня, жаловался на старые раны, и мокла его голова. Шел дождь.
– Кто хоробры? Кде суть? – грозно спрашивал Илья.
– Олешка Попович… Да Ян Усмошвец… Да Васька Долгополой… Тамо, в шатре лежат.
– Знатны хоробры не слышат ран, – говорил Илья, шагая к шатру, и стлался дым ему под ноги.
И, размахнув полог, сказал, не снимая шелома:
– Вставайте, хоробры! Печенези у ручья!
Хоробры вставали все. А потом обратно легли.
– Отсидел еси, Илья? – подал голос Попович. – Заходи, не мокни. Хлебай уху. Вечор целый ушат наловил. Язей да окунков. Да сщючка одна.
– Какая сщючка! Печенези у заставы.
– Да хрен с ними.
– Как, – опешил Илья. – Братья! Чего ради тут поставлены есмы и на роту ходили? Да исполним роту! Испытаем чеканы свои о байданы печенежьи!
И, шевеля клюкой горящие угли, отвечал Ян Усмошвец:
– На роту к Перуну ходили есмы. А кде днесь Перун? Утоп. И рота с ним.
И добавил Попович, усмехнувшись:
– А новый бог же глаголет: возлюбите печенези ваша!
– Братья, – говорил Илья, удивляясь. – Постоим-таки! Не за роту, но за храброго Мстислава! И за светла князя Володимира!
– Ато холуи ему красну плешь лижуть, – отвечал Васька Долгополой. – А нам не бяше от князей ни слова ласкова, ни гунки драной.
– Ты на ятвязи ходил был, да в поруб сел, – добавил Попович. – А конязь девок портил, да Боян ему рокочет!
– Яз не обык красно болтати, – совсем растерялся Илья. – Не за роту, не за князя, но за землю свою постоим! Стогнет земля Руськая! Ай не люба вам она стала?
Попович смотрел недоверчиво, прикладывал к земле десное ухо.
– То в голове твоей тутнеть, старый, – говорил. – А земля нам люба, да земле печенег пуще нас люб. Черен, волосат! Не наше есть время.
И, не найдя слов, ушел Илья в лес. И рубил там слеги под дождем. И, шелом снявши, останавливался и слушал. И не мог постичь. Гул слышали уши, и не мог он гудеть сам собой в голове. Что могло гудеть там?
Возвратясь, поставил шатер. Дымоход прокопав, развел огонь в молчании. Лежа, рассматривал руки свои. «Белая стала еста в порубе, – говорил в уме своем, – натру…» И встрепенулся: почудилось, что забыл топор в лесу; найдя рядом, положил голову на седло.
– Коню, – позвал вслух, конь всхрапнул снаружи. – Заутра сеча, – сказал Илья. И, раздавив комара на лбу, стал проваливаться в сон.
4. Илья Муромец и враги
Неспокоен был сон его. От ветра хлопали своды шатра. Он ощупывал седло под ухом, топор, шарил за спиной, ища копье, окликал коня. Забылся под самое утро.
Оттого по дороге клонил голову до гривы. Вставало солнце, ветки ласково за уши трогали – и увидел он в дремоте, что нет никаких печенегов. Чудно! И от воды студеной пробудясь, когда брел конь по пузо в ней, зевал, глядел на бурун от копья и не помнил, куда едет. Потом вспомнил: боронить отчизну свою. Ибо был берег следами изрыт. И тут же остановил коня.
– Старый хрен, – сказал. – Шелом кде?
И постучал себе по лбу, и по дереву постучал. И посыпались капли ему на темя. И, в траву сойдя, ходил по ней в досаде. Так было в то утро.
А дальше знакомо было ему. Брал воду впрок: потом нельзя будет брать воду из той реки. Ударив по коню, отпускал коня, чтоб не было мысли хребет дать. Руки в шлею продев, затягивал ремни, и руками махал туда и сюда, и сдвигал подсумки, и опять махал.
Перед самой сечей, ветки раздвинув, глядел на рать печенежскую. Ждал терпеливо, как наполнится сердце злостью. И наполнилось сердце.
Тогда он вышел и крикнул:
– Пошто пришли есте и кто вас позвал? Едите в землю свою!
Но не ушли печенеги, а, видя бересту на голове его и белые топорища в подсумках, стали приседать и смеяться. Того не знали, что это смерть их. Бабочек белых видели над головой Ильи, а ворона черного над собой не видели. А ворон, махая крыльями, летел мимо, но стукнуло в голову ему, и, развернувшись, захотел сести.
Увидев, что не уйдут, Илья широким шагом пошел по меже – поле мерить. Печенеги, топорща усы, ходили следом и передразнивали. Печенеги – это как люди, но глаза пустые, и говорить не умеют, а кашляют.
И не было им края: уморился Илья, меривши. И надоело ему. Сняв ремни, разделся до пояса и опять, руки в шлею продев, ремни затягивал и руками махал. Потом, пробуя, по печенегам шарахнул. Печенег рядом махал – и сел он задницей в пыль, и покатилась его голова. И упала ему в руки чужая, и повалился хозяин ее. А третий лицо увернул – и рассек ему топор брюхо. И показалась утроба, и завизжал, испугавшись утробы.
Тут оросилась трава, тут каркнул ворон, возбудясь. Оцепенели передние печенеги, захотели отпрянуть – но задние перли навстречу. Печенег ведь не эллин, стадом ходит. То начнет бегать: бегай за ним по полю! А то, как пьяный, заорет, полезет за руки брать. Куда? Тут рожон: лопатки врозь – и полхребта нет. И было им тесно: сшибались лбами они и щитами своими шишковатыми, и топтал их Илья, и задыхались они.
До самого полудня шло дело: ступал он крепко, рубил с плеча, увертываясь от вылетавших обломков, и пот с него падал скупо. А чтоб забыться от труда нудного, город строил в разуме своем. Об улицах думал, о переулках. Где торжище, где городище примечал и воротам названия придумывал. Улицу прорубивши, топорище измочаленное заменив, – новую начинал, рукой назначив, куда.
Бывало, кидался на него печенег, но не умел ударить и увернуться не умел. Хоробра ведь не по росту знают, а кому Перун дал. А кто пустошник – тому лишь срать дано.
Так и шло дело до полудня. А в полдень раскисли печенеги. Сели и темя руками покрыли. Застревал в них топор, чавкнув, а рожон уходил по рукоять, и выдергивался с трудом, и не отваливалось от него. И думал Илья, счищая ногой налипших: «Не ятвязи оне. Белоглазые три дни крепки».
Криво шел он после полудня, не в такт переступал и разил, что перед очами. И спалил ему Сварог спину: а не сиди долго в порубе! И прошиб его пот холодный. И вот налипло много – поднял он тяжело – и вдруг отвалилось. Тут промахнулся Илья, ударил топором по телеге – оглобля, подпрыгнув, в лоб ему стукнула. Рожон уронив, сел он на землю. И хотел встать и не мог. Опять сел. Подумал: «Срамота». Так было после полудня.
И сидел он до вечера в том месте. Вокруг лопались пузыри, и мешались раскисшие печенеги с дождем вчерашним.
А на заставе уж искали его, ибо вода помутилась. И забрел печенег без глаз, а башка расквашена. Пошли по его следу – и вышли в поле.
Бежал Добрыня по-старушечьи, подол задрав, чтоб не замочить. Шелом набекрень, рожон на плече – ровно шагал Попович. Топал Ян Усмошвец, мрачно глядя. Васька Долгополой знамя держал. Воронье поднималось от ног их. Илья же, глядя на то, думал, что земля поднимается к небу, и ждал, как дойдет до него.
– Что ты! – закричал на него Добрыня. – Рази так ратуют? Меры не веси!
– Шелом-от остави, – сказал Ян, протягивая шелом.
– И хорюгвь, – добавил Василий. – Како на сече без хорюгви?
А Попович, надев рукавицы, так говорил:
– Не за роту пошли есмы, не за князя и не за землю сыру: одного тебя для, – и, над мертвым печенегом нагнувшись, спросил: – Кого выглядываши, жмурик?
– Тутнеть, – сказал Илья, тупо глядя.
Ибо страшный шум стоял у него в голове – будто на торге распря. Спорят, толкают друг друга, не слушают никого и не ждут.
5. Илья Муромец и тяга земная
Лежащего вниз животом, тяжкий сон одолевал его. Трещала печка, вились комары, земляной пол озарялся и проваливался во тьму. Старый Добрыня, кряхтя, ходил рядом, тер ему в спину простоквашу.
– Нельзя так, Илюша, – причитал, – что ты? Да сеча бы ти в благо шла, помаленьку требно! Головой клюкай! Ведь вся спина, там, очервлена! Все уды Сварог пожег! И рамена пожег!
– Кто пожег? – грозно спрашивал Илья, мешая сон с явью. – То я ся тому отожгу противу!
– Лежи, ярый! Откуду ярость в тебе?
– Пестун, дай ми брусницы и не пещися…
Добрыня, кряхтя, ушел по брусничную воду, принес Илье медный чан. Но Илья уже спал.
– Дозорный! – кричал он грозно. – Чьей заставы? Кто хоробр? Пошто усоп еси на коне? А? Пошто усоп?
Он тряс уснувшего в седле конника. Тот, приоткрыв сонный глаз, протянул огромную руку, накрыл ею Илью. И сгреб его, и засунул в жаркий карман.
– Тьфу, сице твою мати! – ругался Илья, топчась в кармане, и складки давил, и пот лил с него градом. – Не узнах тя, Святогоре! – закричал. – Выни мя! Душно мне! Смачно!
– Ох ты, беда, – сказал Святогор. И дал свежий воздух.
– Эй! – крикнул Илья, шаря руками. – Где ты еси? Тьма в очах моих!
– Ну, не знаю! – отвечал Святогор. – Чьи длани те свет застят! Хоть твоя! Пойми ю – вишь, розути тя хощет!
– Не время, Святогоре! Не время ся проклаждати! Земля наша стогнет! Побегнем! Кде чекан мой? Кде межи? Поперек меж! Побегнем!
И бросился бежать; опрокинул чум на пол.
– Куды? Ну куды ты? – кричал Святогор. – Эй! Чело борони!
И стукнулся Илья лбом в дубовый гроб.
– Обаче, – удивился Илья, ощупывая доски. – Домовина пуста! Откуду тут?
– Ну, домовина и домовина! Ложися ты, бога ради!
Илья полез в гроб, нюхая доски. Но неуютно было в гробу. Что нашел в нем Володимир? Что за глумление – в землю хоронить? Там изменникам место, и гниют во тьме, и жрут их черви, и ходят по ним, и топчут их внуки их. Дыхание хоробра огонь должен унесть!
– Нет, – сказал он, вставая и нюхая руки. – Ошую голо! И одесную голо! И плесенью обухало! Не по мне!
– Тьфу, лешак! Ну, дай, яз лягу, – сказал Святогор с досадой. И лег. И стал ему гроб как раз.
– Накрой меня, – сказал он.
Илья взял крышку, поднял.
– Накроеши? – спросил Святогор с сомнением. И взглянул на Илью.
– Яз? – не понял Илья. – Пошто не накрою?
Он осмотрел крышку. Незнакомо было ему. Но подумал: «Что за хитрость!» И накрыл. И тотчас услышал:
– Соньми! Соньми!
Схватился Илья за крышку – и не мог зацепить. Хотел накренить гроб, опрокинуть – и не дался ему. Он отшатнулся в недоумении.
– Что ты ся дергаеши? – остановил его кто-то.
Обернулся Илья. Тот улыбался в темноте.
– Кде чекан мой? – закричал Илья.
– Да тут твой чекан.
– А ты кто еси?
– Святогор есмь.
– Как Святогор? Кого же яз в домовине уходи?
– Про то забыша! Поидем… Поидем опять! Тамо хоть твоя! Тяга земная!
Илья плохо верил. Пошел, упираясь, держал топор наготове. Наткнулись опять на гроб.
– Ляг, Илюша, – сказал Святогор. – Не слышишь? Стогнет. Зовет тя…
Илья стоял, глядя на домовину. Потом отгребся от нее.
– Нелепо ми се похухнание, – сказал сердито.
– Ось ты необытный! – осердился и Святогор. – Ну тебя!
А сам лег в домовину. Илья стоял в стороне. Хотелось ему закрыть крышку, а потом снять. Но не решался.
– Ну, накрой. Накрой, – сказал Святогор.
Илья нагнулся над ним. И увидел глаза родные. И тянуло туда, потянулся Илья ртом, и не мог дотянуться. Святогор смотрел со слезами.
– Накрой, – просил затаенно. – Да поверни. Да не так. Неловко мне. Да куды? Ну куды ты? Что ты на полночь головами кладеши? У, мурома несловеньска!
Осерчав, бросил Илья крышку на Святогора: только лоб его состучал. И тут же, опомнясь, хотел сдвинуть. И не мог.
И, взяв топор, стал ковырять щели. И не ковырялись. Тогда ударил по гробу – ан захлестнул гроб обруч. Растерявшись совсем, ощупал Илья железо. И опять ударил топором. И опять, как шрам – обруч.
– Да что за притча такая! – закричал он в отчаянии. – Не постигну законы сии!
Выпал топор из дрожащих рук.
– Эх ты, лихо, лишенько, – сказал над ним Святогор.
Тут Илья стукнулся носом и открыл глаза. И увидел седло под щекой.
– Тяжко тебе? – сказал Добрыня. – Кто ж тя полошит? Ох, беда. Ну, дай подую.
Кто-то храпел за Добрыней, а кто-то чесался, а кто-то сказал из темноты:
– Кто тамо храпить? Лягните его!
Добрыня, склонившись, подул Илье на темя, и тот стал падать в глубокий поруб, держась за дряблую старушечью руку и стараясь дышать равномерно.