циализированные) функции, и выполнять их, по возможности, безукоризненно.
К счастью, общество, в отличие от многих других систем с высокой степенью сложности, обладает сознанием своего существования и сознанием своих целей. При сознательном осуществлении этих целей возможно формирование структур, учитывающих нужды индивидуума и ведущих к достижению коллективной цели. Одна из черт коммунистического общества, вооруженного научной теорией своего развития, состоит в умении находить такие решения. Конечно, найти их нелегко, для этого нужна высокая сознательность и готовность к большому труду, направленному на общественные цели, тем более что при малейшем преобладании эгоцентризма техническая цивилизация приобретает тенденцию ко все большему и большему подчинению себе людей. Поэтому следует предполагать, что по мере роста сложности «технологической оболочки» общественные науки будут бурно развиваться, конечно, при условии, что они помогут реализовать надежды общества.
Рост сложности «технологической оболочки» скорее всего объективная закономерность, справедливая даже в космическом масштабе. В результате длительного процесса развития «оболочка» приобретет какое-то новое, возможно, неизвестное нам качество. Сознание поколений, участвующих в этом процессе, будет изменяться, но, вероятно, с большим отставанием от научно технического развития. Разрыв между сознанием и технической действительностью сконцентрирует вокруг себя научные исследования, так как ликвидация его станет ключевой проблемой гармонического развития человечества.
Михаил Пухов
ТЕРМИНАТОР
Кто будет его компаньоном в космосе, по дороге к Европе, Двинский узнал за три дня до вылета, когда начальник сказал.
— Скучно тебе не будет. Полетишь с компьютером.
— С кем? — удивился Двинскнй.
— С компьютером. На Европе нужны не только специалисты. Компьютер, с которым ты полетишь, необычный. Самая последняя модель. Заодно его собираются лишний раз испытать. Да сам увидишь. — Он явно не договаривал.
Но оставшиеся три дня Двинский почти не вспоминал об атом разговоре. Он прощался с Настен. Вечером накануне вылета сказал ей:
— Теперь две недели я буду думать о тебе, и никто мне не помешает.
— Разве ты летишь один?
— Не считая компьютера.
— Бедный. Роботы добрые, но бесчувственные. Тебе будет тоскливо. Ведь правда?
— Нет, — не согласился Двинский, — со мной будешь ты.
Наутро он был на космодроме. Европа — не только часть света. Еще это спутник Юпитера: там филиал института. Рейсовый караван малой тяги ходит к Юпитеру раз в год — полгода туда, полгода обратно. В другое время пользуются экспрессами — сжатый объем, никакого комфорта и грандиозные энергетические затраты. Но ожидание дороже.
Астровокзал. Граница Земли и неба. Две группы — улетающие к провожающие. Насти не было, так договорились. Грустно, когда провожают. Еще грустнее провожать… даже если на год.
На орбите Двинского ж дали Не каждый день кто-то стартует к Юпитеру, тем более на экспрессе. Проводили в ангар. Экспресс без разгонного блока был мал, вроде бескрылого истребителя.
У открытого люка Двинский попрощался с провожатыми. В который раз выслушал последние инструкции— как вести себя при взлете и особенно при посадке. Потом поднялся по лесенке в кабину и опустился в кресло перед пультом управления.
Створки сошлись, отгородив Двинского от людей.
— Здравствуйте, — произнес голос. — Двинский Владимир Сергеевич, ведь правда?
Голос звучал ровно, бесцветно, как у обычного автомата. Но слова были другие. «Ведь правда?» — Настя тоже всегда так говорит. Удивительно: ты прощаешься с женщиной и приходишь к машине, и слова, сказанные машиной, те же, что произнесла женщина при прощании. Философский смысл: прощание с человеком — аналог встречи с машиной. И поэтому одинаковые слова? Чушь какая-то!
— Здравствуйте, — ответил Двинский.
— Теперь приготовьтесь, — сказал тот же голос. — Скоро старт. Вы не боитесь одиночества?
— Нет.
— Правильно Есть вещи, которые сначала надо пережить. Но ладно. Две недели я буду Для вас всем — и пилотом и собеседником. Еще буду о вас заботиться. Вместо мамы. Или девушки. У вас есть девушка, ведь правда?
— Невеста.
— Видите, Володя, я умею угадывать. Вы разрешите называть вас так? Вам тридцать, я немного старше. Но мы почти ровесники. Как вам нравится предложение?
— Нормальное предложение, — сказал Двинский. — А в каком смысле мы ровесники?
— Это долгая история, — бесцветно сказал компьютер, — но впереди у нас две недели. Вашей невесты здесь нет, и позаботиться о вас некому. Кроме меня. Поэтому застегните ремни. Мы отлетаем. Можете курить, хотя это запрещено. Мне дым не мешает. Если возникнет пожар, мы с вами его потушим.
— Не курю.
— Вот и чудесно, — произнес компьютер. — Дым мне не вреден, но он плохо пахнет. И тушить пожары мало приятного.
— Действительно, радость небольшая.
— Вы умный, Володя. Вы все понимаете. Но ладно. Вы уже пристегнулись? Прекрасно. Сейчас отлетаем.
Перегрузки были небольшие и не доставляли ему неудобств. В атом прелесть старта с орбиты. Перегрузки слабые, но длительные. При взлете с Земли — все наоборот.
Легкий толчок сообщил, что разгонный блок отделился и, сменив траекторию, идет на приемную базу.
— Разгонный отошел. Приготовьтесь к невесомости.
— Готов, — сказал Двинский.
— Хорошо. Вы как ее переносите?
— Неплохо.
— Славно, — сказал компьютер. — Я читал, многие боятся. Сам я этих чувств не испытываю. Кстати, как вам нравится выражение «испытатель чувств»? Тот, кто испытывает разные чувства. Точный синоним человека…
Это произошло. Из-под Двинского выдернули кресло, он падал на пол. Но падение затянулось, и Двииский разумом осознал, что кресло на месте, он все еще к нему привязан. Ничто никуда не падало. Невесомость.
— Вероятно, это забавно, — сказал компьютер. — Я читал, что из-под тебя будто выдергивают кресло. Но это быстро кончается, если ты тренирован.
Это кончилось. В свое время Двинский тренировался достаточно. он надавил кнопку на подлокотнике; ремни, скользнув, исчезли. Двинский придерживал кресло, чтобы оно не уплыло.
— Никакого комфорта, ведь правда? — сказал компьютер. — Обедать, к сожалению, рано. Что будете пить? Есть чай, кофе, разные соки…
— Я бы предпочел кофе, — сказал Двинский.
— Правильно. Когда я был человеком, — сказал компьютер, — я тоже предпочитал кофе.
Шли вторые сутки полета. Двинский, разговорившийся было с компьютером, теперь избегал бесед. Последняя фраза его обескуражила. «Когда я был человеком». Шутка конструкторов? Нет. Что-то жуткое было в словах компьютера, будто на Двинского повеяло холодом из чужого, скрытого прошлого. «Когда я был человеком»…
Вечером компьютер сказал:
— Вы зря стесняетесь. Не думайте, что меня можно обидеть. Не думайте, что я о чем-то жалею. Все считают, что я потерял. Потерял что-то большое, а приобрел немногое. Наоборот. Я почти ничего не потерял, а приобрел очень много. Мозг, очищенный от эмоций, чистое мышление без примеси унижающих человека страстей… Спрашивайте, я отвечу на ваши вопросы.
Он умолк. Двинский тоже молчал. Он уже понял, что это не шутка. Его спутник киборг — кибернетический организм, человек, сращенный с машиной. Такие уже сто лет разгуливали по страницам романов. Но что они есть в действительности. Двинский не слышал.
— Собственно, я киборг, — продолжал невидимый собеседник. — Знакомое слово?
— Но вы не знали, что оно произносится с ударением на «и». Наверняка ударяли на «борг».
— Да, — сказал Двинский.
Вот она, человеческая трагедия. Теперь ему важно одно: правильно расставить ударения.
Впрочем, зачем трагедия? Если человек на это пошел, то добровольно. Как он сам признает, его положение ему нравится.
— С Европы меня высадят на Юпитер, — продолжал невидимый собеседник. — Представляете? Разве это не чудо? Я буду работать там, где побывали только роботы. Под вечно бушующей атмосферой, на дне океана газов. Один во веки веков. Это прекрасно, ведь правда?
Двинский молчал.
— Для вас. наверное, все равно, что я, что робот, — сказал его собеседник. — Вы в чем-то правы. Все правы. Только не думайте, что я об этом мечтал, что добровольно пошел на это. У нас впереди много времени, и вы все узнаете, если захотите слушать.
— Смерть — это одиночество. Вы ни разу не умирали. Никогда не ощущали, как Замедляется и останавливается время. Вечность проходит в этом состоянии — больше чем за всю жизнь. Но интересно ли вам это? Или я зря стараюсь?
— Наверное, интересно, — помедлив, сказал Двинский. — Ведь этого и вправду почти никто не испытывал. Точнее, некому об этом рассказать.
Разговор происходил, естественно, в тон же кабине, что накануне, там же, если забыть, что экспресс переместился на миллионы километров. Собственно, Двинский ни о чем не расспрашивал киборга. Как обычно, тот вел разговор сам.
— Это коллапс времени, — сказал киборг. — Вы со всем миром оказываетесь в разных временных рядах. В субъективном времени смерти нет, ибо по другую ее сторону нет сознания, там ничто. Мнр же проскакивает мимо, для него это смерть. Реальна только чужая смерть, собственной для индивидуума не существует.
— Это удобная теория, — сказал Двинский. Думаю, многие с нею согласятся, если вы это всем расскажете. Приятно чувствовать себя бессмертным, пусть даже в собственном времени.
— Ну, бессмертие в застывшем мире не так уж сладостно… Но бояться смерти не стоит. Вселенная останавливается в сознании умирающего точно так же, как для вселенной застывает коллапсирующая звезда. Знай я это в нужный момент, меня бы тут не было. Но я считал, что смерть возможна и для субъекта — а за нею ничто. Правда, мой выбор оказался