— Я хочу, чтобы для меня было все возможным! — закричал я дико.
Никто не откликнулся.
— Я — циник, я не верую в Бога! Я тоскую потому, что принадлежу этой жизни! — орал я пуще прежнего.
Ответом была зловещая тишина. Я схватил вазу со стола и швырнул ее оземь. Бессильная ярость душила меня. Судорожные рыдания сотрясали грудь. В этот миг в дверях появилась Юлия.
— Ты, ты! — завопил я, будто ужаленный. — Ответь, что ты там делала! Ты наблюдала бесстрастно, как меня возжелали увести, забрать в тот мерзкий мир, в котором разом с тобой копошатся уроды, дьяволы и дьяволицы! Ты неотличима от них, знай! Ты вся в чужой крови!
— Вы бредите, Павел… — молвила она, входя в комнату, величаво поворотив свой мраморный лик.
— Знай же, что наша жизнь — сплошной бред, а я всего лишь ищу от него избавленья!
— Уймите огонь бешенства в своем сердце.
— Я взбешен, — произнес я злорадно, пожирая ее глазами, — потому что слишком многое выше и сильнее меня! Но тебе, смиренная послушница, какая корысть от того? Почему ты сблизилась со мной? Кто тебя послал?
— Вы сами, Павел, искали меня — бессонными ночами, в зарницах наваждений, в муках сомнений. Я услышала ваш зов.
Она безучастно смотрела, как я приближаюсь с занесенным над плечом ножом.
— Вам желается убить меня, Павел?
Я со стоном вонзил острие в косяк двери.
Неведомая сила, которой я не мог и не желал противостоять, спасительно опустила меня на колени, я затрясся в рыданиях, чтобы затем, опомнившись, кинуться вон.
…С некоторого времени я взял обыкновение оборачиваться на улице, вприглядку бросать взоры по сторонам — чудилось, что некто неотступно следует за мной. Я более сам приглядывался к себе, — словно желая высмотреть некоего другого, второго, в себе. За мной начали водиться кое–какие странности: мало того, что ноги сами приводили меня на железнодорожную станцию, о чем уже упоминалось, — я спускался с перрона и шагал по чугуночным путям до пакгауза и назад, к станции, покуда обходчики окриками не прогоняли меня.
Представлялось не единожды, что это не я, а механический манекен, несущий мое имя, бродит под призрачным небом, дышит стылым воздухом, глядит бездумно в окно, пребывая в ожидании, готовый немедля по едва уловимому знаку променять самое себя и все вокруг на малую толику того загадочного, что приближает неведомое и отдаляет зримый мир. Безверие и потаенный страх подноготные неудачи моей жизни — сменились робкой надеждой, готовностью уйти. Иногда я выходил в поле — ветер подымал полову с гумен, бабы в белых платках складывали скирды, — и дышал жадно, ненасытно, будто желая запастись напоследок горьковатой прелестью августа, унести ее с радостью и облегчением с собой.
___________
Начало войны прошло незамеченным. Мало что поменялось в привычном укладе жизни. В сентябре появились санитарные повозки с ранеными в грязных бинтах, тяжелых выносили на носилках из санитарных вагонов с красными крестами. Я вновь стал покупать газеты и подолгу изучал их за столом в трактире, неподалеку от очага. Однажды кто–то с силой хлопнул меня по плечу.
— Павел, душа моя, да ты ли это?! Рад тебя видеть, брат! — Н.А. обнимал и целовал меня в щеки, поминутно отстраняясь и глядя с ненатуральным восторгом в мои глаза. — И давно ты у нас?
Он обрюзг, постарел, но был хмельно, разудало весел, каким я его и знавал прежде.
— С прошлой недели.
— Где остановился, почему не заходишь?
— Был у тебя, да сказали — уехал, — соврал я, желая укоротить тяготивший меня разговор.
— А, ну–ну! — Н.А. нахмурился на миг и вновь повеселел. — Я, видишь ли, и вправду был в отъезде. Торговыми делишками занялся, леший попутал. Ныне возвращаюсь из Нижнего — вижу родимый трактир, как не зайти… Вон, товарищ мой, вроде няньки ко мне приставлен, чума ему невеста! — Н.А. подвел меня к окну, за которым у кибитки прохаживался угрюмый мужик. — Желаешь, поедем ко мне?
— Что же твой провожатый отпустил тебя?
— Откупился я, брат, откупился, — Н.А. опрокинул одну за другой две чарки в рот и крякнул, мотнув головой.
— Ну так я жду тебя, — проговорил он без прежнего воодушевления, выпил еще стопку и вышел.
В тот день я долго и бесцельно бродил по городу — меня не покидало предчувствие, что вот–вот нечто решится, что некто теперь занят решением моей судьбы в череде прочих, и решение (или свершение?) будет непременно благосклонным. Я верил, что станется именно так, и сам дивился своей уверенности.
Прежде я был охотник пофилософствовать на предмет самого себя, поразмыслить, отчего моя жизнь складывается так, а не иначе, найти объяснение неудач и отрадных вестей и оттого порой представлялось, что я волен управлять собой, распоряжаться собственными желаниями, то бишь я хозяин собственной судьбы, я всему причина и всему виной. Разумеется, я чувствовал дыхание мира подле меня, я его боялся и сторонился, но не мог избавиться, принимал как неизбежное, как неохватное поле, через которую протаптывал стежку. Однако в последние месяцы поначалу неназойливо, исподволь, а затем настойчивей стало преследовать подозрение, что не я протаптываю стежку, а меня ведут по этому полю, некто направляет мои стопы. Чрезвычайно умножились факты, коим не находилось толкование, и в той же мере усилилась моя растерянность. Я остановился, замер, оцепенел посреди того неохватного поля жизни, истоптанного миллионами ног, не находя отпечатков своих ступней, не находя указующего вектора, и спасения мое лежало вне поисков моей души, спасение было в вере — но не в Бога, который равнодушно взирает с небес на страждущих странников. Спасение могли принести те немногие, кто уповал на себя и перешел поле, дошел до того его края, который, может статься, скрывает, хоронит те тайны, что неведомы и самому Господу. Спасение в тех, кто прошел по тропке, неведомой Богу и человекам…
Я спал отвратительно, кошмары терзали меня. Я метался по кровати, хрипя, рвал и кромсал ногтями простыни, пока вдруг не доносился откуда–то неведомо чей сладко увещевающий голос, и тогда приходило успокоение, я стихал. Однажды ночью я пробудился, потревоженный чьими–то быстрыми прикосновениями. Николай, склонившись в изголовье, обнимал и целовал меня, обливаясь слезами, вожделенно подставлял щеку под воображаемые ответные поцелуи.
— Пошел прочь, исчадие ада! — я с омерзением закрылся одеялом.
Николай упал передо мной на колени.
— Возьми, возьми меня с собой, о блаженный! — шептал он в каком–то экстазе.
— Куда я должен тебя взять, собачье дитя? — вскричал я одновременно недоуменно и яростно.
— Я покажу! Не гневись, не гневись, — бормотал Николай, едва ли не уткнувшись лбом в половик.
Он внезапно оглянулся, как бы ища в комнате третьего. Но мы были одни. Николай заскулил и принялся по–собачьи лизать мою ногу, которую я тотчас поджал под себя.
— Что тебе надобно? — допытывался я. — Почему ты приходишь ко мне?
— Возьми, возьми меня с собой, о блаженный поводырь! — еще долго доносился до моих ушей завораживающий иступленный, но помалу угасающий шепот.
Холодало. Заморозки секли землю, — голую, серую, сирую. Отпечатки ободов колес телеги, накануне продребезжавшей под окном, запечатлевались, казалось, навеки, как знак высшего незыблемого закона жизни — неизбежности. Я уходил по дороге далеко за город, присаживался на убеленную ледком обочину и глядел в степь, застланную пожухлыми травами
Что–то должно было перемениться в моей жизни. Я не видел ее продолжения здесь, в этом захолустье. Впрочем, так ли уж искал я то самое продолжение? Пожалуй, я ставился с таким безразличием к собственной судьбе, что оно граничило с обреченностью.
И разом с тем мои чувства были необычайно обострены, оголены — резкий запах, грубое слово, чей–то кашель, зловонное дыхание, ввалившиеся щеки, неряшливый наряд, всклокоченные волосы, беспардонное обращение, глупое девичье хихиканье и прочее, чем так богата действительность, все те мелочи, с каковыми смиряешься и не замечаешь в обыденности, вызывали мое резкое неприятие, ощущение омерзения и протест против участия в бессмысленном спектакле, называемом жизнью.
Я стал сторониться людей еще в большей мере. Пожалуй, за выключением Вержбицкого. Его рассказы о бродячих мертвецах становились в один ряд с моими представлениями об отвратной действительность.
Однажды я столкнулся лоб в лоб с таким мертвецом. Верно, он поджидал кого–то у подъезда, и когда я вышел впотьмах, не посторонился. Я задел его плечом, и он рухнул, как подкошенный, на мерзлую ноябрьскую землю. «Напился пьян», — решил я спервоначалу, не различив обезображенного лица, схватился за щиколотки — две костяшки в полуистлевшем тряпье похоронного костюма, и протянул тело по земле, с ужасом видя, как волочится пустой рукав фрака, а неестественно вывернутая рука осталась у ступеней подъезда. Я вернулся, поднял ее и положил на грудь, стараясь не заглядывать в лицо, — не удержался, глянул мельком, и тотчас сам переломился, высвобождая пищевод от рвотной каши.
Откуда ходячие мертвецы в этом городе, что принуждает их вставать из могил? Ко мне он шел или же к кому–то другому? Кого искал?
Течение реки времени бессмысленно, непоколебимо и неотвратно. Я апатично плыву по нему, быть может, поэтому моему взору открывается то, чего не замечают остальные, охваченные зудом обыденности. Я вижу, как не только жизнь переходит в смерть, но и смерть воплощается в жизнь, совершая зловонное необъяснимое пробуждение.
Когда Юлия пришла ко мне, я подал ей стакан с водой:
— На, выпей.
Она недоуменно взглянула на меня:
— Зачем?
— Выпей! — повторил я нетерпеливо.
С настороженностью, замедленно, она поднесла стакан к губам, попробовала на вкус воду и лишь затем начала отпивать.
Я молча и облегченно принял пустой стакан из ее рук. Мгновенье она стояла недвижимо, как вдруг судорога охватила ее, но немое лицо не исказилось, не выразило муки, лишь в зрачках мелькнул испуг, она изогнулась, и рвотный кисель хлынул изо рта на половик.