– Какой девять один ноль…
– Это шоу!.. Это порнуха, вам одну порнуху показывают, я ненавижу все эти шоу, я потому и уехала от вас, а ты пишешь, что я на бренди похожа!
– Какую б… Где?
– Проснись, Шарыпов, выпей водки, блин, если ты не проснулся, у вас уже без пяти шесть! Я тебе специально звоню, чтоб сказать, что ты неправильно все пишешь! Неправильно, все, все неправильно! Ты никогда ничего не понимал! Вот Анатолий Гаврилов понимает: «О музыке»… О музыке, понимаешь? Я как прочитала, как «Лунную сонату» вспомнила – я всю ночь плакала, я рыдала, понимаешь? «О музыке надо, Саша!» Это же вот он тебе пишет… Я от слез опухла, у меня глаза, как у китайца… А у тебя такая фотография, как будто ты сейчас плюнешь в это окно! Вот кого я люблю – Гаврилова… Он никогда меня не обижал, он добрый, о музыке пишет, а вы злые, вы злые все и порнуху смотрите… Я люблю его, поцелуй его за меня!..
В трубке послышались гудки. Я еще долго сидел с сильно колотящимся сердцем, прежде чем положить ее на рычаг.
Да о чем я? О правах человека. Есть у меня подруга…
А, в общем, не надо ничего.
Повести
Убийство Коха
Это был крупный и зубастый волк в либеральной овечьей шкуре.
Николай Романов I – Николай Палкин и Николай II – Кровавый показали русскому народу максимум возможного и невозможного по части такого, палаческого способа. Но есть другой способ…
Мы отдаем себе отчет, что это дело уже надоело всем до одурения, и мы никогда бы не полезли со своим косноязычием, если б не это место в обвинительной части, только что дошедшее до нас и тотчас же подхваченное «Чуг. мыслью» (№ 149) – где утверждается, что все началось с газеты:
«…Был один из них, некто Еикин И. И. Газета требовалась ему, как никому другому. Войдя в квартиру, он сдвигал на середину столы, складывал в кучу стулья, игрушки, вазы и накрывал все это газетой. Но не той: ибо когда он начинал движение, она прилипала к его ногам и волочилась за ним из комнаты в комнату. Когда он сдирал ее руками, она прилипала к рукам. Он стал задумываться над газетой. Он стал забываться. Он забыл, где находится. Он поставил ведро и ушел в открытую дверь, оставив ее открытой, и ушел прямо в шелестящий листвой городской парк. Известно, чем это кончилось. Кончилось это тем, что был убит Кох. А рядом в это время стоял ребеночек и бил себя кулаком в грудь…
Их отцы (в «Чуг. мысли» напечатано «оттепельцы»), рискуя своей жизнью, убивали гауляйтеров на глазах у фашистских собак, а они убивают несчастных полуинвалидов на глазах у наших детей, еще не могущих осмыслить даже, что это делается».
Оставим на совести прокурора едва ли уместную здесь иронию. Можно было вообще оставить все это на совести прокурора. Как сказал Терентий, история повторяется трижды: как трагедия, как фарс и как фарш, и тут ничего не поделаешь. И Николай тоже сказал: «Всякий вопрос вертится в заколдованном кругу». Да, но если бы в этот фарш не были замешены мы. Мы, маляры. «Их отцы» – это наши отцы. Вот на что они намекают под прикрытием газетами.
Т. е. если бы в заколдованном кругу не вертелся вопрос о нашей виновности. Раз не прошло, второй, – а теперь, в эпоху всеобщего потребления, достаточно сделать фарш и дернуть за это звено – вот на что их главный расчет.
Вот почему мы с Терентием – Терентий, бухгалтер наш, помогающий мне в языкознании, – взялись наконец переписать всю эту историю раз навсегда, как оно было на самом деле. Чтоб не залатывать дыры, а, наоборот, расковыривать, где худо: у нас будут сверкать там голые факты.
Начнем опять с этого места, а потом продолжим обо всем по порядку.
Некто Еикин существовал в действительности. Хотя и эта рубаха, которую с таким злорадством показывали в зале суда, явно ненастоящая, т.е. брызгали на нее белилами задним числом, и книги эти конторские, которыми тоже размахивали, ничего не стоит подделать, в наше-то время! – но Еикин существовал и белил потолки. Скажем больше: он проживал вместе с нами, в нашем общежитии маляров на Семашко, 1, – и это главное, то есть именно в этом смысле его можно назвать «один из них», т.е. один из нас.
Не отрекаются любя, как поется в песне, – хоть и не любя, все равно не отрекаемся, потому что он действительно проживал, крыть это нечем. Да и незачем.
Звали его Ипат Ипатович Еикин. Если не ошибаюсь, потому что в паспорт ему не глядели. Это был образованный человек, т.е. он есть до сих пор. Это надо признать, перешагивая через всю неприязнь к нему, и ирония здесь особенно неуместна. Еще когда белил потолки, учил всех, что «гашеная известь» происходит не от слова «гасить», а от французского слова «гаше», что значит «растворять в воде». Что фамилия Еикин происходит от французского слова «еик»: «Вуалялеик», – как говорят французы. Терентий одно время ходил к нему – когда у него не сходился дебет с кредитом, и они сидели ночами. А мне он как-то раз объяснил, почему у паркета, когда входишь в квартиру, светлее продольные плашки, а когда выходишь – поперечные. Может, это был самый образованный человек из всех, кто проживал на Семашко, 1, – не скажу за весь Чугуев. И к тому же какой-то по-особому нежный. Это тоже надо признать, еще раз перешагнув через всю неприязнь. Особенно любил занавешивать окна, гладить утюгом в тишине, заворачивая при этом рукава, – видимо, поэтому все бабы начиная с этой бабищи Протопоповой души в нем не чаяли.
А в ком он души не чаял – так это, полагаем, в одном каком-нибудь Гегенбауэре, который сидит в каком-нибудь исполкоме, в полумраке кабинета, и кодирует себе потихоньку, пока мы тут задыхаемся.
Но обо всем по порядку.
Уважаемый прокурор умышленно передергивает колоду? Или он искренне безграмотен в фактах истории? Уже не говоря о том, что в свое время гауляйтер Кох убит никем не был, потому что кто же иной приказал скрыть в рудниках Германии целую комнату награбленного из Питера янтаря, да так, что «Юлиан и К» ее до сих пор не могут найти. Но и оставить ведро Ипату в то утро, когда был убит Кох, – да и Кох-то был убит после обеда, – было нельзя, потому что оставлять ему уже было нечего. Потому что он уже оставил ведро год назад, и только числился, а в душе и думать забыл – вот это надо особенно помнить всем тем, которые говорят, что «красильшики убили Коха», и трясут разное барахло с белыми пятнами.
Ведь – ну ладно, допустим, все эти рассуждения, что это наше грязное, повседневное, дурно пахнущее дело, не его, что руки у него не те и т.д., – все это не более чем наши рассуждения. Но ведь по крайней мере можно же найти в участке этот прошлогодний протокол! Мы не думаем, что его изъяли, не должно!
По протоколу можно было бы установить и число, и месяц – а так только повторяем, что это было прошлый год, как только после ледохода выставили рамы и открыли окна, а день был воскресенье, потому что все мы находились в общаге и смотрели из окон.
Если считать, откуда все началось, то началось все с того, что он стоял под окнами.
– Бытие, небытие, – говорил, – симпатия, антипатия. Хватит раскрашивать предметы. Они не так стоят.
Смысл был такой.
– Говори толком, – говорили ему.
Он молчал, нагнув голову. Потом раскрыл коробку – в буквальном смысле, которая стояла у него под ногами, – и вынул точило хозяйственное, все гайки в солидоле, потом развернул промасленную бумагу – там навесной замок, мотнул головой: не то, сразу развернул другую – там топор со светлой полосой.
– Стагнация кончилась, – сказал, нагнув голову.
Немного удивились, в том смысле, что он показал не бутыль, например, с олифой, да к тому же как будто и звал нас куда-то за собой, но подумали, что он на этом будет греть руки. И никто не пошел. Он махнул промасленной бумагой и отступился.
Это было воскресенье. А в понедельник он вышел из общаги и пошел – без ведра, но думали, что оно уже там. Никто не придал значения. А только он ушел и не вернулся – ни вечером, ни ночью. Наутро узнали, что его остановил милиционер у якоря – попросил предъявить документы, посадил в мотоцикл и увез в отделение.
Такой был калейдоскоп событий. В исходном его, доповоротном, так сказать, положении.
Тротуарная, так сказать, стадия непонимания: будто прохожий, двигаясь равномерно, скрылся за домом, а не вышел с другой стороны. Но стоит зайти за угол и посмотреть – и поймешь. Но некогда.
Но немного стали задумываться – после того как его увезли.
– Что он болтал-то там под окном, – говорили вполголоса, – зачем разворачивал эту бумагу?!
Потом кто-то как будто – окольно – пошатался около того якоря – и вдруг прошел слух, что взяли Ипата на выходе из Речного, где он пропагандировал среди оцепления.
Тут следует пояснить. Город наш – пока его не переименовали в Гегенбауэрбург и все мы не стали гегенбауэрбуржцами, – как известно, называется Чугуев и стоит на реке под названием С-на, есть еще песня:
По реке плывет баржа
С города Чугуева и т.д., —
гражданскую оборону в нем, если не считать разных невропатологов, составляют сплавщики с так называемой запани, слесари и сборщики с так называемого затона и плавсостав теплоходов: «Чугуевлес-125», «Чугуевлес-167», «Чугуевлес-171», а также «Генерал Черняховский» и «Ульяна Громова»; значительный процент гибнущих – утопленники, когда они ударяются головой о потонувшее в процессе сплава бревно, мертвый якорь или якорь с лапами на шарнирах или их утаскивает под бон, а что до главного учебного заведения, то это Речное училище имени адмирала Хронопуло, с двумя черными якорями у крыльца, опирающимися на собственные штоки; курсанты его, в черном обмундировании с белыми перчатками, при манифестациях по Большой обеспечивают линейное оцепление.
И вот прошел такой странный слух (впоследствии оказавшийся уткой). Маляры, не сговариваясь, повалили в хозяйственный магазин и расхватали все топоры. Продавцу объясняли просто: изымут – потом ищи. Терентий купил еще гвоздей для отвода глаз. Я подумал, вернулся и купил замазки.