— Мне твое спокойствие, Майечка, дороже всего на свете.
И тут Мишенька подал голос:
— Мамочка, дядя Фима еще приедет? Мы с ним в шашкес играть будем. А то папа давно со мной не играет.
Я аж подскочила.
— Во-первых, не в шашкес, а в шашки. Повтори. Шашки. Шаш-ки.
Мишенька повторил, не поднимая головы от рельсов.
— А во-вторых, дядя Фима уехал далеко-далеко.
Мирослав осуждающе посмотрел на меня. Но у меня же нервы. Ему хорошо, он не в курсе.
— Давай, Мишка, сейчас в Чапаева? — Мирослав сдвинул чашки с тарелками в сторону, освободил место для шашек. Неосторожно задел вазочку. Она упала на пол, печенье рассыпалось в мелкие крошки. Песочное, очень ломкое. Хоть и магазинное, но тесто отличное. У меня из глаз брызнули слезы.
Мирослав не заметил. Достал картонку, мешочек с шашками, расставил и спокойно предложил:
— Садись, Мишка. Ты будешь Чапаев, а я Фурманов.
Миша с радостью. Они шумели, щелкали с различными шуточными угрозами по шашкам, которые разлетались далеко в стороны. Я их собирала и составляла в столбики на другом конце стола, как раз там, где пятно на скатерти. Жилка хозяйки брала свое.
Победил Миша.
Мирослав поощрительно сказал:
— Молодец, сынка.
А у меня внутри отдается: «Чапаев», «Чапаев». Психическая атака белых. А за белыми Ленька, а за Ленькой Фимка с ножиком, а за Фимкой черт знает что: и мама, и Гиля, и Тарасенко, и Мотька со своими папами-мамами, и торт «Киевский». И Ольга Николаевна. И форточка ее закрытая.
Тут стало ясно, что никакого всецелого свободного состояния у меня нет. Фима оставил меня крутиться на карусели, и мне ее не прекратить. Вот что он натворил своей замутненной головой. И никому ни до чего. Никому.
Но дело не в этом.
В понедельник вечером приехала моя мама. И не одна. С какой-то теткой.
Мама представила ее с порога: Блюма Цивкина, невеста Фимы.
Описывать эту, с позволения сказать, невесту не буду. Глазищи черные, как угли, живот толстый, ножищи, как столбы. Зубов — через один. Волосы короткие, черные, редкие, крутятся проволокой. Но в данном случае — какая разница?
Мама поддерживает ее за локоть, как пострадавшую. Еще в комнату не вошли, а раздался вопрос Блюмы:
— Где Фимочка?
— Примите горькую правду, — говорю, — если Фима к вам не вернулся до сих пор, значит, он без вести пропавший.
Мама плюхнулась на стул. Блюма по инерции — к ней на колени. Как стул не развалился!
Я оттащила Блюму к кровати, усадила.
Мама бегает по комнате и ломает руки:
— Что значит — без вести пропавший? Сейчас не война. У него с собой документы. Ты в больницах узнавала? Заявила в милицию? Пусть объявляют розыск.
— Мама, сядь спокойно. Ты Фиму хорошо знаешь?
Мама села за стол и положила руки, как школьница первого класса.
— Знаю я его очень даже хорошо. Он ответственный. Он не пьет. Он крепко-накрепко планировал вернуться в крайнем случае вчера. Он с работы отпросился с запасом — на три дня. Сегодня не приехал, и на работе его абсолютно нет.
— Так вот, дорогая мама и Блюма. Вы его не знаете. Пьет или не пьет — это еще не все для человека. Он сошел с ума. А искать сумасшедшего — дурное занятие. Сами понимаете. У него определенной линии быть не может. Он сегодня одно, а через минуту — другое. Я, что могла, сделала. Была в милиции, предварительно обсуждала вопрос с начальником, он раньше чем через неделю двигать бумаги не имеет права.
Блюма зарыдала. Причем очень некрасиво. Совершенно не держала себя, и ее настроение передалось маме.
Сквозь слезы мама протянула ко мне руки:
— Доченька, надо что-то делать. Что говорит Мирослав?
К счастью, Мирослав вместе с Мишенькой находился у Ольги Николаевны. Автомобиль давал сильное преимущество. Еще утром Мирослав предложил Мишеньке проехаться к Ольге Николаевне на «Победе», и мальчик, естественно, обрадовался. С минуты на минуту они должны были возвратиться.
— Мирослав ничего о пропаже не знает. И, честно говоря, я требую, чтобы его не ставили в известность. У него крайне больная мама, он на ответственной работе, его только что назначили директором, и не надо его впутывать. Он помочь не сумеет, а переживать придется. Мы сами решим, каким путем поступать дальше.
Блюма тихонько сморкалась. Мама молчала и смотрела мне в глаза прямым взглядом.
Я взяла инициативу.
— Вы остаетесь ночевать у нас. Ни слова о происшествии. Разговаривайте о постороннем. О Гиле, о Мишеньке — пожалуйста. Но если хоть звук будет произнесен про Фиму, я найду возможность вас свернуть без всякой жалости. Потом! Мы ждем еще до среды. Каждый на своем месте. Вы — в Остре, я тут. В среду с утра иду в милицию и пишу заявление, что человек пропал.
— А в больницу? — подала голос Блюма.
— Я звонила в справочную по несчастным случаям. Нигде ничего.
Конечно, строго рассуждая, можно было звонить каждый день. Но я твердо была уверена, что в больницу Фима мог попасть только одного вида — психическую. А если он в психичке — тянуть его оттуда совсем не надо и даже преступно для окружающих.
— А дальше? — не успокаивалась Блюма.
Она своим большим задом сбила покрывало на кровати, и оно сползло на пол. К тому же одна из подушек упала.
— Блюма, встань, — строго попросила я. Блюма встала, я принялась поправлять покрывало и подушки. — Сядь на стул. Сейчас будем ужинать. Как себя чувствует Гиля?
Мама ответила неразборчиво, так как я уже пошла на кухню.
До меня долетали отдельные слова и восклицания на идише, но я ничего не поняла по смыслу.
Когда я накрывала на стол, мама спросила:
— Как Фима мог стать сумасшедшим за один день, если он все время был на глазах в Остре совершенно нормальным? Работал в сберкассе, вел дело с ценностями разного рода и никаких замечаний не имел.
— Возможности человеческого характера безграничны, — ответила я, — и поверь мне, дорогая мама, он не мишугене-придурок, он абсолютно безумный.
— А что он такого выкаблучил, чтоб ты пришла к выводу? — Блюма хотела поставить меня в тупик.
— Блюма, я, в отличие от тебя, пожила бок о бок с Фимой и вела с ним общее хозяйство. И знаю его хорошо. И по совместной работе в коллективе, и вообще. И про его сумасшествие — не мое личное мнение. Пойди к сыну дяди Лазаря и спроси. Матвей подтвердит. А что касается поступка — не важно. Пусть останется при мне. Ты не доктор — обсуждать, а я все-таки педагог.
Блюма прикусила язык, чувствовала разницу в нашем образовании.
Подвели итог: ждать и надеяться.
Встреча с Мирославом и Мишенькой прошла сердечно. Чтобы предупредить нежелательные положения, я сразу же сказала громко:
— Мирослав, мама и Блюмочка привезли тебе привет от Фимы. У него все хорошо.
Поначалу я боялась за Блюму, но быстро спровадила ее на кухню — отдыхать.
С мамой Мишенька болтал без перерыва, и вроде она забыла про Фиму. Мишенька продемонстрировал железную дорогу, и мама стойко не отреагировала на его указание насчет того, что это подарок Фимы.
Я порадовалась также манере их разговора. Ни слова по-еврейски. Хоть заранее настроилась не замечать, если Мишенька и мама будут подключать еврейские слова. Не та ситуация.
Блюма хлюпала носом на кухне. Почти до утра она не спала. Мама с нами в комнате на раскладушке. Мы втроем на кровати.
Совсем ночью мама прошептала:
— Гиля так переживает, так переживает. Доченька, слышишь?
Что я могла?
Я поднялась раньше всех. Стремительно разбудила гостей и отправила их в порт, наказав отбить телеграмму, если в Остре наметились любые известия.
Приготовила завтрак и стала будить Мирослава. Он долго делал вид, что не просыпается. Наконец раскрыл глаза, взглянул на будильник. С вечера не завели — не до того.
— У меня еще сорок минут. Я рассчитал дорогу на машине, теперь можно подниматься позже.
Говорил тихо-тихо, чтобы не помешать Мишеньке. Мирослав аккуратно встал и взял Мишеньку на руки. Тот не пошевелился. Мирослав отнес Мишеньку на топчанчик.
— Полежим немного.
Я прилегла. Мы лежали обнявшись.
Мирослав сказал:
— Представляешь, нам скоро поставят телефон. И еще у меня есть мечта.
Я знала.
— Роди девочку. Мальчик у нас есть. Пусть будет девочка.
Всей душой я была с ним солидарна. Счастье переполняло меня от края до края.
Телеграмма из Остра пришла днем. Текст такого порядка: «Новостей нету». Я хотела ответить, что у меня тоже новостей никаких, но решила своих остерских по мелочам не дергать. Будет что-то решительное, тогда сообщу.
И как в воду смотрела. Смотрела, а дна не видела.
В среду пошла в милицию к Тарасенко, в половине девятого. У него оказался неприемный день. Поговорила с дежурным. Тот посочувствовал, привел много примеров, когда люди обнаруживались сами собой в неподходящих местах. Даже в подсобных помещениях, неподалеку от основного места жительства.
Из милиции я бегом побежала в подвал своего дома. Дверь нашей каморы закрыта. На крючок изнутри.
— Фима, Фима, ты тут? Я знаю, ты тут. Открывай. Это Майя.
Бью в дверь, она ходит из стороны в сторону — изнутри ни звука.
Села возле двери и думаю: бежать за помощью в жилконтору, звать слесаря, ломать, что ли. Конечно, внутри — Фима. Больше некому. Позор и оскорбительные разговоры соседей, обсуждение, прочее. Нет, добьюсь сама.
Снова бью. Пяткой. Без реакции.
Взяла толстую палку — валялась рядом, бью изо всех сил.
Крючок не выдержал. Дверь открылась.
В темноте ничего не видно. Лампочки никогда и не было, ходили со свечкой.
Зову шепотом, ласково:
— Фима, это я, Майя. Где ты тут?
И Фима подал-таки голос.
— Ты одна?
— Одна.
— Никто за тобой не следил?
— Никто.
— А я спал. Хорошо спал. Покормишь меня? У меня еда давно кончилась. Кругом полицаи. Выходить боюсь.
— Не бойся, Фима. Я тебя выведу. Полицаи в другое место пошли.