Все отодвигается на задний план. Прыжки, рекорды и даже жгучая иссушающая влюбленность в Артемия. Как все это, оказывается, не важно, когда тебе нет даже двадцати, а ты лежишь под капельницами, вливающими в тебя питательный раствор, и все равно умираешь, так как твое тело это питание отторгает. Что-то там сломалось внутри, и теперь любая пища в организме не задерживается, даже жидкая.
Полине почти не снятся сны. А если снятся, это что-то кошмарное, и она просыпается в холодном поту. Родители по очереди дежурят в палате, мало ли что, ведь ее бедное сердце периодически начинает так колотиться, будто даже оно не может находиться в этом истощенном теле и просится на свободу, желая сбежать куда подальше. От присутствия родителей чуть легче, потому что они держат ее за руку, только бы не плакали постоянно. А они плачут, оба, и слезы льются горным потоком. И это просто ужасно, потому что, глядя на их красные, вечно мокрые глаза, Полина понимает, что на этот раз шансов нет. Зеркала в душевой, куда она смогла сходить всего раз, показывают ужасы, и волосы выпадают клочьями.
А еще плохо, что ее все забыли. Полине никто не звонит, никто не приходит ее навестить. И даже кошка, пока она пару дней перед больницей лежала дома, перестала подходить. Полина зовет кошку, пытается приманить ее, но эта пушистая тварь не идет. Мать видит и начинает выть, потому что, по ее мнению, кошки не идут к мертвецам и умирающим. Кошки – существа ночные, оттягивающие отрицательную энергию, но, когда ее слишком много, они могут в этом негативе захлебнуться. Потому Муська, дворовая кошка, которую подобрали когда-то у помойки из жалости, Полины сторонится. Никому она больше не нужна.
С каждым днем ей все хуже, она почти не выныривает из спасительного забытья, а когда приходит в себя, ей тоже хочется плакать – от жалости к самой себе, к бедным родителям, которым суждено похоронить единственную дочь, гордость и надежду семьи, будущую олимпийскую чемпионку. Родители постарели на годы за несколько дней, у отца волосы совсем белые.
– Доча, ну зачем ты это все? – шепчет отец, когда дежурит в ее палате ночью, думая, что Полина спит. Но она не спит. Разлепив высохшие губы, с неожиданной злостью, проснувшейся от страданий, Полина отчетливо говорит:
– Это все Артемий. Он меня заставил. Он велел мне худеть.
На мгновение ее охватывает злобная эгоистичная радость: вот, она сказала, выпустила этот яд, обвинив кого-то конкретного в своих муках. Полина растягивает губы в улыбке. Сердце в груди начинает бешено колотиться, но Полина не пытается его угомонить. А потом ей становится очень больно. Полина успевает вскрикнуть, выдохнуть, а потом ее скручивает в последней агонии, в которой она не слышит отчаянного звериного вопля отца, ужаленного ядовитой змеей в сердце, уносясь куда-то к яркой вспышке красноватого света.
Обратно Селим и Агата летели крошечным самолетом одной из многочисленных компаний лоукостеров, где на борту не кормили, в лучшем случае предлагали напитки да втюхивали втридорога разные сувениры. В аэропорту, уже зарегистрировавшись на рейс, Селим оставил Агату и отошел звонить, холодея от мысли, что могла натворить Асия, а узнав детали, убежал в буфет, где жадно, из горла, выпил бутылку минералки, кашляя от пузырьков. Агата сразу догадалась, что дело нечисто, одарила его долгим внимательным взглядом, но ничего не спросила, за что Селим был ей благодарен. Рассказывать этой женщине, что выкинула его сумасшедшая жена, было стыдно.
Лететь предстояло всего ничего, час с небольшим. И первые пятнадцать минут они молчали. Сперва каждый молился своим богам, летать оба не любили и побаивались, потом, когда самолет поднялся на нужную высоту, приходили в себя. Агата сидела у иллюминатора, Селим у прохода, выставив туда одну ногу. Когда уши перестало закладывать, Агата повернулась к нему и спросила:
– Я не очень поняла, на что намекал Лонго. Семья Бояджи замешана в торговле людьми?
– Видимо, так, – нехотя признал Селим. – Турция уже много лет поражена этим пороком, как раковой опухолью. По-настоящему громкие скандалы начались в две тысячи пятнадцатом году, вы, наверное, помните эти страшные кадры с утонувшим мальчиком? Они тогда весь мир облетели. Это было жуткое дело, ужасные преступления на греческом Лесбосе, где вылавливали вскрытые трупы без органов, в том числе и детские. Людей потрошили в частных турецких клиниках, число пропавших исчислялось тысячами. Это были беженцы из Сирии, Ирака, которые хотели сытой жизни в Европе. А от Лесбоса до Турции всего шесть километров морем. Беженцы тогда шли потоком, через леса, штурмовали пограничные посты. Я не знаю, говорили ли в новостях России о том, как в Европе пытаются интегрировать эту массу людей, но это все была чушь. Слишком много оказалось людей, включая детей, которых покупали в Турции в лагерях беженцев. Столько лодок разбилось о камни острова Лесбоса, но поток не скудел. И беженцам начали помогать, появилась куча благотворительных организаций вроде Красного Креста или же «Докторов мира», основанных семьей Бояджи.
– Но это было в две тысячи пятнадцатом году, – возразила Агата. – Сколько лет Ибрагиму Бояджи? Около тридцати пяти. Он что, десять лет назад занимался работорговлей?
– Основателем «Докторов мира» был Илкер Бояджи, отец Ибрагима, – пояснил Селим. – И уж поверьте, он очень неплохо на всем зарабатывал. Он даже в течение года возглавлял миссию ООН. Под беженцев из бюджета стран ЕС шли огромные деньги. Я по молодости служил в туристической полиции, так что наслушался всякого. В местах прибытия беженцев официально ставили медицинские палатки, в которых должны были работать врачи, выдаваться продукты, одежда, лекарства. И по бумагам так действительно и происходило. На деле же все эти палатки с красивыми эмблемами стояли пустыми.
– То есть Бояджи просто отмывали деньги?
– Думаю, что не просто, – возразил Селим. – Лонго сказал, что не доверяет полиции. Это неудивительно, потому что ходили слухи… Мне стыдно об этом говорить, но полиция тогда даже топила лодки с беженцами. И при помощи полиции организовывали коридоры для прибытия в страну нелегалов. И еще… После откровений Лонго я вспомнил: Бояджи уже много лет принадлежат несколько частных клиник, расположенных в том числе и у греческой границы. И я думаю: не там ли потрошили людей на органы?
– Мой коллега считает, что Ирина Солнцева каким-то боком была причастна к этой истории, – сказала Агата. – Она тоже занималась благотворительностью, и, по всей вероятности, Хакан Бояджи был ее любовником. Что-то случилось, и ее убрали, выдав убийство за нападение банды мигрантов. Она могла что-то узнать. А после ее смерти бизнес унаследовал Артемий Солнцев.
– Думаете, он не знал, какие дела проворачивают за его спиной?
– Не знаю, а он уже не расскажет. Но все выглядит так, будто он решил сбежать. Солнцеву убили пять лет назад, все это время Артемий продолжал сотрудничать с Бояджи и засветился всего пару раз. Возможно, именно когда через его фирму прошли вот эти огромные суммы из нашего аквапарка на турецкие и кипрские счета, он задумался, что происходит.
– Он украл деньги Бояджи, решил воспользоваться своим канадским паспортом и сбежать, но они его убрали? Почему не попытались вытрясти деньги обратно?
– Меня смущают слова вашего Карталя. Помните, местная шлюха была уверена, что Солнцев перед самой смертью говорил с кем-то по-русски. Время разговора совпадает со звонком с той самой анонимной сим-карты. Кто-то позвонил Солнцеву, вызвал его на улицу и дважды ударил ножом, не добив. Это не вяжется с семьей Бояджи, мне кажется, там было бы все более профессионально и, может быть, грязно. Местонахождение Софико Торадзе неизвестно, убийцей вполне могла быть и она. Притом она тоже косвенно, но связана с семьей Бояджи.
– Солнцеву звонил мужчина, – напомнил Селим. Агата покачала головой.
– Вы незнакомы с Торадзе. У нее очень низкий хрипловатый голос. Ваша свидетельница могла перепутать, тем более что она его толком не слышала. Эта женщина очень решительна в своих поступках. Но еще она очень богата. Она могла бы нанять киллера, так что я не особо верю, что Торадзе шлялась по задворкам Сиде с ножом в сумке.
– Вы ставите на кого-то из Бояджи?
– Я бы сказала «да», если бы не два факта: украденные Солнцевым деньги и два неумелых удара ножом. Я даже версию пьяной драки не могу скинуть со счетов.
Селим помолчал. Ему нравилось, что эта русская женщина так легко выстраивает версии, в которых вся цепочка событий выглядит вполне правдоподобно, и невольно задумался о том, что будет по ней скучать.
– Когда вы улетаете? – спросил он.
– Завтра вечером, – вздохнула Агата. – Хотелось бы пораньше, но удалось обменять билет только на этот рейс. Либо болтаться в небе с пересадкой, но я не настолько люблю летать. Лонго хочет, чтобы я осталась, руководство его поддерживает, но я не люблю быть подсадной уткой. Так что завтра я соберу свои вещи, посижу на берегу моря пару часов, а потом вы от меня избавитесь раз и навсегда.
– Вы никогда не были мне в тягость, Агата-ханум, – мягко ответил Селим. – Работать с вами – сплошное удовольствие.
– Вы льстец, господин Курт, – усмехнулась Агата. – Но мне тоже понравилось работать с вами.
Джайлан Эврен никогда не считала себя глупой женщиной. В свое время, еще совсем молодой, она очень удачно вышла замуж и прожила в достатке десять прекрасных лет, правда, муж и его многочисленная родня все корили ее за то, что она не родила наследников, но сама Джайлан тайно этому радовалась. Не то чтобы она предпринимала какие-то попытки остаться бездетной, просто не получалось, в их роду у многих женщин было максимум по ребенку, а то и ни одного. У сестер Джайлан вот детей не было, ну и она потихоньку смирилась со своим бесплодием. Муж ее любил, ведь она была чудо как хороша. Так что бездетность прощалась. Но потом муж, который, к слову, был старше Джайлан на десять лет, внезапно и скоропостижно умер, оставив ее одну. Деньги как-то быстро разошлись, так что Джайлан пришлось выйти работать в один из курортных ресторанчиков, благо она готовила так, что все просто пальчики облизывали, поэтому недостатка в клиентах не было. И однажды в ресторанчик зашел пообедать инспектор полиции Селим Курт, красивый и, к сожалению, совершенно несвободный мужчина. Селим сам попросил позвать повара и, увидев Джайлан, рассыпался в комплиментах, мол, такого нигде и