хоть Сигма его заведет…
Сосны любят и ветер и дождь, —
они созвучны Друг другу.
Я под облако лягу,
чтоб молнии рядом сверкали.
Буду с тучей лететь
над горячей дорогой, Кристаллом
и бархатно-сизой обителью Тонки;
лететь, пока не развеется туча
и я не увижу
голубые, в Луну уходящие стрелы.
Тогда лишь взгляну в глаза Рама,
его самого в жизни
я уже никогда не увижу…
И вдруг ощутил, как переплелись слова и цвета, а я прежде не понимал… И мой уголок: столик, оцарапанный по углам во время игры а планеты; узорчатые мои тарелочки; домик, в котором живет Длинноус, — до того мне не хотелось бы покидать, никогда… Пусть останется со мной — ладно?
И черные вдруг распустились,
раскрылись цветы,
и я увидал, как звезда
отразилась в росе:
открыл откровение черных цветов…
Сигма, я уже не могу! Опять рассеяла, взвихрила мысли о времени и гравитации; услала в горы, там думается иначе, не так, как у рабочего стола. И еще лезет со своими ассоциациями из «Опыта человеческой мудрости». Ну, к чему это? Хватит. Я пошел к Петьке — он все мастерит своих маленьких спортсменов, комбинируя переходы субмышц в ориентированный металл. В жизни я бы не стал заниматься подобным. А может, Петька к чему-то придет?
Я попросил у него инструменты. Он не спрашивал, для чего, а я не сказал. Скажу потом, он — друг, поймет…
…Тетя Сигма, слушай, я говорю с тобой в последний раз, вернее, ты слышишь меня в последний раз. Спасибо за все, что ты принесла мне, но довольно. Когда-нибудь я пойму тебя всю, без остатка, а ты меня — никогда. Ты хорошо усвоила, что мне нужно и чего не нужно, но ты не знаешь, как мне жить, а если знаешь, то по-своему, по-вчерашнему.
И, кроме того, мне надоело:
1. Усваивать малый энциклопедический курс.
2. Редко видеться с Петькой и Тонкой.
3. Почти ничего не делать для человечества.
4. Соблюдать режим первого порядка.
5. Носить общие костюмчики.
6. Вечно ощущать твое наблюдение.
Прости, Сигма, но иначе не могу.
Я спрячу только одну твою детальку, и мы оба успокоимся. И оба мы воскреснем для другого — нового. Ты стала опытней со мной, так оставь меня и воспитывай другого новорожденного. А я пойду сам по себе. Один, без тебя. Прощай и пойми меня.
Я осторожно вынул из главного блока Сигмы крохотную детальку, соединяющую Сигму с миром. Один за другим закрылись ее глаза, она похолодела.
Через несколько часов явился Арно, юноша лот семнадцати. Воскрешать Сигму. Я объяснил ему все: о себе, о ней, о времени, о гравитации, о том, что пора мне жить совсем свободно, по-своему. Он, Арно, слушал меня, улыбаясь. И он увез от меня Сигму. Ведь когда ему, Арно, было двенадцать, он совершил то же самое…
Ион Хобана
ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ
Румыния
Научно-фантастический рассказ
Вторая национальная премил
Техника — молодежи № 11, 1962
Рис. А. Побединского
На операционном столе пилот казался выше ростом, чем человек, которого профессор помнил по газетам, кинофильмам и телевизионным передачам. Продолжительная гипотермия придала его телу холодность и твердость мрамора. Мраморным казалось и его бледное, бескровное лицо с синевой под закрытыми, глубоко запавшими глазами.
Профессор остановил струю ультразвукового душа, вставил под веки увеличительные линзы и подошел к неподвижному телу. Сомнения, опутывавшие его до сих пор, как паутина, внезапно рассеялись. Перед ним был не какой-нибудь еще не виданный в медицинской практике случай, а просто преждевременно погибший человек. Человек, которого надо было вернуть к жизни.
Ассистент повернул выключатель, и стол принял почти вертикальное положение. Казалось, летчик готов высвободиться из своих магнитных пут и шагнуть на полупрозрачный пол.
— Контакт!
На экране закружился целый рой зеленых искр; постепенно обрисовались очертания поврежденного мозга. Профессор несколько раз изменил угол наблюдения и в конце концов оказался вынужденным признать обоснованность заключений киберностика «Скорой помощи»: часть мозга, соприкасающаяся с центрами памяти, была разрушена. Запасная клеточная масса ожидала своей очереди в прозрачном вместилище. Она была специально создана по образцу еще живых клеточек мозга пилота: первая попытка воспроизвести частицу наивысшей формы организации материи.
Профессор покосился на нее. До сих пор он производил подобные пересадки только на животных, и результаты не всегда были блестящие.
В зеленоватой полумгле лицо пилота утратило свою неподвижность. Казалось, он спит. Но сердце не нагнетало больше в артерии кровь. Гипотермия сохранила неустойчивое равновесие на краю пропасти.
Продолжая неотрывно следить за тем, что он видал на экране, профессор натянул на пальцы рук перчатки био-электронного комплекса. Скальпели, пинцеты, сшивной инструмент приблизились к разбитому черепу. Казалось, ими управляет их собственная воля, но на самом деле они могли только передавать в движениях нечеловеческой точности каждый оттенок человеческой мысли. И мысль приказала нм: «Осторожно, вперед!»
Пересадка превзошла все ожидания, сердце снова безупречно отстукивало бег времени, но пациент как будто не желал поправляться. Чуть-чуть окрепнув, он потребовал диктофон, авторучку и бумагу. Зачем? все это валялось теперь в углу. Пилот лежал по целым дням неподвижно, молча. Ел мало и без аппетита, отказывался от тонизирующих средств, противился всякой специальной процедуре.
Через две недели профессор зашел к нему в необычный час, уселся на кресло подле кровати и без всякой предварительной подготовки открыл наступление:
— Пришел вас побранить!..
— Имеете полное право, — пробурчал пилот, не сводя глаз с потолка. — Вторая жизнь… вечная признательность… и так далее и так далее…
Профессор поудобнее уселся в кресле.
— Вывести меня из себя вам все равно не удастся. У меня нервы крепкие.
Больной внезапно приподнялся на локтях.
— Меня ваши нервы ничуть не интересуют. Как не интересуете и вы!..
«Большой ребенок», — подумал профессор, улыбаясь одними тонкими морщинками в углах рта. Затем негромко, самым обычным тоном сказал:
— А вы вот меня интересуете.
— Знаю: пилот, открывший пять планет.
— И это тоже. Но и человек, который не желает жить… Мой ассистент уверен, что ваша апатия — результат еще не обнаруженного повреждения. А я лично думаю…
— Я хочу спать, — заявил больной.
Тогда профессор изменил тактику:
— Отлично. От ссоры отказываюсь. Меня настолько утомили журналисты, что вряд ли хватит сил воевать еще и с вами.
— Вы поделились с журналистами вашими предположениями? И они с вами согласились?.. Как же это будет подано? В исчерпывающе ясных заголовках или в форме туманных намеков?
Профессор полез в правый карман, потом в левый и вытащил несколько вечерних газет:
— Если это вас интересует…
Ответа не последовало. Профессор с явным (сожалением поднялся с кресла.
— Мне предстоит еще один визит.
Брошенные на кровать газеты казались нетронутыми. Однако внимательный глаз профессора обнаружил признаки торопливого просмотра. Сложенный в последнюю минуту «Посланец космоса» приоткрывал заголовок статьи, напечатанной на второй странице: «Пилот на пути к выздоровлению». И ниже, жирным шрифтом: «Как сообщил главный врач, жизнь пилоте вне всякой опасности. В ближайшем будущем герой космосе сможет возобновить…»
— Вот и час вечернего дождя, — проговорил профессор. — Дождю я обязан своими первыми стихами…
— Вы хотите убедить меня в том, что ваша единственная забота в данный момент — развлекать меня?
— Я хочу убедить вас в том, что ваша излечение — вопрос не только чисто личного порядка!
— Понимаю. Забота творца об увековечении его творения.
Профессор вздрогнул, но остался по-прежнему стоять у окна, наблюдая за тучами, которые готовили самолеты метеорологической службы.
Помолчав, он снова сказал, как будто без всякой связи с прежним разговором;
— В эру Разделения существовал период, именуемый средневековьем…
— У моего отца была замечательная коллекция раковин с α-Центавра, — прервал его пилот.
Тучи образовали уже огромную шапку, подобную гигантской медузе. Самолеты исчезли. Антенна метеорологической станции вспыхнула и послала в высоту сверкающий трезубец. Пораженная в сердце, медуза выбросила мириады серебристых щупалец.
— Я не хотел оскорбить вас, — негромко сказал пилот. — Но мой комплекс бесполезности…
— Бесполезности?
Я родился не борту космического корабля, вылетевшего для исследования системы звезды, — снаряда Барнарда. Это был звездолет героической эпохи: запуск с земной орбиты, обтекаемая форма, ядерная система двигателей и скорость, которая сегодня кажется нем просто смехотворной. Путь туда и обратно длился почти два десятилетня. Два десятилетия свободного падения с коротким привалом на негостеприимной планете, не имевшей ничего общего с Землей. Два десятилетия в состоянии невесомости…
Героическое это было время… Злейшим врагом космонавтов были не метеориты, не космические лучи, а время. Люди ели, спали, проверяли работу аппаратов, а затем…
Думаю, что именно тогда родилось выражение «убивать время», несмотря на то, что ему приписывают незапамятную давность.
На нашем космическом корабле была микрофильмотека, два спортивных зала, в которых ежедневно перекрывались земные рекорды по прыжкам и метанию.
Меня, однако, гораздо больше привлекала беседа.
В книгах ветераны космических полетов зачастую представлены какими-то молчаливыми исполинами с каменным лицом и бесчувственной душой. Глупости!.. Я видел их, ожесточенно отстаивающих «свою звезду», «свою планету». После словесного поединка следовало сравнение магнитных пленок. Меня они выбирали судьей, и мы часами сидели перед экраном, упиваясь трехразмерными картинами, звуками, красками и запахами миров таинственной странной красоты. Я слушал комментарии: «Целый лес пурпурных кристаллов — единственная форма жизни на планете двойной звезды Лебедя…