Наконец мне удалось приблизиться к Шиманскому. Я не видел тахты, не видел стен, не видел тела Шиманского. Передо мною прямо в ярко-зеленом запаха дешевого одеколона висело бледное лицо Шиманского. На меня лихорадочно смотрели два безумных фиолетовых глаза. «Хотите?! — стучали в голове противные, зеленые слова. — Хотите?! У меня вся комната… вся… Вся подключена в эту… Понимаете? Все здесь… Все… Хотите? Да?»
Неожиданно ослепительный лязг черного цвета перекрыл весь этот кошмар, и, как по мановению волшебной палочки, все исчезло. Только в ноздрях остался отталкивающий залах. Я, пошатываясь, подошел к креслу и судорожно вцепился в его спинку.
— Хватит! Довольно! Надоела эта чертовщина! — услышал я за спиной голос и обернулся. Передо мной стоял Михаил. Волосы его были всклокочены, маленькие глазки зловеще бегали под нависшими бровями. В моих ушах все еще что-то пищало, рычало и завывало, В глазах плавали разноцветные круги и вспыхивали до боли яркие звездочки. Розовое лицо Михаила поплыло в сторону, и я увидел сиреневого Шиманского. Он, согнувшись, сидел на тахте и держался обеими руками за горло. Все тело его содрогалось от беззвучного кашля.
Сильная рука Михаила больно ухватила меня за плечо и вывела из дома на улицу.
Был уже вечер. По небу плыли тяжелые низкие тучи, и на лицо мне упали ледяные капли дождя,
Я обернулся.
— Там больной… — неуверенно сказал я, указывая рукой на притихший дом.
Глаза Михаила сделались металлически-черными.
— Идите домой, доктор, — тихо сказал он. — И забудьте о том, что здесь произошло. Спокойной ночи, доктор.
И за моей спиной глухо стукнула отсыревшая от дождя калитка.
Дождь лил всю ночь, и под его ледяными струями я обошел за ночь почти весь наш маленький городок. К утру я пришел домой и, выпив рюмку водки, лег в постель.
Я много думал о приборе, которого даже не видел, но действие которого испытал на себе в полной мере. Что это? «Адская машина» или гениальное изобретение? Я с ужасом вспоминал цвето-звуко-запаховую какофонию и старался убедить себя в том, что Шиманский, по-видимому, просто сумасшедший. Но идея! Может быть, это и бредовая идея, но какой силы!
Я ворочался с боку на бок, не будучи в состоянии спокойно уснуть.
— Нет, — твердил я сам себе, — это, безусловно, гениальное изобретение, но оно попало не в те руки.
Я сел на постели и выглянул в окно. За окном размеренно шумели кроны стройных сосен, щебетали птицы, и солнечные зайчики играли в какую-то только им одним понятную игру с бабочками, похожими на махаона…
Болезнь и дела закружили мне голову. Когда же я, наконец, решился зайти к Шиманскому — было уже поздно. Артист умер, а Михаил уехал из города. Я стал наводить справки, но так ничего определенного и не узнал…
Прошло несколько лет.
Однажды я гостил у своего друга в Иркутске.
— У меня есть для тебя подарок, — сказал он, размахивая в воздухе театральными билетами. — Идем?
Я согласился. За разговорами и спешкой я забыл спросить, куда же мы все-таки идем, и когда на небольшой эстраде местной филармонии появилась балерина, я был очень удивлен и обратился за разъяснениями к своему другу.
— Тише… Смотри, сейчас все поймешь…
Балерина на эстраде выделывала сложнейшие па без музыкального сопровождения, и это напоминало мне ранние немые кинофильмы.
Неожиданно с эстрады в зал полилась музыка. Она была совершенно необычной, завораживающе красивой и очень ритмичной. Казалось, что музыка следует за каждым даже незначительным движением балерины. Самое любопытное было то, что оркестра не было видно и музыка, казалось, шла к слушателям со всех сторон — из мягко-голубых стен, ослепительно-белого потолка и из-под пола.
Вслед за музыкой в зал с эстрады заструился лоток цветного света. Цвета были мягкие, воздушные, легко переходили от одного участка спектра к другому и расходились, подобно волнам, от танцующей женщины.
«Шиманский!» — мелькнуло у меня в голове. Воспоминания о полузабытых впечатлениях обрушились на меня с первым же потоком запахов. Однако теперь запахи были очень приятными. Они немного кружили голову и напоминали то запах хвойного леса, то солоноватый запах отдыхающего, лазоревого моря…
Сделав прощальный пируэт, балерина остановилась. Мягко, как бы оттесненные взрывом аплодисментов, покинули зал звуки, цвета и запахи. Я взглянул на эстраду — и замер от изумления: на эстраде стоял… Михаил.
Я часто вспоминал происшествие в доме Шиманского, но никогда мой разум не мог примириться с его реальностью. Воспоминания приходили в форме полузабытых страниц какой-то нелепо-фантастической книги. И вдруг…
— …Идея цветомузыки, — донесся до меня голос Михаила, — то есть идея объединения, синтеза цветовых и музыкальных форм, была впервые высказана еще известным русским композитором Скрябиным. Соединение же цветомузыки с балетом и запахом открывает новые, интересные и до сих пор не использованные возможности…
На Михаиле был черный, хорошо отутюженный фрак. Усы были аккуратно подстрижены, а волосы тщательно уложены. И все же это был тот самый Михаил, с которым я познакомился несколько лет тому назад.
— Вторая половина XIX века, — продолжал Михаил, — ознаменовалась вторжением науки и техники в искусство. Вторжение это родило кинематограф, художественную фотографию, а позднее — электронную музыку. Искусство все более и более становилось синтетическим и всеохватывающим. Кинематограф дает нам синтетическое искусство конкретных образов, адресованных главным образом к нашему разуму. Кинематограф — это синтез на основе литературы, драматургии. Я же задался целью создать синтетическое искусство на основе музыки, на основе отвлеченных образов, адресованных в первую очередь к нашим чувствам, к нашему воображению…
Я не мог усидеть на месте. Все смешалось в моей голове, в моем сердце. Я тщетно пытался найти какие-то связи между тем, что было в доме Шиманского, и тем, что происходило сейчас.
Наконец я не выдержал, встал и, не ответив на удивленный взгляд своего друга, быстро пошел к выходу. Мне казалось, что Михаил узнал меня, что он смотрит на меня, говорит только для меня одного, и его слова почти с физической болью впивались мне в спину…
Я не помню, как спустился с лестницы, как очутился на улице. Мягкий осенний вечер почти тотчас же успокоил меня. И я не пожалел о том, что, не досидев до конца, вышел на свежий воздух…
Анатолий Днепров
ПОДВИГ
Научно-фантастический рассказ
Техника — молодежи № 6, 1962
Рис. Ю. Случевского
Все началось совершенно неожиданно. Олла пришла очень взволнованная, с фототелеграммой в руках.
— Я немедленно возвращаюсь в Москву. Плазмодин отправляется через сорок минут. Через час мне нужно встретиться с Корио. Вот послушай: «Олла, мне очень нужно с тобой повидаться. В моем распоряжении только сутки. Сегодня в двадцать два часа решается моя судьба. Корио».
— Это звучит как в старых приключенческих романах, — сказал я.
Корио я знаю много лет как очень умного и уравновешенного человека. Работы по микроструктуре энергетических полей сделали его имя известным среди ученых всей планеты.
— Корио не пошлет такую телеграмму без всяких на то оснований. Обрати внимание на почерк.
Я посмотрел на четыре строки и сразу заметил, что они были написаны взволнованным человеком.
— Если с ним все благополучно, я сегодня же вернусь, — сказала Олла. — Если же нет…
— Что ты, сестренка! — воскликнул в. — Что может с ним случиться? Болезнь! Опасность? Ну, что еще там?
— Корио не пошлет такую телеграмму без всяких оснований, — повторила Олла. — До свидания, милый Aapol Она подошла ко мне и поцеловала в лоб.
— До свидания. От меня пожми руку Корио. И еще, позвони мне вечером. Было бы хорошо, если бы у видеотелефона с тобой был и Корио.
После обеда я спустился на набережную посмотреть на море. Было очень жарко и влажно. У гранитного спуска к воде я посмотрел на гигантский термометр и гигрометр. Двадцать девять по Цельсию и восемьдесят процентов влажности.
— Если так будет продолжаться, я отсюда уеду, — услышал я голос сзади.
— А, старый ворчун Онкс! Что тебе здесь не нравится?
Это был мой друг, Онкс Фелитов. Ему никогда ничего не нравится. Его специальность — ворчать и во всем выискивать недостатки. Недаром он член Критического совета Центрального промышленного управления.
— Мне не нравится вот это. — Он показал пальцем на измерительные приборы. — Не знаю, как ты, а я жару переношу неважно. Особенно когда воздух больше чем наполовину состоит из водяных паров.
Я рассмеялся.
— Ну, тогда тебе нужно ехать отдыхать на север: например, в Гренландию.
Онкс поморщился. Не говоря ни слова, он протянул мне бюллетень Института погоды.
Я прочитал: «Пятое января. Восточное побережье Гренландии— +10°».
— Чудесно! Скоро там зацветут магнолии!
— Не знаю, зацветут ли. Только на памяти человечества такого еще не бывало.
Продолжая что-то бормотать, Онкс побрел вдоль набережной, то и дело вытирая платком потную шею.
Чесам к шести я вернулся к себе и уселся у видеотелефона. Олла должна была вот-вот рассказать мне о Корио. В комнате было жарко и влажно. Я вспомнил Онкса…
Олла позвонила мне только а одиннадцать.
— Что случилось? — воскликнул я, всматриваясь а лицо сестры. Оно было каким-то странным и чужим. — Что случилось, Олла? Где Корио?
Олла жалко улыбнулась. Я видел, как дрожали ее губы.
— Ты плачешь, милая? Ты плачешь? — закричал я.
Я никогда не видел свою сестру плачущей. Никогда!.. И сейчас Олла плакала! Это было невероятно!
Олла отрицательно покачала головой.
— Нет, ты плачешь! Немедленно говори, что случилось!
Она посмотрела мне прямо в глаза, и я видел, что они блестят от слез. Мое сердце разрывалось на части…