Иногда Сартр работал в зале ресторана всю вторую половину дня и в клуб не заходил. Игорь, Леонид и Грегориос безгранично им восхищались. Имре, Владимир, Томаш, Петр и Павел терпеть его не могли за то, что он защищает сталинский коммунизм, за уклончивую позицию в оценке венгерских событий и за высказанное во время суда над Кравченко утверждение, что любой антикоммунист — не более чем поганый пес. Они с ним не здоровались, Сартр не удостаивал их даже взглядом. А вот я всегда вежливо кивал ему, и он отвечал — коротким кивком. Однажды у него кончились спички, я сказал, что сбегаю и куплю, он согласился:
— Буду весьма признателен.
Когда я принес коробок, он поблагодарил и улыбнулся. Я не решился сказать, что между нами есть кое-что общее — лицей Генриха IV. Мне хотелось проявить оригинальность, но я не знал, как это сделать. Трудно выглядеть умным рядом с Жан-Полем Сартром…
— Смотрели вчера футбол? «Рейсинг» снова вздул «Стад де Реймс». Полный разгром.
Он ничего не ответил, только посмотрел круглыми, как у воробья, глазами, закурил и вернулся к работе. Я решил, что допустил оплошность и что Сартр болеет за реймсцев. В другой раз я поднял упавший с его стола листок, и он произнес металлическим голосом:
— Благодарю, молодой человек.
— А знаете, я тоже учусь в лицее Генриха Четвертого.
— Мы здорово там порезвились. Хорошее место.
Я был страшно горд этим диалогом и даже похвастался Сесиль. К несчастью, путь в клуб ей был заказан и увидеть своего кумира она не могла.
Великие писатели не раз отмечали, что женщины во многом превосходят мужчин и от природы наделены тонким психологическим чутьем. Ни один человек в клубе не заметил перемены, а вот Сесиль меня «вычислила». Как-то раз мы отдыхали после пробежки у фонтана Медичи, и она вдруг спросила:
— Что с тобой, Мишель?
— Не выдержал темпа, вот и задохнулся.
— Я не о том. Ты сегодня странный.
— Правда?
— Какие-то проблемы?
— Нет.
— Неприятности в лицее?
Она не отставала. Великие писатели тонко подметили, что женщины умеют настоять на своем — и настаивают, пока герой не признается, а это неизбежно приводит к взрыву. Я прочел много книг и решил, что не созна́юсь ни за что на свете. Изучив образы Изабеллы Арчер,[122] Джейн Эйр и Маргариты Готье, я знал, что женщины часто пускают в ход оружие, перед которым мужчины бессильны.
— Ты не смеешь мне врать, маленький братец.
— А я и не вру.
— Если бы это было что-то важное, ты бы мне сказал, так ведь?
— Прекрати, Сесиль. Побежали.
Мы пошли на второй круг, но по взгляду Сесиль я понял, что она мне не поверила. Великие писатели часто решали проблему главного героя с помощью спасительного бегства, но ни в одной книге «он и она» не совершали побег вместе.
— Отпирайся сколько влезет, но ты какой-то не такой.
Я ничего не сказал Сесиль. Я ничего не сказал Игорю. Потому что каждый вечер надеялся получить ответ. Когда раздавался звонок, мы все кидались к телефону. Увы — Морис так ничего и не добился. Знакомые его «знакомой хозяйки гостиницы» капризничали и ломались, но она обещала продолжить расспросы. Никто не мог сказать, почему Франк дезертировал и что с ним стало.
2
— Тот, кто не сидел в кабине штурмовика Ил-два, никогда не поймет, что значит летать на утюге, — объяснял мне Леонид, — сто девятый «мессер» был на две тонны легче, развивал скорость на двести километров в час выше, и кресло пилота было чертовски удобное. В штурмовике потеешь как сволочь, вокруг свистят пули, фонарь кабины пробит, пулемет залит кровью, штурвал заклинивает. Ты не знаешь, что делать. Никто не учит летчиков справляться с безнадежными ситуациями, потому что никто не выходил из таких ситуаций живым. Твой единственный бог — Парашют. Хочешь верь, хочешь нет — я никогда не говорил себе, что все кончено. Мне дважды удавалось посадить самолет, один раз я разбился. Меня ранили семь раз, но я всегда верил в свою счастливую звезду. Дважды или трижды приходилось совсем плохо. В начале войны у наших самолетов не было хвостового пулемета, потом Илюшин разместил его под фонарем, и стало еще хуже. Самолет уподобился безногому калеке на самокате. У наших пушек тридцать седьмого калибра была сильная отдача и никакой точности стрельбы. «Отец народов» разгневался. Ребята знали, чем им это грозит, и стали вкалывать день и ночь, без сна и отдыха. Мы пересели на двухместные машины с новыми моторами и бронированными кабинами. В конце сорок второго мы начали получать отличные Илы с пушками двадцатого калибра и показали немцам, где раки зимуют. Наши бомбы могли уничтожить все подчистую на территории в тысячу квадратных метров. Мы разносили их «штуки»[123] и танки, как на параде. Мы оттолкнулись от Урала и повернули войну вспять.
— Ты правда был знаком со Сталиным?
— Меня представили после сражения под Прохоровкой. Мой самолет подбили, я был ранен в плечо. Он поблагодарил меня за мужество, наградил только что учрежденным орденом Кутузова[124] и назвал героем. Другие его боялись, я — нет. Он почувствовал, что во мне нет страха, и ему это понравилось. Я разговаривал с ним, как с другом, как с любым другим человеком. Он сказал: «Леонид Михайлович, я слышал, ты знаешь много анекдотов…» До сих пор не знаю, кто его просветил! Он захотел послушать, и я начал травить байки. Мне было не привыкать — я каждый вечер развлекал товарищей. Он хохотал, что с ним случалось нечасто, и все маршалы и генералы тоже смеялись. Мы много пили за победу. Мы были счастливы. Мы знали, что выиграем войну. Он спросил: «А обо мне можешь рассказать?» Все тут же перестали смеяться. Что было делать? Мой генерал трясся от ужаса. Скажи я «да», меня могли шлепнуть на месте или сослать. Ответу «нет» он бы не поверил. Я не растерялся и сказал, что знаю один анекдот, и он попросил рассказать. Так мы стали друзьями.
— Что это была за история?.. Только не говори, что про солнце, которое весь день движется по небу, а потом сбегает на Запад.
— Именно она! Ему ужасно понравилось, и он заставил меня повторить несколько раз. И всякий раз генштабисты бледнели от ужаса, а он смеялся до слез. Повторял за мной, перебивал, добавлял свои детали и хохотал. Один генерал заявил, что шокирован моей дерзостью и что это совсем не смешно. А он ответил, что герои имеют право на маленькие привилегии и для них можно сделать исключение из правила. О нем говорили, что он бесконечно терпелив и хитер, как лис. Однажды он спросил, от кого я услышал этот анекдот. Я ответил: «От моего друга-лейтенанта, он погиб смертью храбрых». Я видел, что он не поверил, но не разгневался. Благодаря ему я стал полковником и получил звезду героя. Не по блату — за воздушный бой, в котором сбил три «Мессершмитта-109», один «Юнкерс-87» и треклятую «штуку» — ее я протаранил. Советские летчики сотни раз использовали этот прием. Мы дрались за родину и не боялись смерти. Японские камикадзе не придумали ничего нового. В том бою мне повезло, мой парашют раскрылся, и я спасся. Звание героя — высшая военная награда Красной армии. Я получил звезду дважды, вторую — за битву за Берлин, но ею я не горжусь.
Мой отец никогда не говорил о войне. Сорок месяцев в шталаге. Скука смертная. Рассказы Леонида Кривошеина напоминали американские боевики. Я как будто совершал прыжок в прошлое, на двадцать лет назад. Леонид учился в Пермском военном училище, получил звание младшего лейтенанта и назначение в гвардейский полк истребительной авиации. Он совершил 278 боевых вылетов, одержал 91 подтвержденную победу, уничтожил 96 танков, 151 зенитку и 17 железнодорожных составов, получил 25 наград. Он быстро продвигался по службе благодаря личному мужеству и жестокости войны: в 1945-м из всего выпуска Леонида в живых остался он один.
Сначала я с трудом верил рассказам Леонида. У него были усталые, обведенные темными кругами глаза (но выглядел он не намного старше Франка), очень белая гладкая кожа и светлые взъерошенные волосы, и он был похож скорее на моложавого английского аристократа, чем на русского летчика. Леонид приближался к пятидесяти, а на вид я бы не дал ему больше тридцати. Игорь очень уважал Леонида и подтвердил мне правдивость всех его слов. Стоило ему упомянуть Курскую битву, во время которой он уничтожил два вражеских самолета и был сбит «Хенкелем-129», или Польскую кампанию, остальные немедленно на него накидывались. Самым непримиримым был Владимир Горенко.
— Заткнись, Леонид! Ты победил. У тебя куча медалей. Сталин тебя обнимал и лично награждал, Ильюшин назвал лучшим пилотом в мире, а Туполев относился к тебе как отец. Твоим именем названы улицы и школы. Ты имел звание Героя Советского Союза. Браво, товарищ! Но сегодня ты протираешь штаны в парижском такси, так что перестань доставать нас разговорами о той проклятой войне. Хватит, надоело!
Леонид спокойно выслушивал эти окрики и немедленно начинал все сначала:
— Если я не буду говорить о войне, Владимир, если не расскажу, что тогда пережил, как же люди об этом узнают?
Время от времени с Леонидом происходило нечто странное: он вдруг начинал принюхиваться, как будто ощущал неприятный запах, и смотрел на партнеров, пытаясь понять, чувствуют ли они то же самое. Потом доставал из кармана пузырек матового стекла, капал пять капель на носовой платок и прикладывал его к носу. Спросить самого Леонида, зачем он это делает, я не осмелился и решил попросить разъяснений у Игоря.
— Не обращай внимания, это лекарство. У него небольшая проблема с носоглоткой.
Летом и зимой Леонид носил растянутый черный кашемировый свитер с высоким горлом и потертый плащ «Берберри», купленный в Лондоне в лучшие времена, и не снимал с правой руки золотые часы фирмы «Lip Prе́sident» с увеличительным стеклом, которые за десять лет не отстали ни на секунду. Эти часы были его главным сокровищем. Каждый день Мадлен, питавшая к Леониду слабость, делала ему два сандвича с ветчиной и швейцарским сыром, причем и того и другого клала вдвое больше положенного. Она заворачивала их в тканый мешочек, и Леонид засовывал его во внутренний карман плаща. На следующий день Мадлен не раз обнаруживала, что Леонид съел только один сандвич, и принималась по-матерински бранить его. Он виновато улыбался и говорил, что у него не было аппетита. Леонид утолял голод алкоголем. Он пил, но никогда не пьянел. По части выпивки он был непобедим: не один глупец, попытавшийся перепить Леонида, падал после такого состязания под стойку, а он пожимал плечами и удалялся небрежной походкой, садился в свое такси и ехал точно по прямой. Никто не мог объяснить причину столь невероятной