– Шершавое сердце саднит, на теплом ветру теребя ванильного неба бисквит. Я встречу тебя, – говорит она тихо. По щеке катится слеза.
Он почти не дышит. Он ошибся. Да и как он мог поверить? Он вспоминает, что ведь видел ее карие глаза в прорезях маски. У Ники не карие, у Ники глаза голубые.
– Карина… родители знают, что ты здесь? – самое глупое, что можно сказать. Но Ское говорит именно это. Он напрочь забывает, что идет съемка. Что это последняя сцена его фильма. Что в его фильме нечаянно оказалась Карина. Без музыки и со слезами на глазах.
Она резко подается вперед и целует Ское. Быстро, едва касаясь – и, так же быстро и едва касаясь ногами пола, убегает из квартиры.
Ское остается. Его лицо крупным планом. Он прикрывает глаза на несколько секунд, видит темноту – и фильм окончен.
Вадим выключает камеру.
78
– Теперь те цветы в синем целлофане, что ты мне подарил, завянут в одиночестве. Я звоню из аэропорта. Извини, что так убежала. Надеюсь, сцена удалась с первого дубля, иначе переснять ее не получится. У меня самолет через полтора часа, – доносится до уха Ское хриплый голос.
– Карина…
– Голос у меня такой, потому что я два часа кричала на папу, чтобы он отпустил меня к тебе. Сорвала. Хотела помочь со съемками, но в итоге ходила в маске козы и несла всякую чушь, потому что…
– Ты мне очень помогла, Карина. Спасибо.
– …потому что ты мне нравишься. А я тебе нет.
– Не говори так.
– Те стихи, что я писала на стене и декламировала в клубе масок, – о тебе. «Не люблю твое имя нескончаемо длинное». Не знаю, почему я так сочинила, твое имя не длинное. И глаза у тебя не карие и не синие. Хотя карими глаза становятся…
– Когда смотрят на листву.
– А синими…
– Когда смотрят в небо.
– Нет. Когда человек влюблен.
– Ну и это тоже. Карина…
– Когда вернешься в Москву, обязательно приходи к нам в гости. Папа тебя очень ценит, а я, так уж и быть, не рассыплюсь только от того, что снова тебя увижу. Прости за поцелуй, он был непрошеный и куцый.
– За поцелуи не извиняются.
– Ское! – у нее вырывается хриплый крик, а за ним такая же хриплая, простуженная тишина. Подавив тишину, она шепотом произносит: – Найди свою музыку. Она должна звучать в финале.
– Найду, – говорит Ское, и связь обрывается – то ли по желанию Карины, то ли просто так.
79
– Кристина учится в консерватории. Если хочешь, я спрошу, есть ли у них композиторы. Там же, наверное, учат на них?
– Не надо.
– Где собираешься взять музыку? Или оставишь так? Помню, ты говорил, что тишина тоже звучит и часто передает эмоции лучше музыки.
– Но не в этом фильме.
Ское задумался ненадолго, а потом сказал:
– Позвони Кристине. Если она в консерватории, мы придем к ней.
– Вот это другое дело, – обрадовался Вадим и достал телефон.
80
Кристина оказалась в консерватории. Она отпросилась с пары, чтобы встретить ребят у входа.
– Они со мной, это абитуриенты, – сказала Кристина охраннику и повела ребят в консерваторский холл. Там она остановилась и повернулась к Вадиму.
– Это у него к тебе дело, – сказал он ей и показал на Ское.
– Да, Кристина. Мне нужно пианино.
– Пианино? – удивилась девушка.
– Поиграть немного.
– Ты что, умеешь играть? – в свою очередь удивился Вадим.
– Нет.
– Тогда зачем тебе пианино? – спросила Кристина.
– Чтобы сочинить музыку к фильму.
Кристина округлила глаза.
– Как же тебе удастся, если ты не умеешь играть? Знаешь ноты хотя бы?
– Ноты знаю. Я два года пел в хоре. И как играть знаю. Иоганн Себастьян Бах говорил, что нужно всего лишь нажимать нужную клавишу в нужный момент. Думаю, справлюсь.
Кристина усмехнулась.
– Ладно, идем.
Возле холла располагалась маленькая комнатка, в которой за столом сидела старушка. Рядом с ней на стенде с множеством маленьких крючков висели ключи от кабинетов. Кристина вежливо поздоровалась со старушкой и попросила ключ от какого-нибудь кабинета для пианистов.
– А кто тут пианист? – подозрительно спросила старушка.
Кристина и Вадим с двух сторон показали на Ское:
– Он.
Старушка оглядела Ское с головы до ног и не нашла что возразить. Через несколько минут он открыл крышку черного лакированного инструмента.
81
В кабинете было две двери – для лучшей звукоизоляции, но из-за своего глубоко старческого возраста они ссохлись, скукожились и не могли закрыться плотно. Из коридора доносились разрозненные звуки, прилетавшие из соседних кабинетов, в которых, по-видимому, были такие же древние двери.
Какофония неподходящих друг другу звуков вдохновляла Ское. Он вообще любил все неподходящее. Вспомнились рисунки, развешенные по стенам клуба масок, – они были выполнены разными людьми в разных стилях и разными средствами. И тем не менее складывались в причудливый сюжет. Вот и здесь, в коридоре консерватории, стихийно родилась сумбурная мешанина тембров, которая для уха Ское стала музыкой.
Он нажимал клавиши пианино, пытаясь своей невеликой партией вписаться в звучащий хаос, но быстро понял, что для его фильма нужна другая, более личная музыка. Исполненная на одном-единственном инструменте. Может быть, даже сыгранная одной рукой, а не двумя, как обычно играют пианисты. Ское желал чего-то полетного и тонкого. Звук, готовый порваться на миллион маленьких, почти неразличимых тонов, рассыпающихся, как бусины, – с тихим стуком молоточков по струнам.
Загустел и почернел за окном воздух, прежде чем Ское устало выдохнул и отстранился от инструмента. Ему нужно было пройтись, проветрить свое воображение, и не обязательно по улице.
Ское вышел из кабинета и медленно зашагал по коридору. Двери были плотно налеплены по обеим сторонам коридора, разрозненных звуков, раздававшихся из-за них, стало на порядок меньше, чем когда Ское только пришел. Некоторые двери были плотно закрыты и тихи, другие приотворены, и из них шла музыка либо повторяющиеся, надоедливые пассажи.
Предпоследняя дверь в коридоре, справа от Ское, тоже была приоткрыта. Из щелки доносилась фортепианная мелодия, похожая на отдаленный стеклянный звон. Ское прислушался. И даже остановился. В его воображении возник маленький колокольчик где-то высоко в небе, который разбился. Сначала треснул с сухим дзиньканьем, замер весь в тонких голубых царапинках, а затем рассыпался. Осколки летели с неба вниз долго, переворачивались, задевали облака, и от этого получался вот такой звук – как мелодия за дверью.
Ское прислонился лбом к дверному косяку, чтобы стать ближе к этой музыке. Она казалась невесомой и в то же время звонкой. Он такую не смог бы сочинить, даже если бы умел. Интересно, чья она? Может, какого-нибудь известного композитора?
82
Она никогда не доведет до конца эту мелодию, никогда. Что-то не срастается. Чего-то не хватает, вот только чего?
Она играет ее снова и снова, чтобы понять. Но мозги после четырех пар уже набекрень. Домой возвращаться тоже не хочется, но и за пианино уснуть она не планировала сегодня. Досочинит завтра.
Она поднялась и собрала с полочки обрывки нот. У нее почему-то всегда были именно обрывки, в нормальных тетрадях сочинять не удавалось. Только если выдернут и помят нотный листок – тогда да. Есть что-то в мятых листах неприкаянное, сиротливое. Их хочется заполнить музыкой.
Она глянула в окно. Темно. Сложила свои листки в объемную сумку – специально такую купила, чтобы помещались и ноты, и партитуры, и громоздкие учебники, – накинула сумку на плечо. Закрыла крышку пианино. Ей нравилось открывать и закрывать крышку. Клавиши в одном случае улыбались ей белозубой улыбкой со щербинками, в другом – прятались до следующей встречи.
Она вновь открыла крышку. Не могла уйти, не услышав еще разок свою любимую ноту. Си. Она как сип, как тихий скрип, как недозвук, если нажать очень слабо. Она не похожа на остальные звуки.
Си.
83
Почему затихла музыка?
Ское опомнился у косяка двери. Вокруг тоже было тихо, как будто вымели весь шум из коридора большой невидимой метлой.
Ское взялся за ручку двери. Решил все-таки узнать, кто композитор только что звучавшей мелодии.
Он открыл дверь. И услышал еще один звук – как подарок, – всего один звук. Ское вошел в кабинет.
84
Дверь скрипнула, Ника обернулась и увидела Ское.
85
Когда вернулся домой из консерватории, отца Вадим застал в столовой.
– Проходи ужинать, – сказал тот.
Вадим сел за белый огромный стол.
– Я вернусь в фирму, – сказал он без предисловий.
Алексей Викторович прожевал кусок говядины и кивнул.
– Хорошее решение, Вадим. Я рад, что ты наконец к чему-то пришел. Твой небольшой отпуск не пропал даром.
– Но ненадолго. Я вернусь до следующей осени, а потом уйду.
– Почему? – удивился Алексей Викторович. Вилка застыла над тарелкой. Алексей Викторович напрягся – неужели Вадим снова взялся за старое и собрался мотать ему нервы своими «хочу – не хочу», «буду – не буду»?
– Осенью я еду в Москву.
– В Москву?
– Поступать в институт кинематографии на оператора.
– Вот как? – Алексей Викторович опешил. Это последнее, что он ожидал услышать от Вадима. Точнее, он никак не ожидал такое услышать. Что угодно, но не это.
– Ты против? Профессия оператора нестабильная, да? И вообще несерьезная? И непонятно, куда потом идти работать, да? – мгновенно ощетинился Вадим.
Алексей Викторович проигнорировал его тон. Он положил вилку на стол и внимательно поглядел на сына.
– Твердо решил?
– Да. Это тот же институт, где учится Ское. Но я не поэтому собрался поступать, а потому что считаю это своим призванием, – с вызовом сказал он.
– Тогда вперед.
– Что? – не поверил своим ушам Вадим.