Посёлок Залесный. Сколько таких в городской черте? Навалом. Громыхающий на ухабах «Пазик»-маршрутка, толстая кондукторша, лузгающая семечки, двадцать минут езды. Разбитая грунтовка, сменившая асфальт, пыльные кроны тополей и лип во дворе. Свора бродячих собак, отирающихся близ мусорных баков. Стены подъезда, размалёванные юными любителями граффити. Вонь, полумрак, спёртый воздух. Пятый этаж ветхой разваливающейся «хрущёвки», обитая дерматином дверь, голосистый звонок. Томительное ожидание. Палец давит и давит на кнопку. Давит. Давит… Чёрт.
Шорох за спиной. Оборачиваюсь. Соседняя дверь чуть приоткрыта, самую капельку, из темноты проступает морщинистое старушечье лицо. Взгляд суровый, осуждающий. Из-под чепчика выбиваются пряди седых волос, а ситцевый халатик в жёлто-розовую полоску кажется слишком ярким. Неуместным.
— Нет её, — губы шевелятся двумя бледными червями, губы живут своей собственной жизнью. Лицо неподвижно.
— А?..
— Преставилась Лукерка. Три дня назад схоронили. — Дверь захлопывается.
Не свезло, усмехнулся я и потопал вниз по истёртым лестничным ступеням. Может, и к лучшему — нарываться на очередную шарлатанку, чтобы… что? A-а, ладно. Во дворе было так же пыльно и грязно. И тихо: собаки запропали куда-то, лишь одна, крупная худющая овчарка, мусолила добытую из помойного бака кость. Я присел на хлипкую самодельную лавочку, доски прогнулись, затрещали жалобно. Не свезло…
— Ты её не любишь. — На плечо легла чья-то рука. — Не оборачивайся, не стоит.
— Не люблю, — согласился я, всё-таки ухитряясь оглянуться. Рядом, конечно же, никого не было. Вот так люди и сходят с ума. Просто и буднично.
— Уходи, — предложило безумие.
И я решил сыграть эту роль, роль первого плана в навязанном, чужом, спектакле.
— Нет. Мне нужен приворот. Понимаешь? — я не объяснял, не вдавался в подробности. — Чтоб надолго, навсегда. За любую разумную плату. Торговаться не стану.
В ответ — глухой смешок:
— Ты. Её. Не любишь. Пошёл вон.
— Назови цену, — заупрямился я.
— Цену? Семь лет, милок. Семь. Никак не бесконечно. Когда дурман рассеется, девка та припомянет, что содеялось, и тебя возненавидит люто. Хочешь?
— Не твоя забота, — процедил сквозь зубы. — Ну как, берёшься?
— Завтра приходи. — Усмешка. Ехидная, язвительная. — Войдёшь в ту квартиру, будет не заперто. На столе, около окна, увидишь зелье. Цена названа. В довесок — полтыщи долларов возьму. За работу. Найдёшь?
— Найду, — буркнул.
Встал, саданул со всей дури кулаком по скамейке. Разбил пальцы в кровь — стало немного легче. Это сумасшествие. Полтысячи… Куда? На ветер?! Кому достанутся эти деньги? К завтрашнему дню… Да, таинственный собеседник умело берёт быка за рога. Ставит жёсткие условия. Кажется, я начинаю верить. Верить в мифическое снадобье, ожидающее в пустом жилище, где не так давно умер человек, где не выветрился ещё трупный запах…
На следующий день сидел дома и мучительно думал: бред, не может быть. Купился, дурачок. Развели как лоха. Или… впрямь подействует? Невзрачная склянка с вожделенным приворотом жгла руки. Обрывок бумаги, на котором там, в комнате, стояло зелье, содержал краткую инструкцию. Средство не требовалось подливать в чай или добавлять в пищу, достаточно было лишь капнуть на фотографию. Никогда о таком не слышал. Отодрал плотно притёртую пробку, понюхал (фу, дрянь какая!) и вылил на Олино фото. Жидкость тут же впиталась, не оставив и следа. Пузырёк я выкинул в мусорное ведро, достал из бара поллитровку сорокаградусной и, закрывшись на кухне, глушил водяру стопку за стопкой. Не закусывая.
Вечером позвонили. «Алло», — промычал я, стараясь не икать. «Дима? — пролепетала Оля. — Знаешь, нам нужно о многом поговорить…»
Я-то полагал, поживу с ней чуток, покуражусь над Максом. Что, съел, гадёныш? Не срослось у вас, да? Чья она теперь? Ан нет, по-иному повернулось. Он, дурачок, взял и руки на себя наложил, не выдержал подобного удара. Видит Бог, не желал я этого. И так муторно мне стало, паскудно на душе, словно в нечистотах по уши изгваздался. А Ольга спокойно восприняла, на похороны — не пошла. Ела меня влюблёнными глазами, обнимала нежно, каждое слово ловила. Как ученик — откровения наставника. И я постарался изгладить, стереть воспоминания о друге бывшем. Минула неделя, вторая… чёрт возьми! мне начала нравиться её забота и ласка. Только вот сам я ничего такого не испытывал, но мечталось, Господи, как мечталось. Ощутить неподдельное чувство. Любовь с большой буквы. После смерти Макса точно очищение со мной сотворилось: низкое, грязное вымывалось напрочь, растворялось без остатка. И этот новый человек, несомненно, достоин был Ольги. Мы поженились.
Вскоре я вновь посетил памятный двор. Липы качали на ветру теряющими листья ветвями, и в их шёпоте чудилась то ли мольба, то ли предупреждение: уходи… Лавочка совсем уж покосилась, я не решился присесть на неё, стоял около. Ждал… Пока не почувствовал чьё-то незримое присутствие, как в тот раз. Помоги, попросил. Казнюсь за случившееся, понимаю — не вернуть, не исправить. Так хоть совесть приглуши, а то и жизнь не мила. Сможешь?
Да, шелестели листья. Они кувыркались в воздухе, планировали на загаженный асфальт, кружили возле моих ног. Смогу. Вот новая цена, смеялось безумие. Семь лет срок. Затем оба прозреете. Кто-то — раньше. Ты вспомнишь, она — не простит. Согласен?
Я хмуро кивнул. Спустя два месяца жена забеременела, а я понял — люблю. Взаправду, по-настоящему.
Холст жития наполнен смыслом и содержанием. Судьба готовится нанести завершающие штрихи и отдать вышивку подмастерьям. На время. Потому что дальнейшая работа обещает быть не слишком-то увлекательной, монотонной, но узор получится достаточно интересным. Судьба чувствует это. Уверена. Отдать и принять обратно, когда… Игла подрагивает в натруженных пальцах, игла приближается к ткани. На стальном острие — Фортуна и Фатум. Танцуют вприсядку.
Прокол.
И стены роддома оглашает рёв новорождённого. У Оли и Димы — сын.
Судьба благосклонно улыбается, придирчиво рассматривает вышивку. Но что это? Нить разделяется, неожиданно становится двойной, кручёной. Будто не один человек идёт-шагает по жизни. Двое. И вот уж машет Судьба досадливо на явившихся подмастерьев, рано, мол, сама рисунок докончу. Любопытный, однако, случай.
Зря согласился.
Зря. И затеял всё — зря.
Да уж. Но ведь любишь?
Люблю. Не могу без неё.
Сына в честь товарища погибшего нарёк?
Да.
Как и припомнил-то?
Сам не ведаю.
Не свезло тебе, парень. Ты так не хотел вспоминать. А вот — прозрел. Первый. Жди теперь. День или два, неделю или месяц. Мучайся. Страдай. Видишь, как аукнулось?
Кто ты, «второй»? Я-прошлый давно исчез. Ты… не он?
Нет. Тот, кто не забыл. Отчасти ты — сегодняшний, отчасти — прежний. В некоторой степени — новая совершенно личность.
А я? Мы что, будем делить одно тело?
Нет. Семь лет закончились. Когда-то ты неправильно расставил приоритеты.
— Папа, а пулемёт этот как называется? — спросил вдруг сын.
— А? Что? — Я очнулся, вырвавшись из плена навязчивых видений, из разговора с самим собой. — Называется как? Э-э… — и ляпнул первое, что пришло в голову: — Пулемёт «Максим». Был такой, его в Гражданскую на тачанки ставили.
— Ух ты! — восхитился Максик. — Как у меня имя. Здорово! А Гражданская — это что? Война такая?
— Да. В начале двадцатого века случилась.
— А кто тогда воевал?
— Красные, — я перебрался к нему поближе. — Белые.
Революционеры и юнкера. Большевики, крестьяне, анархисты, царские офицеры, рабочие. Русские люди, патриоты своей родины. Сражались меж собой, отстаивая собственную правоту и точку зрения…
Он не слушал уже, зажегшись свежей идеей, делил солдатиков на отряды.
— Это красные пусть, а это — белые. Красных меньше, и они удирают, но зато тачанка у них. А там пулемёт. Пулемёт «Максим». Бах-бах.
Скрипнула приотворившаяся дверь, я оглянулся, да так и обмер: на пороге стояла Ольга. Иная. Изменившаяся.
Прозревшая.
И в глазах её…
А сын играл, азартно стрелял из пулемёта, подталкивал миниатюрные фигурки. И убитые понарошку солдатики падали. Красные. Белые. Оловянные. Пластмассовые…
— Та-та-та, — Максимка старательно изображал пулемётчика, и я падал, падал, сражённый этой хлёсткой очередью, взглядом этим жены своей. Падал, убитый наповал, — такая боль отражалась на лице её, такое страдание, отвращение и брезгливость.
Валился вместе с игрушечными солдатиками, навзничь, прах к праху, тлен к тлену. «Падают бойцы в обеих армиях, поровну на каждой стороне…» Только они встанут, поднятые рукой полководца, а я — уже нет.
Ольга ничего не говорила, просто стояла и смотрела.
— Господи… — прошептал я, чувствуя, как наваливаются семь этих лет, лживых, неискренних, горьких, и в то же время — сладостных, упоительных. Настоящих. Любовью наполненных. Её — искусственной и фальшивой в зародыше, но распустившейся по рецепту колдовскому цветком дивным, и моей — выстраданной, всамделишной. Пришедшей внезапно и навсегда. — Кто даст судию между мной и мной?..
Ответа не было.
Владимир МолотовВЕДЬМА С УЛИЦЫ ЛЕНИНА
Тридцать первый дом по улице Ленина выглядел довольно непривлекательно. Тускло-жёлтое здание в два этажа с широкими мутными окнами. На углу, рядом с табличкой «Памятник архитектуры XIX века», беспорядочно лепились надорванные пыльные бумажки с разводами от летних дождей. Среди них в глаза бросалась одна, свежая, самая крупная — в половину машинописного листа — реклама, отпечатанная на принтере жирным шрифтом.
Сниму порчу, сглаз, приворот, алкогольную зависимость. Верну мужа, близких.
Отведу нежелательных друзей и подруг. Лечу сорок болезней, в том числе по фото.
Обереги. Астральная защита: детей, студентов, солдат; от грабежа, аварий, гибели судов.
Ольга, офис № 20, вход со двора.