— О Боже, Карен! Какой ужас! Так страшно…
Симон вырывался из рук Михела и ругался срывающимся голосом:
— Как это несправедливо, черт возьми! Он же вчера еще был у меня…
Он схватил Михела за плечи, вцепившись пальцами в его куртку.
— И теперь… Он умер! И ничего уже не исправишь! Как тут выживешь? Он умер! Мой друг умер!
Я посмотрела через плечо Анжелы и увидела, что Ханнеке сидит, в отупении прислонившись к дереву, и курит, делая быстрые затяжки. Казалось, она была в шоке. Я высвободилась из объятий Анжелы и подошла к Ханнеке. В этот момент раздался страшный крик. Я обернулась и увидела, что все вдруг отпрянули от дома, закрываясь от огня, и кричали. Горящая крыша рухнула. Я опять посмотрела на Ханнеке, она сидела, обхватив руками голову, и покачивалась из стороны в сторону. Пожарные пробегали мимо, крича друг другу на ходу, что их коллег в доме не осталось, потом прошли двое полицейских, неся большой серый мешок. Анжела вцепилась в мою руку. Я почувствовала, что мой желудок переворачивается, и голова закружилась так, что я испугалась упасть в обморок. Мешок осторожно внесли в третью «скорую». Она медленно отъехала, на этот раз без ревущих сирен.
2
Уже медленно светало, когда пожарным наконец удалось справиться с огнем, и мы, окоченевшие и промокшие, собрались в кухне у Симона и Патриции, которые жили за углом от дома Эверта и Бабетт. Их соседка, пожилая пухленькая вдова, приготовила кофе. Том, Тиз и Тье, три сынишки Симона и Патриции, сидели на диване в пижамках, прижавшись друг к другу.
— Никак не идут спать, — шепотом сказала соседка. — Хотели здесь ждать папу и маму. Уж я им разрешила.
Мы сидели молча. Было слышно только приветливое бульканье кофейной машины и громыханье чашек, ложечек и блюдечек. Напряженная тишина, при которой мы даже не осмеливались взглянуть друг на друга, начинала действовать мне на нервы, и я встала, чтобы помочь на кухне. Симон был подавлен больше всех. Казалось, он не осознавал, что трое сыновей испуганно и вопросительно смотрят на него. Михел взял сигарету из пачки на столе, прикурил ее и протянул ему. Симон глубоко затянулся и резко выдохнул дым, как будто желая этим развеять кошмар, который отпечатался в нашем сознании. Я подавала кофе, и руки у меня дрожали. Каждый из нас пытался как мог взять ситуацию под контроль.
Мы вздыхали, всхлипывали и пили кофе. Вскоре эти звуки стали непереносимы. К счастью, Симон прервал молчание.
— Что-то ничего слышно о Патриции? Почему она не звонит? Может, нам позвонить ей? Надо же знать, как там Бабетт… и мальчики…
Мы опять замолчали, взяли чашки и зажгли сигареты, хотя большинство уже давно бросили курить. Симон встал, подошел к холодильнику, вынул бутылку водки, шесть замерзших стаканчиков, с глухим стуком поставил их на стол и разлил водку. Михел облокотился о стол и спрятал лицо в ладонях. Я тихо спросила Симона, сообщили ли матери Эверта о случившемся. Он кивнул и добавил, что она, вероятно, тоже в больнице.
Мы услышали, как открылась входная дверь. Анжела вскочила на ноги и вышла в холл.
Мы затаили дыханье, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
Рыдания матери Эверта пронзали мою душу. Плач шел из такой глубины и звучал именно так, как я и представляла себе крики отчаянья. Одним глотком я выпила свой стакан, надеясь, что обжигающий алкоголь развеет охватившую меня щемящую тоску. Симон, не глядя на меня, опять наполнил мой стакан.
Патриция вошла в кухню и открыла рот, чтобы сказать что-то, но смогла только вскинуть руки и покачать головой, по щекам у нее покатились слезы. Эверт не выжил в пожаре. Бабетт все еще без сознания, но состояние стабильное. Люк и Бо в порядке, их оставили в больнице еще на одну ночь понаблюдать. Она показала на коридор, откуда все еще раздавался душераздирающий плач матери Эверта.
— Я не могла оставить ее там одну… Это ее единственный сын…
Симон обнял ее и мягко усадил на стул. Соседка, пробормотав, что ей нехорошо, выбежала из кухни. Я отправилась туда вместо нее и следила за тем, чтобы кофейная машина продолжала урчать, руки у меня были заняты, и это помогало мне справляться с отчаяньем. Я боялась, что иначе просто не выдержу и убегу из этого дома, наполненного горем. Хотя в драме, случившейся с этой семьей, я и казалась себе беспомощным зрителем, посторонним наблюдателем, но я не могла покинуть их. Мы были друзьями. Одна из нас за ночь лишилась и мужа, и крова. Мы должны были быть здесь, и только здесь.
— Сегодня у тебя есть все, а завтра — ничего, вот как бывает, — пробормотал кто-то. Мы могли говорить только банальности. Но по домам не расходились. Мы как могли откладывали встречу с внешним миром на потом. Казалось невозможным говорить об этой трагедии с другими людьми. Стало слышно, как на улице дети шли в школу. Звуки повседневной жизни доносились как будто издалека. Мы все еще пили водку. Ни у кого не осталось сигарет, и мы перешли на сигары Симона.
3
Когда мы вернулись домой, Инеке приготовила чай и поджарила яичницу. Она отправила детей в школу и дала им с собой бутерброды. Мы могли поспать до четверти четвертого. Яичница остывала, ничего не лезло в горло. Перед глазами все еще стоял этот серый мешок, а в ушах — леденящий душу крик матери Эверта.
Я пошла принять душ, чтобы смыть с себя гарь от пожара. Меня тошнило от запаха серы и обуглившегося дерева, это напоминало мне о сгоревшем теле Эверта. Я простояла целый час под горячими потоками воды, три раза вымыла голову, щеткой с мылом почистила ногти, и все равно руки и волосы пахли прошлой ночью, дымом и сажей.
После этого я легла в кровать и попыталась заснуть рядом с Михелом, который ворочался и вздыхал. Я прижалась к его голому телу и положила холодную руку на его горячий живот. Он вздрогнул.
Повернулся ко мне и грустно посмотрел серо-голубыми глазами.
— Меня все время мучает вопрос… Мы же знали, что дела у Эверта идут неважно. Может, надо было как-то ему помочь?
— Ты думаешь, пожар как-то связан с его кризисом?
— Не знаю. Мне так хреново… Как будто мы спасовали. Мы ведь никогда не слушали его по-настоящему.
— Не думаю, что мы должны обвинять себя в его смерти. Последнее время Эверт отвернулся от всех… Даже от Симона, своего лучшего друга. Ему никто не мог помочь, даже собственная жена.
Я положила голову на грудь Михела и подумала об Эверте. Собственно говоря, я знала его только по рассказам. Последние месяцы речь шла больше о его физическом состоянии. Мы молчали об этом прошлой ночью, как будто ужасное несчастье свалилось на нас с неба и внезапно разрушило нашу беззаботную жизнь. Но мы и раньше чувствовали угрозу, в воздухе висел тяжелый запах надвигающейся беды, мы знали, что между Эвертом и Бабетт не все шло гладко. Может быть, надо было вмешаться. Не быть такими малодушными.
Когда я пришла забрать своих девочек из школы, на меня прямо набросились мамы учеников, которые обычно никогда со мной не разговаривали. Они хотели разузнать все о пожаре и смерти Эверта, от детей они слышали, что мы были на пожаре. Учительницы Бо и Люка обсуждали это с детьми в классе. Они нарисовали картинку для своих попавших в беду друзей, а родители решили купить для них двух плюшевых мишек. Могут ли они поручить мне эту покупку и передать мишек детям? Ведь я близко их знаю. Какие-то женщины, едва знакомые с Эвертом и Бабетт, теперь начинали плакать, увидев меня, даже бросались ко мне с объятиями. Мне хотелось оттолкнуть их, схватить детей и убежать, но я взяла себя в руки и вежливо отвечала на все их вопросы. Дети с шумом выбежали из школы, Марейке, учительница Аннабель и Бо, вышла за ними, держа за руки сынишек Патриции, по пятам за ними шли мои дочери. Софи прыгнула мне на руки. Я не видела детей с тех пор, как вышла из дому в ту ночь. В школе им, должно быть, сказали, что отец Бо и Люка умер, а их друзья сейчас лежат в больнице.
Лица детей были серьезны, когда они смотрели на меня и рассказывали, что Бо и Люк лежат в больнице, их мама тоже. Они спросили, удалось ли нам спасти какие-нибудь вещи Люка и Бо, и шепотом сообщили, что их папа умер. Им можно пойти на похороны?
Марейке сказала, что очень сочувствует мне, и спросила, не возьму ли я к себе мальчиков Патриции. Сама она не могла приехать за ними, потому что в ее доме сейчас полиция. Дети бросились к игровой площадке.
— Полиция была и в школе, — сказала она, серьезно глядя на меня. — Я ужасно себя чувствую.
— Да, нам всем сейчас нелегко, — сказала я.
Я пыталась найти в своей затуманенной голове слова, которые могли описать, какой опустошенной и сломленной я себя чувствовала.
— Просто не могу себе представить, что он сам… Он был такой прекрасный семьянин. Милый, заботливый отец. Я знала, что последнее время у них были проблемы… Об этом мы постоянно говорили с их матерью.
— Что, он сам? — Холодная дрожь пробежала у меня по спине.
— Ну, полиция думает, что был поджог. Они все спрашивали, какая ситуация была у них в семье: как учатся Люк и Бо, что они говорили об отношениях родителей. Меня прямо тошнит от этого… Сама мысль! Представь, как все могло обернуться… Что они все вчетвером…
По лесной тропинке мы с детьми пошли к дому Симона и Патриции, который находился прямо за школой. Странным образом мне опять хотелось быть с людьми, которые пережили то же, что и я, чувствовали себя такими же растерзанными и отчаявшимися. Дети бежали впереди, лазали по деревьям и возбужденно кричали, в общем, вели себя как обычно или даже более оживленно. Это был их способ выразить эмоции. Бледное солнце слегка просвечивало сквозь деревья, и казалось, что ничего не произошло, как будто был обычный вторник, и сейчас я войду в дом Патриции и встречу там Эверта.
Когда я шла по аллее, к дому как раз подъезжал Симон в серебристом БМВ. Чувство легкого возбуждения шевельнулось у меня внизу живота и на несколько секунд вытеснило мрачные мысли. Он вышел из машины с усталыми красными глазами. Медленно подошел ко мне, как футболист после проигранного матча, обнял и поцеловал в висок.