Клуб Колумбов — страница 5 из 23

— Вот вы все… этого… гоняете с утра до ночи, высунув э-э-э… языки, а никто ещё из вас ничего такого не открыл.

— Ты-то открыл! — презрительно прервал его Колк. — Если что и нашла по вашей части, так это До, а не ты. Ты — лежачий камень, под который и вода не бежит.

— A-а вот… этого… и бежит! — с неожиданным торжеством заявил Паф. — Я — кабинетный учёный, а не… того… лесной скакун. Я, сидя на месте… э-э-э… больше сделаю… э-э-э, чем попрыгуша До. Слыхали вы о дереве алейне? Ага! Молчите! Никто не знает. Я во всех своих определителях смотрел: нигде нет. И на «А» смотрел, и на «О»: думал «олейна», от «олень». Нет такого дерева! Моё открытие!

Паф так торжествовал, что даже тянуть и заикаться перестал.

— Интересно, — полюбопытствовала До. — Где же ты его видел?

— Ещё… того… не видел. Колхозники говорят. Кабы поближе, и давно бы посмотрел, — а то в деревне Минееве, говорят, за восемнадцать километров. В старое время помещики привезли неизвестно откуда, — наверно, из Африки или, может, из Австралии. Высокие, говорят, деревья. И медоносные — пчёлы так и вьются, жужжат. Замечательные деревья! Медовые. Пищу богов дающие — нектар.

— Так уж это не туземцы, — попробовал Вовк уменьшить впечатление, произведённое на всех неожиданным открытием толстяка. — Раз откуда-то из Австралии. И пока сами не увидим хоть одну их ветку, — всё равно не поверим твоему «открытию».

— Тем интереснее, — даже не взглянув на него, отрезал Паф. — Это переселенцы из далёких стран. А тут, говорят, такие вымахали, — глянешь на вершину — шапка валится. Столетние.

На следующее же утро Вовк принёс барсучонка, и впечатление от неожиданного открытия Пафа сразу померкло.

Барсучью нору со множеством ходов-выходов показали ему и лесу колхозные ребята. А у Вовка хватило терпения ещё затемно залезть на дерево и наблюдать оттуда за норой. Несколько часов он просидел на ветке, проголодался, хотел уже слезать, но вот — было это уже ополдень — из норы высунулась голова барсучихи, покрутила носом, скрылась… Минут через пять она вылезла из норы с барсучонком в зубах. Перетащила его на песчаную плешинку в траве на бугорке, на самом солнцепёке и пошла обратно в нору.

Вовк думает, — за вторым.

Но он не стал дожидаться её возвращения, быстро скользнул с дерева, подбежал к барсучонку, схватил его за шиворот — и бежать!

Вовк хотел подарить зверька Ми, но та отказалась: ей, сказала она, родители не позволят держать такого зверя в квартире. Привяжешься, а потом всё равно придётся в зоопарк отдавать… Вовк и отдал зверёнка умильно глядевшей на него Ля.

Очень обрадовалась Ля питомцу! Дикий зверёнок не сразу привык к своей кормилице, и первые дни Ля ходила с перевязанными пальцами: чуть что, невоспитанный барсучонок давал почувствовать свои зубки воспитательнице. Но надо было видеть, как стойко, с каким мужественным терпением Ля переносила боль, как прятала от товарищей свои слёзы и покусанные руки! Ни разу она даже легонько не ударила, не шлёпнула своего Бибишку.

— У Бибишки испортится характер, — объясняла Ля, — если применять силу при его воспитании. Мой дядя Миша Малишевский, — знаете, у которого знаменитый лис живет в Москве на четвёртом этаже, ещё в «Огоньке» был его снимок, — дядя Малишевский говорит, что будь он министром, он всем воспитательницам дошколят сперва давал бы воспитывать зверят, а потом уже — маленьких детей. Он говорит, — детишки, в общем, все одинаковы — и у людей, и у зверей, и даже у птиц. К ним нужна любовь, с ними надо терпение и настойчивость. Своего лиса дядя Миша так воспитал, что ребятки на Гоголевском бульваре — помните снимок? — ему пальчики в рот кладут и за язык его хватают, а он — хищный зверь — и не думает их кусать.

И правда: барсучонок уже через два-три дня не только перестал кусаться, но позволял своей воспитательнице хватать его за мордашку, за шиворот, валять на спине, даже подбрасывать в воздух, играя с ним. Зверёнок почувствовал к ней полное доверие и скоро так привязался, что бегал за ней, как собачка.

Собрания в уют-компании продолжались. Ровно через неделю после первого собрания, поужинав с колумбами, Таль-Тин направился с ними к своей избе — и не узнал её: над крыльцом была прибита широкая полоса материи, и на ней чуть не аршинными буквами надпись:

— УЮТ-КОМПАНИЯ —

  КЛУБА КОЛУМБОВ

А внутри избы висел цветной плакат:

КАЮК-КАМПАНИЯ В УЮТ-КОМПАНИИ

и под плакатом были изображены в красках руки, срывающие разбойничьи полумаски со смешных и страшных рож.

Таль-Тин только руками развёл. Но художница Си тут же ему объяснила, гордясь своим произведением:

— Это кампания против предрассудков. Ведь сегодня воскресенье. Сегодня все мы будем читать свои записки о рюменье зябликов и угробим старинный предрассудок, что зяблики рюмят к ненастью. У меня и гроб заготовлен.

И Си развернула на столе Таль-Тина лист бумаги. На нём был чёрной тушью изображён гроб и рядом — открытая крышка, на нижней стороне которой написано: «Зяблики рюмят — быть ненастью».

Была прочтена одна только запись Колка, из которой выяснилось, что дождь шёл за неделю всего один раз и то недолго, а рюмили зяблики все дни и по утрам, и днём, и по вечерам. Все колумбы, глядя в свои записные книжки, хором подтвердили наблюдения Колка. Тут слово взяла сама председательница сходки — Ре — и сказала:

— Всем ясно: если зяблики рюмят шесть дней из семи в хорошую, солнечную погоду, то, значит, рюменье приметой ненастья быть не может. Похороним это суеверие. Методом статистики доказана его вздорность. Каюк ему!

До за спиной у Таль-Тина показала кулачок Анду, а Си тут же замазала тушью открытую крышку гроба и пририсовала закрытую. И рисунок был торжественно разорван. Собрание продолжилось.

Пришло двадцатое июля, сезон гнёзд кончился, почти все птицы вывели уже птенцов. И вдруг прибегают из лесу Ми и Ре — и, перебивая друг друга, возбуждённо рассказывают, что на опушке под нутом нашли гнездо тетёрки с пятью яйцами.

— Как так — удивлялась Ре. — Скоро уже охота начнётся, у всей боровой дичи выводки взматерели, а эта дурочка ещё яички парит!

— Видно, первая кладка у неё погибла, сказал Таль-Тин. — Весна нынче была ужасная. Куры, утки, все наземные птицы нанесли полные кладки, а тут вдруг ударили морозы. Кладки пропали. Да ещё и второй раз так: опять снеслись, опять все яйца померзли! Эта тетёрка, видно, в третий раз загнездилась. Ну что ж, нам это на руку: испытаем и тут кукид.

Таль-Тин сходил в хлев, согнал там пёструю курицу с гнезда-ящика и взял из-под неё одно яйцо. Ре и Ми побежали в лес и подложили там это белое куриное яйцо к жёлто-коричневым яйцам тетёрки. А взамен взяли одно тетёркино.

Дома его выдули; оно оказалось болтуном, — без зародыша.

— А я слышала, — сказала Ми, — как в яйце нашей пеструхи уже пикал цыплёночек!

— Да, интересно, — сказал Таль-Тин. — Что из этого получится? Уж очень бросается в глаза белое пятно в тетёркином гнезде. Неужели она всё-таки примет его.

— Ясно, — сказал Анд, — просто бросит гнездо. Сидела, сидела, — яйца все болтуны, — ничего не высидела, а тут ещё люди уродское белое яйцо подкинули. Ясно — испугается.

Разговор этот происходил за ужином. Колк, Ми и Си ещё днём ушли на озеро и где-то задержались.

Колумбы кончили ужинать, — а их всё нет. Смерклось. Настала ночь.

Ми, Си и Колк так и не вернулись.

Месяц пятый

Поиски исчезнувших. — Страшная ночь. — Преисподняя Америка. — Дикий кур. — Отлёт стрижей.

Ночь была тёмная, дождливая. Никто из колумбов не спал. Больше всех волновался Вовк. Места себе не находил. Метался по избе, как зверь в клетке. То и дело выскакивал на дождь, ходил по дороге к озеру. Таль-Тин высказал предположение, что Ми, Си и Колк заночевали в деревне на берегу Прорвы. Вовк твердил своё:

— Я чувствую, что с Ми что-то случилось, какое-то несчастье. Недаром название у озера такое зловещее!

Когда ленивый рассвет забрезжил в окнах, колумбы всем составом отправились на розыски пропавших. Решено было идти прямо в деревню Бережок на Прорве, и по дороге прочесать дремучий лес, окружающий озеро.

Дождь перестал, но под ногами были лужи, грязь, слякоть, — особенно когда начался тёмный лес. Решено было, что Паф не торопясь направится по дороге и будет время от времени покрикивать, а остальные семеро цепью пойдут лесом, пересвистываясь, чтобы не потеряться. Главмама Ре осталась дома — накормить барсучонка и всех птенчиков.

Вовк энергично продирался сквозь чащу. Как только деревья и кусты расступались перед ним, воображение сейчас же рисовало ему мрачную картину. Что такое могло стрястись с его товарищами, — он не мог себе представить.

Справа и слева посвистывали синицей соседи по цепи. Вовк отвечал им. Он сильно вздрогнул, когда из кустов перед ним неожиданно что-то шумно взорвалось и умчалось прочь, с треском ломая сучья. Не сразу он сообразил, что это громадный петух наших лесов — глухарь. В утренних сумерках дремучий лес казался Вовку таинственным и жутким, полным фантастических чудовищ.

Вдруг Вовк стал: почудился ему какой-то не то крик, не то стон впереди. Но откуда он шёл, понять нельзя было. Вовк напряг слух…

Вот опять! Кричит кто-то хриплым голосом, а что, — не разберёшь: «… да!.. рож! Тут!..»

Вовк сорвался с места и, ничего перед собой не разбирая, ринулся в чащу густых ёлочек. Не успел он разглядеть впереди большую яму, как поскользнулся и ногами вперёд стремглав полетел куда-то под землю.

… Верно, он был оглушён падением и на минуту потерял сознание, потому что никак сразу не мог сообразить, где он и кто говорит у него над ухом хриплым голосом: «Добро пожаловать, Вовк! Давно ждём. Располагайтесь, как дома!»

— Ух ты! — прошептал Вовк. — Темно, как в преисподней!

— А тут и есть преисподняя, — прохрипел голос. — Вот и косточки покойников.