. Жена у меня хорошая, жалко её, но дома жить не могу. В деревню ехать, — отец с матерью померли, братья убиты, земля заброшена. В городе делать нечего. Войны сейчас никакой нет, — не предвидится. Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь.»
И меня возьмите, сказал бы я; тоже пригожусь.
Хорошо, в те детские годы я не читал критических статей.
А то прочёл бы и такое (Г. Горбачёв, «Современная русская литература, 1931):
«Гусев — не пролетарий, не коммунист, он деклассированный империалистической и гражданской войнами крестьянин, бывший махновец, потом будённовец, типичнейший партизан, авантюрист, сочетающий революционный подъём с жаждою личного обогащения. Он загребает в свои руки, когда он ещё или уже не в боевом экстазе, в первую голову золото и «камушки». Гусев — националист и первая его мысль по приезде на Марс — присоединить Марс к РСФСР, чтобы утереть нос Англии и Америке. Гусев — типичный анархист: он бросает марсиан в прямой бой, не расспросив о силах врагов и друзей, об общей ситуации на Марсе. При всём его сочувствии всем угнетённым, — он, вернувшись на Землю, изолгался, захвастался, потом основал акционерное общество, правда, под предлогом освобождения Марса от олигархии. Не рабочий, не коммунист — взбунтовавшийся, деклассированный, жадный, мелкий собственник воплощает у Толстого русскую революцию…»
Критик Г. Горбачёв ссылался на один из первых вариантов романа.
«Прошло полгода со дня возвращения Лося на Землю. Улеглось любопытство, охватившее весь мир, когда появилась первая телеграмма о прибытии с Марса двух людей. Лось и Гусев съели положенное число блюд на ста пятидесяти банкетах, ужинах и учёных собраниях. Гусев продал камушки и золотые безделушки, привезённые с Марса. Нарядил жену Машу как куклу дал несколько сот интервью, завёл себе собаку, огромный сундук для одёжи и мотоциклет, стал носить круглые очки, проигрался на скачках, одно время разъезжал с импресарио по Америке и Европе, рассказывал про драки с марсианами, про пауков и кометы, про то, как они с Лосем едва не улетели на Большую Медведицу, — изолгался вконец, заскучал и, вернувшись в Россию, основал «Ограниченное капиталом Акционерное общество для переброски воинской части на планету Марс в целях спасения остатков его трудового населения».
Да, так. Да, наверное. Но как быть с таинственным волшебством, которым владеют только истинные художники? Ведь марсианка Аэлита дана в романе всего лишь наброском — подчёркнута хрупкость, пепельный цвет её волос, голубовато-белая кожа. Воображение? Конечно. У Алексея Толстого даже медузы в море плавают «посредством вздохов». Бескрайнее, можно сказать, воображение. Виктор Шкловский вспоминал, как однажды Алексей Толстой явился на заседание к Горькому (по поводу создания «Истории фабрик и заводов») вместе с Вячеславом Шишковым, «пьяный-распьяный». И всё повторял, глядя на присутствующих, всё повторял «пьяно и весело», что самое главное в «Истории фабрик и заводов» — это пейзаж.
Даже сына Никиту в октябре 1939 года Толстой наставлял по-своему.
«Вот кончил читать второй том Истории СССР и теперь мне скучно, т. к. я всё знаю, а дальше — ещё не вышло. Хорошо бы тебе, свинья, заняться историей. Над этим можно вдоволь поразмыслить и даже сделаться крайне рассеянным. Напрашивается один очень любопытный вывод, а именно: Земля истощила свои силы, свою ярость, создавая формы природы. Чудовища, потрясавшие воздух и землю криками похоти и жадности, — погребены на глубине тысячи метров, природа успокоилась, стала добропорядочной, серенькой, увядшей, как потаскушка под старость лет, устроившаяся при церковной свечной лавке.
В это время появился Человек. Он с непостижимой торопливостью пробежал пространство, отделяющее животный мир от Homo sapiens эпохи авиационных моторов в 1200 НР (лошадиных сил). В наши дни он торопливо, — не без участия самовредительства, — ликвидирует все те формы, которые остались от прохождения по историческому кроссу до момента ликвидации частной собственности на средства производства. Это основное. Дальнейшие исторические события пройдут очень бурно и очень быстро.
Человечество в некотором смысле начнёт обратный путь. Вместо того, чтобы довольствоваться тем, чтобы сеять чахлую пшеничку на чахлых морщинах земли, оно начнёт вскрывать и вызывать к жизни всё, все силы, погребённые в земле, оно пробудит к жизни, — своей, человеческой, всю ярость, всё чувственное плодородие, накопленное за мириады веков в виде угля, нефти, соли, фосфатов, азотных соединений, металлов, минералов и прочее, и прочее. Духовные, умственные и чувственные силы будут чудовищно расти. И какой-нибудь кривоногий скиф, три тысячи лет тому назад мотавшийся на лошадёнке по степи, в грязных штанах, с куском червивой кобылятины под седлом, или даже богоравный Одиссей, мировой хвастун, враль, пустившийся со своей каменистой Итаки за мелкой торговлишкой и вернувшийся домой без штанов, — будут казаться непригодными для детских сказок. Люди будут потрясать небо и землю чудовищностью своих вымыслов, идей и ощущений. Запасов хватит на многомного миллионов столетий…»
Вот оно — волшебство.
Оно всегда индивидуально.
Что дано от природы, только это в тебе и есть, но ты не стой, не спи, время идёт, развивай данное тебе природой! Да, конечно, не всегда это возможно. Ведь развитие — это эксперимент, а возможность эксперимента зависит ещё и от общества, в котором ты живёшь. Вот Алексей Николаевич оставил в своих бумагах план продолжения романа «Гиперболоид инженера Гарина». «Война и уничтожение городов, Роллинг во главе американских капиталистов разрушает и грабит Европу, как некогда Лукулл и Помпей ограбили Малую Азию. Гибель Роллинга. Победа европейской революции. Картины мирной роскошной жизни, царство труда, науки и грандиозного искусства».
Что же помешало Толстому написать «картины мирной роскошной жизни, царство труда, науки и грандиозного искусства»?
Да, время, конечно. Тридцатые годы не двадцатые.
Да, состояние общества, конечно. Тридцатые годы — не двадцатые.
Не случайно, конечно, и то, что я свою повесть «Кафа» (задуманную, как некое продолжение «Аэлиты») написал не в середине двадцатого века, когда очень хотелось это сделать, а в 2010 году. И напечатал её Борис Натанович Стругацкий в своём журнале «Полдень. XXI век» (2011, сентябрьский и ноябрьский номера).
Наверное, напиши я «Кафу» в шестидесятые, она звучала бы по-иному. А восьмидесятые, уверен, опять придали бы ей иное звучание.
Но написана «Кафа» в 2010 году на острове Тенерифе (по некоторым научным гипотезам — обломке легендарной Атлантиды). Разглядывая чёрные лавовые потоки, спускающиеся в океан, замирая от одного только вида чудовищных канарских кактусов, я раздумывал о судьбе вернувшихся с Марса инженера Лося и красноармейца Гусева. Что их ожидало в растущей советской стране? Корни моих тогдашних предположений, несомненно, уходят в далёкое детство, в годы, когда впервые была прочитана и жадно перечитана «Аэлита». Очарование живого, поющего, громыхающего электрическими молниями мира, в котором каждый ищет свою правду, свою любовь и — одновременно — ощущение какой-то ужасной недосказанности владело мною.
«Я грамотный, автомобиль ничего себе знаю. — Такое запоминается сразу. — С восемнадцати лет войной занимаюсь — вот всё моё и занятие.»
Значит, и отсутствие войны может томить?
А инженер Лось? А любовь, разрывающая пространства?
Вот вернулись они с Марса — безнадёжный романтик Лось (из бывших) и неунывающий красноармеец Гусев (теперь тоже уже из бывших). Любовь позади, борьба с олигархами Марса проиграна. Много раз я пытался набросать на бумаге варианты судеб полюбившихся мне героев. Видимо, не одного меня это мучило. По разным подсчётам, к сегодняшнему дню опубликовано в России не менее двенадцати попыток литературного продолжения знаменитой повести. Стоило ли браться за такое дело ещё раз? Я колебался. Но однажды сказал себе: стоит! И осенью 2010 года мы с женой прилетели на остров Тенерифе, тот самый обломок легендарной Атлантиды. Ведь кто они, эти толстовские марсиане? Да самые настоящие потомки бежавших с Земли атлантов!
Вот и зацепка.
Гибель материка.
И история человечества.
Вечная, неуничтожимая история.
Сюжет повести печален. Слишком уж хорошо (читай, слишком уж плохо) знаем мы свою историю. Вот океан. Вот чёрные лавовые потоки. Вот громады мрачных вулканов над живописным городком. Здесь (возможно) цвела империя атлантов. Отсюда (возможно) бежали они в металлических кораблях на далёкий Марс. И там, на другой планете (почему нет?) достала их родная история в виде мечтательного инженера Лося и деятельного красноармейца Гусева.
Что же случилось с Лосем и Гусевым по возращению?
Да, как всегда: получали награды, и отбывали наказания.
Вот заключительная глава повести «Кафа» — «Пропуск в будущее».
«…Проснулся лейтенант в темноте.
Тихо. Не видно ничего. Огонь в печке угас.
Окликнул: «Пугаев!» (Под этим именем был выслан на Колыму красноармеец Гусев. — Г. П.). Из темноты никто не ответил. Тогда лейтенант толкнул дверь своей (пугаевской) каморки, вошёл в холодную темноту. На ощупь вздул огонь, засветил свечу. Колеблющийся свет упал в один угол, потом в другой — на нары, пустые, с брошенным на них ненужным тряпьём. Позвал громче: «Зазебаев!» (Ещё один заключенный. — Г. П.). Из кухоньки, из темноты смутно выдвинулся тёмный человек, запахло землёй, тлелым навозом.
— Где?
— Ушли.
— Куда ушли?
— К вохре, наверное.
— Ты хвостом не крути, — сказал лейтенант негромко.
Дотянулся до полушубка, до портупеи. По весу кобуры понял: наган забрали, значит, пошёл Пугаев-Гусев не в сторону вохры, в побег пошёл. И девчонка с ним. (Речь о марсианке Кафе, прилетевшей на Землю с Лосем-Гусевым. — Г. П.).
— Ты, дурак, почему не ушёл?