– Опять ты все обламываешь! – протестовала я.
С первого дня Лиза невзлюбила Рона.
– Это незнакомый человек, поэтому и относись к нему как к таковому, – советовала она.
Но как он мог быть незнакомым человеком, когда он был другом Тары? Разве незнакомый человек будет угощать нас обедом? И будет ли незнакомый человек покупать нам конфеты и возить в своей большой красной машине? И разве мама может так быстро расположиться к незнакомому человеку?
Рон покупал Таре большую часть ее наркотиков, и мама решила, что Рон начнет и ее так же поддерживать.
Пока мы со Стефани лежали на ковре и смотрели телевизор, Тара на кухне знакомила Рона с мамой. Вскоре после этого они втроем ушли в спальню Тары, закрыв дверь, и долго не выходили. Время от времени из-за двери раздавался смешок или глухой удар, но чем они там занимались, сказать было сложно. Наконец Рон вышел из спальни и, потирая руки, спросил:
– Ну, что, красавицы, проголодались?
Он отвез нас в ресторан быстрого питания, специализирующийся на блинах, который был расположен неподалеку от квартиры Тары на Бродвее.
Рон удивил нас, сказав, что может получить все, что пожелает. Нам с Лизой это было непонятно. Например, мы не представляли, что такое иметь неограниченный доступ к еде. В ресторане мы с сестрой заказали по огромной стопке блинов, которую не смогли доесть до конца. Я вылила на свою стопку практически целую бутылку кленового сиропа – никто даже бровью не повел. Мы не понимали, почему Стефани заказывает блюда из яиц – мы уже успели наесться яйцами на всю жизнь. Во время еды Стефани барабанила вилкой по столу и пиналась ногами во все стороны.
За обедом взрослые говорили шепотом. Больше всех говорил Рон. Он наклонялся к Таре и маме, чтобы никто, кроме них, его не слышал. Руки Рон держал на бедрах женщин, и я заметила, что маме это неприятно.
Нашей следующей остановкой стал угол улицы в Бронксе. Это был плохой и бедный район с большим количеством выгоревших зданий. На углу улицы стояли черные люди, обвешанные золотыми украшениями, и слушали музыку. Рон дал маме и Таре деньги, и мама приказала нам с Лизой оставаться в машине. Вместе с Тарой они вышли на улицу и передали деньги наркодилеру.
Рон на переднем сиденье обернулся к нам:
– Вы у меня настоящие красавицы. Просто супермодели.
Стефани засмеялась. Я внимательно следила за действиями мамы.
Мне не понравился человек на улице, с которым мама разговаривала. Я закрыла глаза и открыла их только тогда, когда услышала, что мама снова села в машину. Когда Рон отъехал, Тара сообщила ему, что они взяли два «чека» по десятке. Хотя мама говорила ей, что мы знаем о наркотиках все, Тара зачем-то шифровалась.
– Тара, а я знаю, как пишется «чек» на десятку, – сказала вдруг Лиза.
– Ой, помолчи, – отрезала Тара.
Мы вернулись в квартиру Тары, где они с мамой «закинулись» наркотиками.
Рон начал каждое воскресенье заезжать за нами в Тарину квартиру на своей красной машине. Всю неделю я с нетерпением ждала этого дня. Любопытно, что при папе мама никогда не обсуждала наши воскресные развлечения. Инстинктивно я понимала, что мама хочет скрыть от папы встречи с Роном. Все выглядело так, словно мы невинно проводим время с мамиными друзьями.
Рон, видимо, ждал наступления воскресенья с таким же нетерпением, как и я, потому что он неизменно появлялся в одиннадцать утра без опозданий и три раза сигналил у подъезда. Потом мы совершенно без цели несколько часов катались. Тара на переднем сиденье включала радио, и мы подпевали песням в эфире.
Мы всегда обедали в блинном ресторанчике, где объедались блинами и сосисками. Рон что-то нашептывал Таре с мамой, и женщины громко смеялись.
– Вот тут-то и надо валить, если хочешь спасти свою задницу, – сказала Тара и ударила кулаком по столу.
– Тара, ты просто супер, – заметила мама. Стефани, как водится, пинала под столом все что попало. Когда мы смотрели в другую сторону, Рон сладострастно пялился на груди Тары и мамы.
Однажды Тара не смогла никуда поехать в воскресенье, и мы встретились с Роном без нее и Стефани. Рон предложил съездить к нему домой в Квинс.
– Поехали, – уговаривал маму Рон. – Ты «чек» по дороге купишь. У меня отличная квартира, вам понравится.
В Квинс мы добирались долго. В тот раз я впервые увидела автобан. Я смотрела на пролетающие мимо нас машины, Лиза спала.
Тары не было, и разговор Рона с мамой не клеился. Он включил радио, и в салоне раздался грустный и немного гнусавый голос какого-то певца кантри. Мама молчала. Рон положил ей руку на бедро, но мама отодвинулась.
Рон жил в двухэтажном особняке с лужайкой и гаражом. Внутри дома было много растений в горшках, в центре гостиной стояло огромное черное пианино. Вся мебель была из светлого дерева. Мама с Роном направились на кухню, а Лиза включила телевизор и стала смотреть мультфильмы.
Через несколько часов я проснулась от того, что Рон положил мне тяжелую руку на плечо.
– Девочки, подъем.
– А где мама? – спросила Лиза.
– Она пошла в магазин, чтобы купить пива.
Рон был в трусах. Интересно, почему мама оставила нас с ним?
– До магазина отсюда далеко, поэтому она еще не скоро придет. Она попросила, чтобы я за вами присмотрел, и сказала, что вам надо помыться, – сказал Рон. Он наклонил к груди подбородок и говорил с фальшивой искренностью в голосе.
Я могла не мыться долго, иногда до пары месяцев, поэтому такое пожелание мамы показалось мне странным. Однажды наша учительница заметила у меня на шее полоску грязи и сказала, что, когда я буду вечером принимать душ, то должна обязательно хорошенько помыть шею. Водослив нашей ванны забился, а обтираться мокрой тряпкой у меня не было желания. Поэтому дома я просто потерла рукой шею и увидела на ладони катышки грязи.
Я решила, что мама хотела использовать возможность и помыть нас в ванной в квартире Рона.
Рон встал около унитаза, а мы с Лизой залезли в ванну с водой и густой пеной. Я никогда раньше не видела Рона в трусах и подумала, что было бы неплохо, чтобы он оделся. Я заметила, что Рон очень худой, а проглядывавшие сквозь майку соски были большими, как у женщины. Ванная комната была идеально чистой и пахла лимоном. Рон не отводил от нас глаз. Я чувствовала себя неловко и залезла поглубже в воду, подтянув колени к подбородку. Я чувствовала, что Лиза начинает злиться.
Рон говорил:
– Ваша мама сказала, чтобы вы все части тела очень тщательно помыли. Чтобы все было до скрипа чистое. Давайте-ка, покажите ноги. Поднимите их над водой.
Мы послушались и показали ему ноги.
– Так, а теперь самое ответственное. Надо помыть ваши писи. Встаньте и покажите мне, как вы их моете.
– Зачем? – спросила я.
– Так ваша мама хотела. Поднимайтесь из воды.
– Я знаю, как принимать ванну, – с раздражением ответила Лиза. – Тебе нет необходимости нас контролировать.
Рон сглотнул слюну, и его взгляд забегал по стенам ванной. Впервые за все это время он отвел от нас глаза.
Я уже поднялась из воды и начала делать то, что приказал Рон, когда услышала голос Лизы. Вообще-то странно, что она стала возражать только сейчас; я почувствовала, что ей не нравится эта ситуация, еще когда Рон привел нас в ванную. Я поняла, что Лиза не на шутку разозлилась из-за того, что мама ушла, и ей не нравится, как Рон на нас смотрит.
– Выйди! Мы сами здесь разберемся!
– Хорошо, хорошо. Значит, старшая сестра будет ответственной за мытье, – пробормотал Рон, пятясь.
– Убирайся! – заорала Лиза.
Рон поспешно вышел и закрыл за собой дверь. Не говоря ни слова, мы с Лизой оделись.
Через пять недель после этих событий у мамы произошел первый за шесть лет нервный срыв, и нас с Лизой отправили на обследование в больницу. Все, что произошло в тот вечер, я помню отдельными фрагментами.
Я лежала на спине и наблюдала, как доктор достает две резиновые перчатки и надевает одну из них. Я никогда раньше не видела человека в одной перчатке, и хотела сказать ему, что он забыл надеть вторую. Но доктор отвернулся от меня и начал говорить с медсестрой. Я смотрела на белые стены, белые халаты и белые бумаги. На одной из бумаг я увидела свое имя – Элизабет Мюррей и рядом дату рождения – 23 сентября 1980.
«Мне шесть лет, – подумала я. – И здесь меня зовут Элизабет, а не Лиззи».
– Элизабет, ты не голодна? Хочешь чего-нибудь? Супа или бутерброд? Скажи, дорогая, а тебя папа случайно руками не трогает?
Я очень устала. Это был длинный день, а до этого несколько плохих недель, во время которых маме становилось все хуже и хуже. С мамой творилось что-то странное. Она начала плакать. Совершенно неожиданно она могла поднять вверх руки и начать кричать: «Убери свои руки! Я тебя убью!»
Потом мама перестала кричать и замолчала. Она надела пальто до пят и, когда к ней обращались, только поднимала воротник пальто, пряча в него лицо. Глаза у нее стали дикие, и она перестала нас узнавать.
Когда приехали полиция и «Скорая», она решила, что те хотят забрать у нее пальто. Борьба с полицейским была короткой и показала, что полисмен хорошо помнит приемы, заученные в полицейской академии. Потом мама начала звать на помощь. Двери соседей в коридоре по мере продвижения процессии приоткрывались и потом быстро закрывались.
– Элизабет, доктор должен сделать тест. Это совсем не больно, просто немного неприятно. Но ты же у нас смелая девочка, верно?
«Нервный срыв» – такими словами кто-то описал состояние мамы. Папа говорил, что это далеко не первый и не последний мамин нервный срыв. Нас с Лизой посадили в полицейскую машину, которая поехала за «Скорой» с мамой.
Потом я закрыла глаза и не открывала их до нашего приезда в больницу.
Я никому не сказала о том, что винить за мамин нервный срыв надо меня, ведь это я рассказала ей, что произошло с Роном. Когда мама вернулась в его квартиру с упаковкой из шести банок пива, Лиза позвала ее в ванную, чтобы поговорить. Но я опередила Лизу и рассказала о случившемся. Мамино лицо побагровело, она выбежала из ванной комнаты, и я услышала, как она ударила Рона по лицу. Потом мы долго ехали с мамой на поезде, и Лиза рассказала, что Рон хотел ее фотографировать. Мои волосы так и не успели высохнуть после мытья. После этого мама в течение нескольких дней расспрашивала меня о том, что произошло в квартире Рона.