— Он выпил слишком много белого вина, — заметила Луиза.
— Белое вино в его возрасте? Немыслимо.
— Ты поил его вином, Морис?
— Он уже взрослый. Ну, выпил один бокал.
— Два, — уточнил я.
— Это чистое безобразие! — возмутилась Луиза. — О чем ты думал, Морис?
— Иди ложись, — велела мама. — Я дам тебе соды.
Я улегся на диванчике. Ко мне подошла Жюльетта. Я думал, сестра хочет меня утешить, но она наклонилась и прошептала с радостной улыбкой:
— Ты умрешь от отравления.
Они ушли — с похоронным видом и тяжелым сердцем, а я еще минут десять лежал, изображая недомогание, хотя притворяться больше не требовалось. Времени у меня было довольно, целых полтора часа. Я оделся, осторожно открыл дверь и прислушался: в доме царила тишина. Я спустился по лестнице, не зажигая света, чтобы не привлекать внимания консьержей, и оказался на морозной улице. Ветер закручивал в воздухе снег, редкие прохожие поднимали воротники и прибавляли шаг.
Я искал его повсюду. Дошел по пустынной улице Гей-Люссака до Люксембургского сада. Все рестораны и кафе были заперты. На улице Суффло и площади Пантеона гулял ледяной ветер. Папу я обнаружил в овернском кафе на улице Фоссе-Сен-Жак, единственном заведении, работавшем в рождественскую ночь. Это было бистро нечестивцев, здесь играли в таро и весело напивались. Папа наблюдал за игрой. Я сел рядом, он удивился, обнял меня и спросил:
— Выпьешь пива?
— Нет, спасибо.
— Тогда кока-колы.
Он махнул рукой патрону:
— Дай нам две колы, Жанно.
— Лучше белого вина с лимонадом.
Папу позвали сыграть, но он отказался:
— Спасибо, ребята, мы лучше посмотрим.
Допив, он наклонился ко мне и спросил:
— Ну что, дома все чисто?
Я кивнул. Папа встал, положил деньги на столик, и мы вышли.
На улице он прикрыл меня полой своего пальто, чтобы я не замерз.
— Может, сходим в церковь, папа, поставим свечку за Франка?
— Знаешь, Мишель, если Бог и вправду всемогущ и все видит, нет нужды о чем-то Его просить, но, если тебе так хочется, я согласен.
Я долго корил себя за то, что не настоял на своем. Когда знаешь, что случилось потом, понимаешь: стоило сделать эту малость. Если множество людей в мире зажигают так много свечей и лампад, значит это что-то дает, значит время от времени Он замечает одинокий огонек среди моря мерцающих огоньков, а иначе выходит, мы зажигаем свечи лишь для того, чтобы было не так страшно во мраке ночи. Впрочем, если подумать о миллиардах и миллиардах огоньков, зажженных человечеством за всю его историю, если подсчитать, сколько было вознесено молитв и отвешено поклонов, можно прийти к выводу, что Господь — буде Он существует — больше ничего от нас не ждет.
Январь — декабрь 1962-го
1
Существуют непосильные задачи. Например, трезво смотреть на жизнь, говорить правду или признавать свои ошибки. Мы ходим вокруг да около, увиливаем, занимаемся другими вещами или берем на вооружение принцип иезуитской морали: ложь по умолчанию не есть ложь. Когда Сесиль вернулась с каникул, я ничего ей не сказал.
— Как все прошло?
— Как всегда. Праздник в кругу семьи.
— У тебя есть заветная мечта, Мишель? — спросила Сесиль, нарезая эльзасский пирог.
— Кроме «Двадцати четырех часов Ле-Мана»? Хочу тебя сфотографировать.
— Ты сделал уйму снимков, и неплохих.
— Я мог бы запечатлеть тебя в ванне.
— Шутишь?
— Это будет художественная фотография.
— Ничего пооригинальней не придумал?
— Уж и посмеяться нельзя… А ты о чем мечтаешь?
— Ни о чем. Мечта — нечто печальное и недостижимое. Не хочу мечтать.
— Могла бы подумать о Пьере, пожелать, чтобы кончилась война и он вернулся домой.
— Я думаю о Пьере, мир рано или поздно заключат, и он вернется.
— А твоя диссертация?
— Закончу в положенный срок и начну работать. Ты не ответил на мой вопрос.
Я не был уверен, стоит ли рассказывать Сесиль о визите жандармов. Мы бы стали строить гипотезы, искать сомнительные объяснения. Я знал Сесиль как облупленную. Напустит на себя независимый вид и заявит, что ей плевать, что это больше не ее проблема.
— Чего я действительно хочу, так это еще кусочек пирога.
Сесиль приглашала меня на горячий шоколад, но забыла его купить, поэтому мы пили кофе с молоком, ели пирог — и умяли все до последней крошки.
— У моего дяди ресторан. Не представляешь, сколько было съедено за эти две недели! Как тебе кажется, я поправилась?
— Раз уж мы играем в молчанку — мой рот на замке! Но предлагаю снова начать бегать.
К чему было говорить с Сесиль о Франке? Она больше года избегала разговоров о нем. Да и что я мог сказать? Мы ничего не знали. Морис пустил в ход все средства, обратился к своим высокопоставленным знакомым, но ничего не добился. Стоило ему произнести слова «дезертир» и «следователь», и перед ним вырастала глухая непреодолимая стена. «Контактеры» Мориса обещали перезвонить, и он часами сидел у телефона, но если кто и звонил, то совсем не те люди. Морис злился, обрывал разговор и даже составил график дежурств у аппарата, чтобы не пропустить нужный звонок. Потеряв терпение, он сам набирал номер телефона, но чаще всего нарывался на автоответчик. Все именитые друзья дедушки Делоне ушли в отставку и помочь не могли — или не хотели. Де Голль провел чистку в министерствах и расставил повсюду своих людей.
Праздники закончились, Морис, Луиза и кузены уехали, не дождавшись новостей. Морис был настроен оптимистично. В Алжире у него были связи, и он надеялся быстро получить информацию, но ошибся. Алжирские знакомые пожимали плечами и советовали не лезть, куда не следует. В суде Мориса посылали от одного чиновника к другому; даже его ближайший друг Фернан, занимавший ответственный пост в префектуре, повел себя крайне уклончиво и в конце концов сказал: «Отступись, Морис, я бессилен. Не вмешивайся». Трагизм ситуации объяснялся просто, двумя словами: военная полиция. Все держалось в секрете. О деле если и говорили, то полунамеками, как о неясной угрозе или дурной болезни. Никто ничего не должен был знать. Когда Морис звонил нам, папа подходил к телефону, мама брала другую трубку, и они втроем обсуждали новости текущего момента. Судья военного трибунала отказался принять дядю. Не смог он попасть и в крепость в Эль-Бияре, хотя прождал несколько часов на солнцепеке. Дежурный парашютист отослал его прочь, сказав, чтобы не тратил попусту время. Целый месяц наша жизнь крутилась вокруг ночных звонков. Что бы там папа ни говорил о Морисе, тот не жалел усилий, пытаясь добыть информацию, он нашел решение, против которого резко возражала мама. У Мориса была «хорошая знакомая, очень порядочная женщина», она владела гостиницей в Баб-эль-Уэде,[120] где часто бывали Массю,[121] Бижар и половина Генерального штаба. Папа не соглашался с мамой, но она все равно запретила обращаться к этой знакомой, поэтому пришлось вмешаться Филиппу:
— Забудь на время о том, что ты утонченная натура, Элен, и не докучай нам! Не мешай Морису и не лезь в мужские дела!
— Это наш последний шанс, — сказал Морис, чтобы убедить маму. — Она знакома со «всем Алжиром»!
Игорь, Вернер, Павел и Грегориос не раз попадали в безвыходные ситуации, но не теряли присутствия духа в минуты жестоких испытаний. Когда я пришел, Братец Большие Уши разговаривал с Томашем. Мне показалось, что все всё поймут по моему лицу, но ошибся: человек может ужасно страдать, и никто ни о чем не догадается. Я сел и стал наблюдать за партией, ожидая, когда кто-нибудь из партнеров спросит: «Что стряслось, Мишель?»
Никто ничего не заметил. Мой секрет остался при мне. Зачем человеку друзья, если с ними нельзя поговорить? Я решил посоветоваться с Игорем, он все поймет и даст правильный совет. Я был уверен, что сумею это сделать в воскресенье, когда в «Бальто» не будет Лоньона, но ничего не вышло — все слушали радио, стоя вокруг Альбера, лихорадочно крутившего ручку настройки.
— Что происходит?
— Ты не в курсе? — удивился Имре.
— В курсе чего?
— На Сартра покушались. Возможно, он погиб! — воскликнул Жаки.
Седьмого января 1962 года оасовцы взорвали маленькую квартирку на четвертом этаже дома номер сорок два по улице Бонапарта, где с 1946 года жили Сартр с матерью. Год назад в его жилище уже бросали пластиковую бомбу, но ущерб был не слишком велик, на сей раз террористы преуспели — рояль погиб, серьезно пострадали рукописи.
Благодаря беспроволочному телеграфу папаши Маркюзо Сартр уже на следующий день снял студию в двух шагах от «Бальто», на третьем этаже современного дома номер сто двадцать два по бульвару Распай, и въехал быстро и незаметно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Человек десять насмерть перепуганных жильцов написали петицию, которую управляющий даже читать не стал. Сартр стал чаще бывать в «Бальто» и других окрестных бистро. В ресторане у него был свой столик рядом с дверью клуба. По утрам он писал, и никто не смел его беспокоить, кроме Жаки, который по первому знаку подавал мэтру кофе со сливками. Иногда Жаки подсаживался за столик, и они беседовали. Никто не понимал, что могут обсуждать два столь разных человека. Жаки в этой жизни волновало одно — футбольная команда «Стад де Реймс». Мы решили, что Жан-Поль Сартр тоже любит футбол, и однажды спросили Жаки:
— Что вы там такое друг другу рассказываете?
— О чем мы говорим?
— Вы протрепались целый час. Что тебе сказал Сартр? Он тоже любит футбол?
— Жан-Поль непростой человек. Все время задает вопросы о моей работе.
— О твоей работе?!
— Ну да. Он считает, что я — в отличие от других официантов — не играю в официанта. Я его очень интересую. Он говорит, что я искренний, не притворяюсь, не играю в то, что делаю, что в работе я такой же, как в жизни. По его мнению, я единственный реальный официант из всех, кого он знает, и это его восхищает. Мужику просто делать нечего, так я думаю. Что будете заказывать?