Дама снова обратила свой взор на проезжающие по конвейеру покупки: двухлитровые бутылки колы, чипсы, куски мяса и пудинги, которые, пройдя руки кассирши, ударялись о дальнюю стенку лотка, куда попадали все товары. Я работала максимально быстро и не смотрела на покупательницу.
«Мясо к мясу, хлопья к хлебу. Галлоновые бутылки молока в отдельный двойной пакет», – проносилось в моем мозгу.
Я закончила упаковку товаров, когда кассирша все еще разбиралась с купонами покупательницы. Глядя на набитые пакеты, я ощутила прилив гордости. Все пакеты весили приблизительно одинаково, товар был разложен аккуратно – так, чтобы пакет не разорвался и его было удобно нести. Я стояла и ждала.
Тут из ближайшего пакета я увидела кончик упаковки готового ланча; из-за прозрачного пластика на меня смотрели кусочки вареной колбасы, сыра и крекеры. Я ощутила вкус сыра с колбасой и поняла, как голодна. Я смотрела на еду как завороженная. Во рту моментально собралась слюна. Магазин уже закрывался, несколько кассиров закончили работу и пересчитывали выручку. Входная дверь уже работала только на выход, и я поняла, что опоздала с покупкой или воровством еды.
Я наклонилась и сделала вид, что завязываю шнурки. Никто не меня не смотрел: кассирша разговаривала с другой сотрудницей магазина, а покупательница ковырялась в своих купонах. Я быстрым движением схватила упаковку ланча, и засунула ее под конвейерную ленту, туда, где недавно нашла контейнер для чаевых. Я распрямилась и глупо улыбнулась. Мое сердце громко стучало.
– Дети, пошли! – закричала дама, засовывая в сумочку кассовый чек. – И ни у каких автоматов мы не останавливаемся! Даже не просите! – Я передавала ей сразу по два пакета с продуктами, а она, в свою очередь, вручала их детям. Когда я услышала ее голос, думала, что провалюсь под землю от стыда. – Какая у тебя хорошая улыбка! – сказала покупательница, нежно глядя на меня. – Из-за чувства вины я так и не смогла посмотреть ей в глаза. – Вот, дорогая, держи, – произнесла дама и положила мне в руку долларовую бумажку.
Я натянуто улыбнулась и сказала:
– Спасибо, мэм.
– Какая замечательная улыбка! – повторила покупательница и уже своим детям закричала: – Все, уходим!
Она ринулась к автоматически открывающимся дверям, и за ней следом, нагруженные покупками, семенили ее чада. Последний, самый маленький, шел вразвалочку, как пингвин.
Я засунула доллар в карман и дождалась, пока дама с детьми выйдет из магазина, чтобы засунуть упаковку ланча в пластиковый пакет. К этому времени все покупатели ушли, и в магазине остались одни кассиры.
Я схватила пакет и выскочила из магазина. Я шла гораздо быстрее, чем это было необходимо, и постоянно оглядывалась через плечо. За пару перекрестков до дома я вскрыла упаковку и засунула в рот крекеры с сыром и колбасой. Я проглотила еду, как голодный волк.
Я звонила в комнату отдыха психиатрического отделения больницы Норт-Сентрал в Бронксе. Прижатая к уху трубка стала горячей, а длинные гудки слились в один, нескончаемо длинный. Я набирала семь цифр номера на дисковом телефоне, слышала щелчки отсчета цифр, потом щелчок соединения и длинный гудок. В этом было что-то успокаивающее. Рядом со мной папа смотрел телевикторину и бил себя по колену, когда давал правильный ответ.
Я уронила трубку на стол и начала придремывать от однообразия длинных гудков. Во сне мне казалось, что ставшая с палец ростом мама кричит мне издалека: «Лиззи, Лиззи, это ты?» Я проснулась и поняла, что действительно слышу ее по телефону. Я схватила трубку:
– Мама?
– Лиззи, ну я так и думала, что это ты. У нас опять было чертово рукоделие. Я тебе чашку сделала. Немного кривоватая, но, думаю, сойдет.
– Вы там керамикой занимаетесь? Ты научилась делать чашки? – спросила я. – Как твое самочувствие?
– Лучше. На самом деле мне довольно плохо… Вот бы «чек» сюда, хоть самый маленький… Давненько я ничего не употребляла. Здесь не сестры, а сплошное гестапо. Никто сигареты не даст. Так что чувствую себя неважно.
Мама жаловалась, что медперсонал постоянно запрещает ей курить за «плохое поведение», то есть за то, что она ругается и опаздывает на групповые занятия.
– Я здесь, как в тюрьме, – жаловалась мама. – Они не представляют, как хочется курить. Они же сами не курят.
– Понимаю, мам.
Мамины наказания в психбольнице были для нас щекотливой темой. Медперсонал знал нас с Лизой по именам, они расспрашивали о школе, выпавших молочных зубах и помнили наши дни рождения. Тем не менее я настороженно относилась к их теплоте. Мне не нравился их интерес к моей персоне, а также власть, которую они имели над матерью. Я делала вид, что не замечаю оценки за мамино поведение, которые были написаны на доске, и что они говорили с ней тоном, которым люди обычно выговаривают своим детям.
Я отворачивалась, чтобы не смотреть, как мама стояла, как полагается, на три метра сзади санитаров, нервно притопывая ногой в больничных тапках, одетая, как клоун, в полинявшие свитера с чужого плеча. Я не любила смотреть, как для того, чтобы ее куда-либо вывести, надо было открыть уйму дверей. У меня были сложные отношения с людьми, которые держали маму под замком, мне казалось некорректным дружески общаться с ними, не принижая при этом маму. Поэтому во время визитов в больницу я смотрела в пол, отходила в сторону и общалась с мамой только шепотом.
Гораздо проще было смотреть на остальных пациентов больницы: на потного китайца, который медленно засовывал себе в штаны шашки, на престарелую даму с поджатыми губами, выступавшую по коридору, словно модель по подиуму, или на человека, который буравил взглядом стену, а из его рта текла слюна. Я не знала, с какой планеты прилетели они, но была уверена в том, что маме после всех медицинских препаратов через месяц или два станет гораздо лучше. В отличие от них, с лечением ее болезнь уходила. Я сравнивала маму с другими пациентами и была рада, во‑первых, что есть те, положение которых гораздо хуже, чем у мамы, и, во‑вторых, что она рано или поздно отсюда выйдет.
– Слушай, мам, когда тебя выпишут, мы пойдем в McDonald’s.
Я еще не рассказала маме о моей новой работе.
– Конечно, сходим.
– Нет, я не прошу тебя сводить меня в McDonald’s. Я тебя сама туда свожу, я теперь там работаю.
– Ух, ты! Да ладно?! Я сама ребенком работала на ферме. Меня поместили в приемную семью фермеров на шесть месяцев.
Я слышала по голосу, что она стала совершенно вменяемой.
– Мы доили коров. Совершенно омерзительное занятие. Но еда была гораздо лучше той, которую покупаешь в магазине. Мы на самом деле не знаем, сколько лет пролежали в банке консервированные бобы.
– Так тебя скоро выпишут? Я чувствую, что тебя скоро должны выписать. По голосу слышу.
– Скоро. Доктор говорит, во вторник.
– Правда?
– Конечно, дорогая.
– Значит, получается, на этой неделе?
– Да, Лиззи. Я тебя люблю, дорогая. Дай, пожалуйста, папу.
– Даю, я тоже тебя очень люблю.
Папа брал трубку и глубоко в нее вздыхал. Не отрывая глаз от телевизора, он говорил: «Привет, Джин», и потом с паузами: «Не волнуйся… Да… Ага…»
Пока они говорили, я зашла в Лизину комнату. Лиза сидела на кровати и при моем появлении тут же закрыла грудь одеялом. Она была без майки. Я остановилась.
– Ой, извини.
– Лиззи, ты разве не видишь, что я одеваюсь? – с раздражением спросила она.
На тумбочке рядом с кроватью лежал пустой пакет с разноцветными буквами.
– Извини. С мамой говорила. Уже выхожу.
– Я через минуту, – сказала сестра, не глядя мне в глаза. – Дверь за собой закрой.
– Хорошо, – ответила я и задом вышла из комнаты.
Я хлопнула дверью так, чтобы она не закрылась полностью, а оставила щелочку. Издалека раздавалось папино «даканье» на мамины высказывания. Я на несколько шагов отошла от двери в Лизину комнату, но не ушла, а решила понаблюдать.
Сестра опустила одеяло, и на ее груди я увидела розовый бюстгальтер. Я ужасно удивилась. Лиза ни словом не обмолвилась про бюстгальтер. Правда, недавно я видела, как она искала за диваном монеты, а потом пересчитывала долларовые бумажки, которые ей удалось сэкономить. У мамы был всего лишь один грязный бюстгальтер. Я особо и не думала, что нам с Лизой в один прекрасный день придется приобрести себе что-то подобное.
Лиза стянула две чаши бюстгальтера и попыталась вставить крючок в петлю посредине. Для того, чтобы ей не мешали волосы, она заколола их заколкой. Два раза Лиза пыталась соединить половинки бюстгальтера, и оба раза у нее ничего не получилось. Наконец ей удалось застегнуть бюстгальтер. Мне было непривычно видеть ее голой. Мы перестали принимать вместе ванну, когда мне было три, а ей пять лет. Мне было любопытно посмотреть, как устроен бюстгальтер. «Лиза становится женщиной», – подумала я и почувствовала себя обманутой и покинутой. Первый раз это чувство я испытала, когда увидела у Лизы в спальне упаковку тампонов. Если бы мы были ближе, мы бы разговаривали чаще, а не десять раз в месяц. Тогда, возможно, Лиза делилась бы со мной своими секретами.
Если судить по моему собственному поведению, одежде и телу, то можно было сказать, что я мальчик. Я любила лазать по деревьям и играть с мальчишками, поэтому меня часто звали «девчонкой-сорванцом». Мне не очень было по душе это определение. Да, мне нравилась физическая активность, но это еще недостаточный повод для того, чтобы называть меня мальчиком. Но меня точно так же не привлекали и чопорные девочки, которые красиво сидели, почти не двигаясь, и сплетничали. Получается, что я не чувствовала себя ни мужчиной, ни женщиной. Мне казалось, что я аутсайдер. После того как Лиза прогнала меня, мне стало грустно и одиноко.
Лиза сняла бюстгальтер и надела майку. Она достала вешалку и аккуратно повесила бюстгальтер в шкаф. На стенах ее комнаты висели плакаты из журналов для подростков с ретушированными фотографиями поп-идолов. Лиза взяла осколок зеркала и накрасила губы розовым блеском.