сором? Ну да. всё хорошо, прекрасная маркиза… Вот только все почему-то забыли про одну малость — про то, что на свете есть такие люди — писатели. И эти люди даже не то, что теряют хлеб — чёрт с ним, с хлебом, я бы и грузчиком пошёл работать, лишь бы печатали — но теряют саму жизнь! Никто и никогда не запомнит автора электронных текстов, не говоря уж про их содержание, а значит, у него отнимается вечная жизнь, которая была у писателей прошлого, даже самых завалящих, даже тех, у кого единственная книжка никогда не переиздавалась. Нет писателя без бумажной книги, нет. и не может быть!.. А тем временем тиражи всё падали и падали. Раньше сто тысяч были нормой, а несколько лет назад стало считаться, что десять — это много, потом шесть, потом три. И вот когда издательства перестали печатать больше одной тысячи, то писатели, как и мелкие работники издательств, вышли на митинг, требуя запрета ибуков. Их даже слушать не стали — просто разогнали и объя; вили профессию аннулированной. Это, понятно, в СМИ не освещалось. Теперь в России больше официально нет ни писателей, ни издательств.
— Да что ж они там, вообще охренели, что ли! — взвился Кузьмич, которого до глубины потряс этот горький рассказ. — Кто ж на свете может быть нужнее писателя? Да если б не твои книжки… — и он начал взахлёб рассказывать о том, как помогала ему выжить Кларисса, и под конец снова вернулся к началу своего жизненного пути: — Ботты представь себе — сидишь на свалке, на куче грязного тряпья, в хибарке из консервных банок, дует во все щели, клопы со вшами заедают, брюхо сводит с голодухи, а берёшь в руки твою книжку — и раз — ты на другой планете, где цветы с тебя ростом благоухают, пташки порхают такие, что быка утащить могут, и так далее… Ну и девчонка эта, Кларисса — аж сердце заходится. Жаль только, картинки кое-где плоховатые попадались. Вот как хочешь, а лучше, чем в самом первом мульте, её нигде не изобразили.
— Пожалуй, так, — согласно кивнул писатель и, помолчав, добавил — Ну, спасибо тебе, Кузьмич за такой рассказ. Порадовал старика. Наверное, более лестных похвал я за всю жизнь и не слышал.
— Ну, да, — усмехнулся Кузьмич. — Ты. небось, думал, что дворник глуп, как пробка.
— Да нет. отчего же, — возразил Калачёв. — Куда только людей жизнь не забросит. Тем более, мы с тобой теперь, как говорится, в одной лодке. В одном корыте… В одном разбитом корыте…
Колёса поезда, до этого равномерно стучавшие, неожиданно начали замедлять ход.
— Кажись, встаём, — пробормотал Кузьмич. — Странно, ещё совсем недавно от Москвы отъехали.
Калачёв выглянул в щель и ответил:
— Это станция Фрязево, здесь кончается эта ветка. Электрички дальше идут обратно, а большие составы переходят на ветку от Курского вокзала. Давай пока что спрячемся.
Они просочились в щель между мешками, заполнявшими вагон, так, что если бы кто-то заглянул в дверь, то не заметил бы беглецов. А Кузьмичу почему-то стало обидно. Он всю жизнь знал, что через их город проходят поезда во многие отдалённые города и даже на Дальний Восток, поэтому думал, что их ветка могучая и бесконечная, что она ведёт почти в такие же немыслимые дали, как в книгах Калачёва, а оказывается, всего лишь замыкается на Курскую. Даже теперь, когда его собственная жизнь была на волоске, он не мог отказаться от патриотических чувств к родному краю, хотя, край-то этот уже больше не будет родным.
Наконец, поезд медленно миновал стрелку, и начал снова набирать скорость. В вагон так никто и не заглянул, поэтому можно было выбраться из-за мешков.
— Слушай, — сказал Кузьмич, — я всю жизнь хотел тебя спросить — откуда у тебя такое странное имя?
— Ну, — помялся писатель, — Моего отца звали Аскольдом. А, как известно, в истории закрепилась неразрывная пара имён — Аскольд и Дир. Правда, те были братьями, но у моего отца братьев не оказалось, так что, решил отыграться на сыне.
— Ясно, — кивнул дворник. — Слушай, а кто такие эти Арнольд… Аскольд и Дир?
И писателю пришлось читать ему лекцию по истории Древней Руси. Эта лекция растянулась на несколько часов, поскольку по своей основной профессии писатель был историком. За этой лекцией время прошло незаметно, и уже после этого беглецы улеглись спать среди тех же мешков.
Утром они перекусили общими припасами — тем, что писатель заготовил заранее, а дворник успел прихватить в ларьке в Валентиновке. Дальше потянулась бесконечная дорога. Иногда состав останавливался на узловых станциях, но обысков не было, и вообще в их вагон никто не заглядывал. Видимо, те ищейки на станции не заметили, что Кузьмич нырнул в вагон, и продолжали искать его в городе. А может, сейчас по стране было слишком много таких беглецов, чтобы охотиться за каждым в отдельности.
— Слушай, Аскольдыч, а у тебя хоть какие прикидки есть, куда бежать-то? — спросил Кузьмич со слабой надеждой.
— Конечно, есть, — кивнул Калачёв. — Потому я именно этот поезд и выбрал. Покопался в интернете и узнал, что именно он отправляется в Пекин, ну и пробрался на него ночью.
— В Пекин? — удивился дворник. — А почему именно туда?
— Ну, я не в сам Пекин собираюсь, — пояснил писатель. — В Китай, по крайней мере. Ведь сейчас Китай — единственная страна, где есть место для писателей.
— Серьёзно? — удивился Кузьмич. — Ты уж объясни мне, я ведь газет не читаю, и ни гелика, ни интернета у меня не было.
— Ну. видишь ли, тут всё дело в китайском менталитете. Ведь китайская письменность немыслимо сложная, у них не буквы, а иероглифы, то есть, каждый знак означает целое слово. Писать эти знаки очень трудно — ведь в некоторых из них бывают десятки черт, к тому же, пишут китайцы кистью, которую держат под прямым углом к листу.
— С ума сойти! — вставил поражённый дворник. — Как же это они справляются-то?
— Вот именно, — кивнул писатель, — Поэтому написанное слово в Китае всегда ценилось очень высоко. И искусный каллиграф…
— Кто-кто? — переспросил Кузьмич.
— Ну, тот, кто умеет красиво писать, — пояснил Калачёв. — Так вот, искусный каллиграф всегда ценился там так же высоко, как выдающийся художник. Всего один иероглиф, написанный им, стоил очень дорого и висел в раме на стене, как настоящая картина.
— Вот бы так устроиться, — усмехнулся дворник. — И корячиться не надо целыми днями.
— Да уж, — кивнул писатель. — Так вот, благодаря всему этому, у китайцев за тысячи лет выработалось глубочайшее почтение к письменному слову. К тому же, именно они изобрели и книгопечатанье, и бумагу. А поэтому настоящая, печатная книга для них — величайшее сокровище. Когда весь мир охватила электронная чума, китайцы сначала было тоже поддались ей, но быстро опомнились и запретили ибуки. Китайцы поняли, что эта мерзость уничтожит их национальную душу и главные достижения, поэтому теперь книгоиздание у них даже увеличилось вдвое.
Китай стал последним в мире оплотом литературы. Он охотно предоставляет гражданство всем, кто жаждет печататься. Туда стекаются писатели, поэты, публицисты, критики со всего мира. Литераторы любой национальности наводнили буквально все города Поднебесной, ну а русские и прочие жители бывшего СССР, по традиции, собрались в Харбине.
— А почему именно там? — спросил дворник.
И писателю пришлось читать очередную лекцию о том, что этот город был даже основан русскими в начале двадцатого века, и что туда стекалась вся дальневосточная эмиграция, что там печатались собственные рубли, и что там даже существовало до Второй мировой литературное объединение «Чураевка».
— Ну а как думаешь, Аскольдыч, для меня там место найдётся? — спросил дворник.
— Пожалуй, — отвечал писатель, подумав. — Там же полиграфия растёт, открывается всё больше типографий. В них должен кто-то работать, не обязательно специалисты. Ну и шрифты отливать иностранные тоже нужно. Опять же, инфраструктуру создавать для эмигрантов. Вобщем, думаю, рабочих мест в Китае сейчас много.
— Вот оно как, — произнёс Кузьмич. — Ну, тогда точно еду с тобой до конца.
А Калачёв поспешно достал свой ноутбук и принялся что-то быстро набирать. Дворник не стал ему мешать, поскольку сразу понял — это пришло вдохновение. Он лишь молча сидел на мешке и с благоговением взирал на то, как прямо на его глазах рождается очередной шедевр. Хорошо бы, чтобы снова о приключениях бесстрашной Клариссы!
Наконец, закончив писать, Калачёв спрятал ноутбук за пазуху и пристально посмотрел на своего спутника.
— А ведь мы с тобою очень похожи, Кузьмич, — со вздохом произнёс писатель. — И не только бородой.
— Это как же? — удивился дворник, всю жизнь считавший писателей небожителями.
— Вот смотри, — произнёс Калачёв. — Какую территорию обслуживает дворник?
— Ну, в разное время по-разному, — откликнулся Кузьмич. — Зимой, скажем, девятьсот квадратных метров.
— Вот! — воскликнул Дир. — На этих девятистах метрах можно построить многоэтажные дома, в которых будет три тысячи квартир. А мои книги, да и все остальные тоже, последнее время выходили как раз тиражом в три тысячи. То есть получается, я обслуживал точно такую же территорию, как и ты. Таким образом, писатель теперь — это тот же дворник! Его никто не знает за пределами девятисот квадратных метров.
Кузьмичу захотелось утешить беднягу, да он не знал, как. Ведь и впрямь получалось, что проклятые ибуки поставили их на одну доску. Дворник всю жизнь сознавал свою ущербность из-за того, что не учился вообще нигде и никогда. А из биографий на задних обложках книжек он знал, что Калачёв закончил очень престижный институт, а потом ещё самостоятельно изучал разные языки, побывал в различных далёких странах. И что теперь со всего этого толку? Ещё задолго до того, как беглецы оказались в этом вагоне, оборотная сторона «прогресса» пустила на ветер все его знания и учёность.
— Нет, ну ты только представь, до чего додумались олигархи! — горестно продолжал писатель. — Придумали самый верный способ избавиться от умных людей. Такого даже Брэдбери предвидеть не мог!