– Я, – просто ответил Гербер. – А вы считаете, не должен был?
– Я не знаю, Владимир Петрович.
– А я знаю. Он промыл ей голову так, что она себя уморила голодом, мечтая о медалях, кубках, первых местах. Она просто с ума сошла на этой почве, а он только и делал, что говорил: ты жирная, тебе надо худеть. Вот она и похудела, да так, что сердце не выдержало. Моя доченька вот она, в сырой земле лежит. И моя жена тут рядом, потому что от горя умерла. А он ходил по земле, на солнышке грелся, в море турецком купался, с бабами красивыми спал. Они все его обожали, на край света готовы были ради него, как доченька моя… Она его любила, он таким авторитетом для нее был. Если б он велел не худеть, а под поезд сигануть, сиганула бы. Как я должен был жить, зная, что эта мразь по земле ходит? После смерти Полины у меня не было сил, а когда и жена в могилу сошла, я однажды утром проснулся и понял: его надо убить, он не должен жить, потому что нет на свете Божьей справедливости и Бога тоже нет. Мы сами себе боги и черти. Я столько раз пытался с Солнцевым поговорить, добиться хотя бы извинений, ведь это он был виноват. Но он даже не извинился.
– Как вы его убили? – мягко спросила Агата.
– Он уехал, – равнодушно ответил Гербер. – Я никак не мог до него добраться. Не знал, где его искать. Девочки из Полинкиной команды рассказали, что он где-то в Турции, только Турция большая, где его искать, раз даже они не знали. Я ночами не спал, дочка с фото все на меня смотрела, мне ее плач мерещился, будто маленькая она снова… Знаете, я раньше такие истории считал выдумкой, мол, кровная месть – это что-то из восемнадцатого века, откуда-нибудь с Кавказа. А потом в новостях несколько лет назад показали этого мужчину, который казнил авиадиспетчера швейцарских авиалиний. Не помню, как его звали.
– Калоева?
– Наверное. И когда Полина умерла, у меня все горело внутри. Я думал, вот пущу ему кровь, и станет легче. А он уехал… Я жил, и ждал, жил и ждал, пока он вернется. Только он все не возвращался.
– А потом вам позвонили?
– Да, – вздохнул Гербер. – Мне позвонила женщина и стала говорить: как несправедливо, что он живет, а моя дочь – нет. Мы пообщались несколько раз.
– Вы только по телефону говорили?
– Всегда. Один раз она позвонила по видеосвязи. Она показалась мне безумно красивой, а какой у нее чарующий голос, просто как у соловья. Но там ведь не разобрать толком, кто с тобой общается, когда на лицо в телефоне накладывают столько фильтров, все кажутся красивыми. Один раз она как-то неудачно повернулась, фильтр слетел, и я увидел ее настоящее лицо. Не очень-то она и изменилась, была красавицей, ею и осталась. Она пообещала помощь, через пару дней попросила паспортные данные, забронировала мне рейс в Анталию, гостиницу в Сиде и рассказала, где ждать Солнцева. Я вылетел, дождался, когда он приедет в Сиде. Чтобы меня никто не увидел, добрался до места на моторке, меня отвез ее знакомый, кажется, Ибрагим, я не запомнил. Ну, я дошел до места, там недалеко храм Аполлона, получил сообщение, что Солнцев на месте, позвонил ему и предложил встретиться. Сказал, что по его канадскому вопросу.
– Что это значило?
– Не знаю. Мне сказали действовать по инструкции, иначе он бы не пошел никуда. А тут сразу же примчался и, когда увидел меня, не сразу понял, кто я и зачем тут. Я все еще хотел получить от него извинения. Наверное, если бы он извинился, я бы его не убил. Но Солнцев разозлился, толкнул меня, хотел уйти, и тогда я два раза ударил его ножом.
– Что вы сделали с ножом?
Гербер пожал плечами и вновь уставился на фото дочери.
– Выбросил в море. Завернул в свою рубашку, она была в крови, положил внутрь камень, завязал в узел и скинул за борт. Брюки тоже были в крови, но этого никто не заметил. Я увидел это в гостинице, выкинул их там в мусорку. У меня это была единственная смена одежды, потому я купил какие-то штаны, футболку и на следующий день улетел домой. Думал, что меня тут и встретят. Но вы все не приходили. И я подумал: значит, так надо. Может, я должен жить дальше, зная, что отомстил, и ждать, когда станет легче.
– Вам полегчало? – спросила Агата.
Гербер слабо улыбнулся.
– Вы ждете, что я скажу «нет»? Что меня совесть замучила? Нет. Не замучила. Мне и правда стало легче оттого, что он мертв. Только я все равно спать не могу. Как закрою глаза, все мерещится дочка. Иногда жена, но Полина чаще. Вы молодая и, наверное, никого еще не теряли, так что вы не поймете эту боль. Это такая… полная невозможность. Ты живешь и ничего не хочешь. Ни есть, ни пить, только задавить эту гадину. А потом, когда задавишь, становится легче, но все равно никуда с сердца эта каменная жаба не уходит.
– Я покажу вам фото, а вы мне скажете, эта женщина с вами разговаривала? – Агата порылась в телефоне, подошла к Герберу и сунула телефон ему под нос. Я скосил глаза на дисплей. Оттуда на нас смотрела Софико Торадзе.
Гербер внимательно осмотрел фото и покачал головой:
– Нет, это не она. Вы думаете, я не узнал бы Софико? Та женщина молода и красива, к тому же явно иностранка. Она очень странно интонировала, хотя по-русски говорила прекрасно.
– Тогда, может быть, это она?
На этот раз, увидев фото, Гербер согласно кивнул.
– Да, со мной говорила эта женщина. А кто она? Я ведь даже не спросил.
– Ее зовут Сонай Бояджи, – сказала Агата. – В прошлом фотомодель, актриса, сейчас помимо того занимается организацией ледовых шоу. Именно она наняла Солнцева, чтобы он тренировал турецких фигуристов. Семья Бояджи находится под пристальным вниманием Интерпола, их подозревают в финансовых махинациях и торговле людьми. Солнцев узнал об их деятельности, попытался сбежать, но Сонай обратилась к вам, а вы его убили.
– Туда ему и дорога, – усмехнулся Гербер. – Плакать не стану.
– Я так и подумала.
Агате больше нечего было спросить. Она неловко потопталась на месте, взглянула на меня, на Солнцева и на могилу. Гербер же, отведя глаза от каменных лиц жены и дочери, посмотрел на Агату и спросил:
– И что дальше?
– Что дальше? – не поняла она.
– Ну, чего вы ждете от меня? Явки с повинной? Так я не пойду. Если вам надо будет доказать мою вину, возражать не стану, доказывайте, сколько докажете, столько на себя и возьму. Но под протокол я ничего не скажу. Вы ведь, девочка моя, пришли ко мне от отчаяния, потому что предъявить вам нечего, верно?
– Неверно, – яростно улыбнулась Агата. – Если бы я хотела вас посадить, то посадила бы. Но я вам с самого начала сказала правду: я это дело не веду. Я бы хотела даже сказать, что мы в какой-то степени в одной лодке, ведь меня использовали так же, как и вас, но я хотя бы никого не убила.
– Зачем вы тогда со мной говорили? – удивился Солнцев. – Или тут где-то скрытые камеры?
– Нет тут никаких камер. Я хотела разобраться сама, потому что не люблю незавершенных историй. Я получила свой финал. А доказывать будут другие, если смогут. Удачи им и все такое. Прощайте, Владимир Петрович.
Мы развернулись и пошли прочь. Гербер вдруг окликнул нас:
– Подождите…
Мы остановились. Он нагнал нас и, встав напротив Агаты, схватил ее за руку и спросил:
– Скажите, а вы считаете, что я должен прийти с повинной? Во всем сознаться? Или же не должен?
– Как сотрудник правоохранительных органов я скажу вам: да, вы должны прийти с повинной, – холодно сказала Агата, но затем ее голос потеплел. – Но как женщина, как человек, в конце концов, я скажу, что не знаю. Не дай бог пережить такую утрату, как у вас, этого врагу не пожелаешь. Вам не у меня надо спрашивать.
– А у кого?
Агата мотнула головой в сторону серых гранитных плит.
– Вот у них. Спросите, хотят ли они, чтобы вы сдались или же жили с клеймом убийцы всю оставшуюся жизнь? Может, вы поймете, как бы хотели они.
Гербер отпустил руку Агаты и повернулся к могилам, а потом, сгорбившись, зашагал обратно, сел на скамью и потянулся к бутылке, открутил пробку, поднес горлышко к губам, но не выпил. Мы пошли прочь. Несколько минут Агата изо всех сил держала лицо, а потом вдруг разрыдалась.
– Ну, ты чего? – испугался я. – Агат, не плачь, я прошу, ну чего ты расклеилась?
– Я не могу, Стас, – всхлипнула она. – Это же такой страх – знать, что у тебя чего-то в этой жизни больше не будет. И это уже навсегда.
Спустя несколько дней наше негласное расследование было почти позабыто. Рутина захлестнула с головой, только успевай поворачиваться. Преступность не желала давать передышки, хотя дела по большей части были пустяковыми, вроде того двойного убийства по синьке. Но смерть – всегда смерть, и потому приходилось ловить убийц, искать улики, опрашивать свидетелей. Пару раз мое дежурство совпадало с Агатиным, и она неизменно была на высоте своего отточенного годами профессионализма. Но что-то продолжало глодать ее, иногда мне казалось, что я вижу ее заплаканной, хотя, может быть, она просто устала. Синяк на ее лице уже отливал желтушной зеленью и был почти незаметен.
Потом Агату вызвали в главк, где промучили целый день вопросами. Она вернулась злой и расстроенной, позвонила почти в полночь и предупредила, что едет мимо и заскочит обсудить произошедшее. Я вышел погулять с собакой, чтобы не разбудить лишним шумом родных, успокоенных свалившимся на голову счастьем: Лерку восстановили в институте, откуда уволили Кострова. Сестрица клятвенно пообещала не трепать языком, но мне в это очень слабо верилось. Больше никто восстановиться не пожелал, Костров сделал свое черное дело довольно давно, все пострадавшие девчонки уже как-то наладили жизнь и менять ее не хотели.
Агата въехала во двор, вышла из машины и помахала рукой. Я махнул в ответ. Она подошла ближе, держа в руках бумажную подставку с двумя стаканами кофе и пакет с пончиками. Пес посмотрел на пакет с надеждой, а потом жалобно заскулил. Агата запустила руку внутрь пакета.
– Нельзя ему сладкое, – предупредил я.
Агата выудила пончик и отщипнула маленький кусочек.