Теофиль ГотьеКлуб Гашишистов
Отель Пимодан
Приглашение, составленное в загадочных выражениях, понятных лишь членам нашего общества,заставило меня однажды декабрьским вечером отправиться в далекий кварталПарижа. Остров Святого Людовика является чем-то вроде оазиса посреди города;река, разделяясь на два рукава, обнимает его, ревниво охраняя от захватацивилизации. Именно там, в старинном отеле Пимодан, выстроенном некогдаЛозеном, происходили ежемесячные собрания нашего общества, и нынче я ехал тудавпервые.
Только что пробило шесть часов, но было уже совершенно темно.
Туман, еще более густой на берегу Сены, закутывал все предметы точно ватой, пропускаялишь красноватые пятна зажженных фонарей и светящихся окон.
Мокрая от дождя мостовая отражала свет фонарей, словно речная гладь; резкий ветерледяными иглами колол лицо. Его пронзительный свист переходил в басовые ноты,ударяясь об арки мостов. Этот вечер был полон суровой поэзии зимы.
Как ни трудно было найти на длинной пустой набережной нужный мне дом, но моему кучерувсе же удалось наконец разобрать полустертое имя отеля на мраморной доске.
Употребление звонков еще не проникло в эту глушь, и мне пришлось потянуть фигурный молоток.Послышался шорох натягиваемой веревки. Я дернул сильнее, и старый, ржавый языкзамка поднялся, открывая массивные створки дверей.
Точнокартина Скалькена показалась за желтоватым прозрачным стеклом голова старойпривратницы, освещенная мерцающим пламенем свечи. При виде меня на лице старухипоявилась странная гримаса, и костлявый палец указал мне дорогу.
Насколькоя мог различить при слабом свете, который освещает землю даже в самую темнуюночь, двор, в который я попал, был окружен старинными строениями с островерхимикрышами. Между каменными плитами росла трава, и я быстро промочил ноги, словношел по лугу.
Узкиевысокие окна парадного подъезда, сверкая на темном фоне, служили мне маяками,не позволяя заблудиться.
Ввестибюле отеля я очутился перед одной из тех огромных лестниц времен ЛюдовикаXIV, где мог бы свободно разместиться современный дом. Египетская химера вовкусе Лебрена с сидящим не ней амуром протягивала на пьедестал свои лапы, держасвечу в изогнутых в виде подсвечника когтях.
Пологиеступеньки и просторные площадки говорили о гениальности старинного архитектораи широте образа жизни давно прошедших времен. Поднимаясь по этим удивительнымпереходам в своем убогом черном фраке, я чувствовал себя не на месте в этойстрого-выдержанной обстановке, мне казалось, я присвоил себе чужое право. Дляменя была бы хороша и черная лестница.
Стены были увешаны картинами – то были копии полотен итальянских и испанскихмастеров, по большей части без рам. На высоком потолке смутно вырисовываласьфреска на тему какого-то мифа.
Подойдя к указанному этажу, я узнал дверь по тамбуру, обитому мятым, лоснящимся отстарости утрехтским бархатом. Пожелтевший галун и погнувшиеся гвоздисвидетельствовали об их долголетней службе.
На мой звонок дверь с обычными предосторожностями открылась, и я словно возвратился надва века назад. Быстротекущее время, казалось, не коснулось этого дома, онпоходил на часы, которые забыли завести и стрелка которых показывает давнопрошедший час. Я стоял на пороге огромного зала, освещенного лампами,зажженными на противоположном его конце. Белые стены зала были до серединыувешаны потемневшими полотнами, носящими отпечаток эпохи, на гигантской печивозвышалась статуя, точно похищенная из аллеи Версаля. На куполообразномпотолке извивался небрежным набросок какой-то аллегории во вкусе Лемуана, можетбыть, даже и его кисти.
Янаправился в освещенную часть зала, где вокруг стола сгрудилось несколькочеловеческих фигур. Когда я вошел в светлую полосу, меня узнали и громкое «ура»потрясло гулкие своды старого отеля.
– Вот он, вот он! – наперебой кричали голоса. – Дайте ему его долю!
Перед буфетом стоял доктор; он вынимал лопаточкой из хрустальной вазы какое-тозеленоватое тесто или варенье и клал его по кусочку в палец величиной наблюдечки японского фарфора подле золоченой ложки.
Лицо доктора сияло энтузиазмом, глаза блестели, щеки пылали румянцем, вены на вискахнапряглись, раздувающиеся ноздри глубоко дышали.
– Это вычтется из вашей доли райского блаженства! – сказал он, протягивая мне моюпорцию.
После этого снадобья пили кофе по-арабски, то есть с гущей и без сахара; потом селиза стол.
Читателя, конечно, удивит такое нарушение кулинарных обычаев, ибо никто не пьет кофеперед супом, варенье тоже едят на десерт. Это обстоятельство требует разъяснения.
В скобках
Когда-тона Востоке существовала страшная разбойничья секта. Во главе ее стоял шейх,которого звали Стариком Гор или Князем Убийц. Разбойники беспрекословноповиновались своему главе и исполняли любые его приказы без рассуждений. Никакаяопасность не пугала их, даже верная смерть. По одному знаку своего повелителяони бросались вниз с высокой башни или шли убивать какого-нибудь царя прямо кнему во дворец, несмотря на стражу.
Но каким образом мог добиться Старик Гор столь полного повиновения?
Он обладал рецептом одного чудесного снадобья, которое наделяет человекаослепительными галлюцинациями.
Человек, отведавший его хоть раз, находил после своего пробуждения реальную жизнь дотого бесцветной и унылой, что с радостью жертвовал ею, лишь бы снова попасть вмир своих грез. Шейх же говорил, что каждый, кто погиб при исполнении егоповелений, попадает в рай, а избегнувший гибели снова наслаждался таинственнымснадобьем.
Зеленоватое тесто, которым оделял нас доктор, и было то самое зелье, которым Старик Горнезаметно одурманивал своих приверженцев, заставляя их верить, что егомогуществу подвластен даже Магометов рай с его гуриями трех степеней. Это былгашиш. Отсюда происходит слово гашишист, то есть употребляющий гашиш. Оноодного корня со словом убийца – assassin. Кровожадные инстинкты подданныхСтарика Гор оправдывают это дикое название.
Я уверен, что людям, видевшим, как я выходил из дома в обеденный час, не моглодаже прийти в голову, что я еду на патриархальный остров святого Людовика,чтобы отведать там таинственного зелья, посредством которого несколько вековназад мошенник-шейх заставлял своих приверженцев совершать преступления иубийства. Моя буржуазная наружность не делала даже намека на такую ориентальнуюизвращенность. Я был больше похож на почтительного племянника, собравшегосяпообедать у своей старой тетушки, чем на верующего, готовящегося насладитьсяблаженством Магометова рая в обществе двенадцати арабов чистейшей французскойкрови.
Конечно, если бы вам сказали, что в 1845 году, в эту эпоху биржевых игр и железныхдорог, существовал клуб гашишистов, истории которого не написал г-н де Гаммер,вы бы этому не поверили, а между тем это истинная правда, хотя, как это частослучается с истиной, она и кажется невероятной.
Пирушка
Наша трапеза была сервирована причудливо и живописно. Вместо рюмок, бутылок играфинов стол был уставлен большими стаканами венецианского стекла с матовымспиралевидным узором, немецкими бокалами с гербами и надписями, фламандскимикерамическими кружками, оплетенными тростником и бутылями с хрупкимигорлышками.
Здесьне было ни фарфора Луи Лебефа, ни английского разрисованного фаянса, обычноукрашающих буржуазный стол. Ни одна тарелка не была похожа на другую, но каждаяих них представляла собою ценность: Китай, Япония и Саксония представили здесьобразцы самых красивых своих блюд, самых ярких своих красок. Все это, правда,было несколько отбито и потрескалось, но указывало на тонкий вкус хозяев.
Блюда были большей частью покрытые глазурью, работы Бернара Палисси, или лиможскогофаянса; иногда нож, разрезая кушанье, скользил по выпуклому изображениюпресмыкающегося, лягушки или птицы. Лежащий на тарелке угорь сплетал своиизгибы с кольцами украшавшей тарелку змеи.
Честный филистер, наверное, испытал бы некоторый страх при виде этих сотрапезников,волосатых, бородатых и усатых или же странно выбритых, размахивающих кинжаламиXVI столетия, малайскими криссами, испанскими навахами. Согнувшиеся над столоми освещенные мерцающим светом ламп, они действительно представляли странноезрелище.
Ужин близился к концу, иные из адептов уже чувствовали действие зеленого теста, а намою долю выпало полное извращение чувства вкуса. Я пил воду, а мне казалось,что это великолепное вино, мясо превращалось в малину и обратно. Я не моготличить котлеты от персика.
Мои соседи делались все оригинальнее; на их лицах вдруг появлялись огромные совиныеглаза, носы удлинялись и превращались в хоботы, рты растягивались, делаясьпохожими на щель бубенчика. Цвет их лиц приобрел неестественные оттенки. Одиниз них, бледнолицый и чернобородый, раскатисто хохотал, наслаждаясь каким-тоневидимым зрелищем; другой делал невероятные усилия, чтобы поднести ко ртустакан, и его судорожные движения вызывали оглушительный вой окружающих.
Третий с невероятной быстротой вертел большими пальцами, а четвертый, откинувшись наспинку кресла, с блуждающими глазами и бессильно повисшими руками,сладострастно утопал в безграничном море нирваны.
Опершись о стол локтями, я наблюдал за происходящим. Остаток моего рассудка то почтиисчезал, то снова разгорался, точно готовый потухнуть ночник. Мои члены горели,и безумие подобно волне, отступающей от скалы, чтобы снова накатить на нее изахлестнуть своей пеной, но охватывало мой мозг, то проходило и в конце концовпрочно овладело им. Я начал галлюцинировать.
– В гостиную, в гостиную, – вдруг закричал один из гостей, – разве вы не слышитезвуков небесного хора? Музыканты уже давно ждут!
Действительно, сквозь шум разговоров до нас доносилась дивная музыка.
Незваный гость
Гостиная была огромная комната с белыми и золочеными лепными украшениями, с расписнымпотолком, с фризами, разрисованными сатирами, преследующими в тростниках нимф,