Они затеяли долгий жаркий спор и незаметно для себя перешли на русский. Игорь опомнился первым и снова заговорил по-французски:
— Мы не можем прийти к согласию. Никто не знает, что лучше — ждать и надеяться или смириться и отступиться.
— Завтра будет новый и лучший день. Жаль, что ты так негативно настроен, Игорь Эмильевич. Лично я — оптимист.
— Я тоже, — ответил Игорь. — Худшее впереди. Будем радоваться тому, что имеем сейчас.
Январь — сентябрь 1963-го
1
В клубе был один человек, державшийся особняком. Чуть в стороне от остальных. Он никогда ни с кем не разговаривал. Просто стоял и смотрел, как другие играют в шахматы. Молча. Все его избегали. Я много раз спрашивал, кто он такой, и слышал в ответ: «Не знаю» или «Не твое дело».
Приходил он нечасто, как Лоньон. Появлялся незаметно, исчезал на несколько недель, и никто не обращал на это внимания. Он был худощавый, даже тощий, с трехдневной щетиной на впалых щеках, черными волнистыми волосами, выпуклым лбом, высокими скулами, глубоко посаженными карими глазами, обведенными темными кругами, тонким носом и ямочкой на подбородке. Он не выпускал изо рта сигарету, зимой и летом ходил в старом сером пальто, которое было ему велико, и придерживал полы левой рукой. Заштопанная и не очень свежая нейлоновая рубашка, слишком свободные брюки и стоптанные ботинки делали его похожим на бродягу. Жаки, такой внимательный к пожеланиям клиентов, никогда не спрашивал, что ему принести. Леонид не упускал случая оттолкнуть его плечом, если оказывался рядом, но странный посетитель не отвечал тем же и не пытался избегать Леонида. На праздновании, устроенном в честь избрания Кесселя в академию, я стал свидетелем странной сцены.
Мужчина стоял один, Кессель его заметил, налил бокал шампанского и направился к нему. Леонид кивком привлек внимание Игоря, он догнал Кесселя, когда тот протянул бокал «отверженному», и задержал его руку. Несколько секунд они молчали, потом Кессель поставил бокал на стол и отошел, а Игорь нервным движением смахнул его на пол. Человек без имени отступил назад, обвел взглядом веселую компанию и исчез.
Мне очень не хватало Сесиль. В начале января я подумал, что пора бы нам помириться, и позвонил ей. Механический голос ответил, что номер абонента изменился и мне следует справиться на телефонной станции или поискать в «Желтых страницах». Я пошел к ней домой. В квартире никого не оказалось. Консьержка сказала, что уже два месяца не видела Сесиль и что почта тоже не приходит. В прошлом январе мы желали друг другу счастливого Нового года, а он оказался худшим в нашей жизни. Все знают, что пожелания — пустая формальность, но таков обычай, и они помогают не терять надежду. По сравнению с тем, что нас ждет, прошедший год может показаться вполне пристойным.
Я каждый день приходил в Люксембургский сад и сидел на стуле у фонтана Медичи. На свете нет ничего более идиотского, чем ритуалы, которые мы сами для себя придумываем в надежде задобрить Судьбу. Я был уверен, что однажды именно здесь встречу Сесиль, нужно только запастись терпением и ждать. Даже если Сесиль уехала из Парижа, рано или поздно она вернется и придет в Люксембургский сад. Я брал книгу и читал у фонтана. Время от времени фотографировал. Выбирал какую-нибудь деталь и ждал, когда свет придаст скульптурам затейливый вид. Николя полагал, что пора сменить тему, но мне и в Люксембургском саду хватало сюжетов. За пять лет я сделал сотни фотографий фонтана и окрестностей. Снимал мечтателей, зевак, читателей, студентов, пенсионеров, садовников и жандармов. Ациса и Галатею, лежащих у скалы. От них исходила тайна, необъяснимая, завораживающая, и я не собирался менять тему, пока не разгадаю ее.
Я узнал его по сгорбленным плечам и усталой походке. Он остановился у мусорного бака, достал оттуда газету, устроился на стуле и начал читать «Франс суар» с последней страницы, где печатались комиксы. Потом убрал газету в карман пальто и подставил лицо бледному январскому солнцу. Он сидел, вытянув ноги, и как будто спал. Подошла служительница с рулончиком талонов на оплату и тронула его за плечо. Он вздрогнул, открыл глаза, поднялся и направился к фонтану, что-то недовольно ворча себе под нос, — платить он и не подумал, — и остановился рядом со мной. Я не знал, притворяется он, что не узнал меня, или пытается вспомнить мое имя, и решил помочь ему:
— Мы встречались в клубе…
— То-то ваше лицо показалось мне знакомым. Вы посещаете этот приют для престарелых?
— Я учусь играть в шахматы.
— Лучше бы общались с ровесниками… Да они и играть-то не умеют.
— Леонид — чемпион. Люди съезжаются со всего Парижа, чтобы сыграть с ним. Он никогда не проигрывает. Даже студентам Политехнической школы.
— Вы знакомы с Леонидом?
— Я знаю всех и каждого.
— Поздравляю. Атмосфера там стала затхлой, свежая кровь им не помешает. Вы позволите?
Не дожидаясь ответа, он сел на соседний стул, положил ноги на другой и продолжил сиесту. Луч солнца освещал заросшее щетиной лицо. Его французский был безупречен — не то что у большинства членов клуба, говоривших со всеми возможными акцентами стран Центральной и Восточной Европы. Меня поразило изящество и белизна его рук. Появилась служительница. Он даже не шевельнулся. Я отдал ей деньги за три стула.
— Вам не следовало платить, — произнес он, не открывая глаз.
— Ничего не поделаешь — плати или сиди на скамейке.
— Надо же, он еще и законопослушный гражданин. Клубные знакомцы повлияли на вас. Платить за право приземлиться на стул — это просто позор. Вы так не думаете?
— Согласен.
— С такими, как вы, они не церемонятся. А вот я платить отказываюсь. Однажды станут взимать плату за воздух, которым мы дышим.
Он по-прежнему сидел с закрытыми глазами и дышал спокойно и ровно. Я вернулся к чтению.
— Что за книга? — поинтересовался он.
Я помахал томиком, пытаясь заставить соседа открыть глаза.
— «Свидетель среди людей».[150] Хорошая книга.
— С автографом Кесселя. Он подписал не мне. Одному другу.
— Мне он тоже такую подарил.
— Я был в «Бальто», когда его чествовали.
— Я рад за Кесселя. Он заслужил эту честь.
— Игорь не позволил ему угостить вас шампанским.
— Правда? А я и забыл.
Он выпрямился и пожал плечами. Достал из кармана пальто пачку «Голуаз», предложил мне, я покачал головой, и он закурил.
— Кажется, они вас не любят.
— Не замечал.
— За что все так к вам относятся?.. Не разговаривают, не смотрят в вашу сторону. Леонид вас толкает. Игорь запрещает Кесселю пить с вами, и тот подчиняется.
— При вступлении в клуб нужно делать взнос, а я, знаете ли, скуповат и не захотел платить.
— Никто не платит никаких членских взносов.
— Я трудно схожусь с людьми.
— Никто не заставляет вас ходить туда.
— Дни тянутся долго. Я захожу, когда на улице дождь. Маленькая надежда у меня остается, но им, должно быть, не нравится мое лицо. Я вас пугаю?
— Нет.
— Но вы мне не верите?
— Я знаю Игоря. Ни он, ни Леонид не стали бы так себя вести без причины.
— Вы уже взрослый, должны бы знать, из-за чего ссорятся мужчины. Из-за денег: все мы на мели, но я им ничего не должен. Из-за женщины. С этим я давно покончил. Или из-за идеи. Ну, тут мы все одним миром мазаны.
— Вы единственный, с кем они так себя ведут.
— Все просто. Люди умолкают, стоит мне появиться. Расступаются, чтобы не столкнуться со мной.
— Вы из полиции?
— Разве я похож на легавого? Признайтесь, вам со мной неуютно?
— Вовсе нет.
— Как вас зовут?
— Марини. Мишель Марини.
— Рад знакомству.
Он поднялся со стула и ушел так быстро, что я не успел спросить его имя.
2
«La donna è mobile» вернулась. Папа перестал ходить на работу. Он лежал на диване в гостиной и снова и снова слушал любимую арию. Текст он знал наизусть и напевал беззвучно, для себя, никому не мешая. Папино присутствие дома в будни было делом непривычным. Иногда он уходил, тихо и незаметно, не сняв пластинку с проигрывателя, а вечера проводил в овернском бистро на улице Фоссе-Сен-Жак, где играл с приятелями в таро. Я присоединялся к нему, садился рядом, и он, бывало, спрашивал у меня совета:
— Как думаешь, сыграть «приз», «пус» или «гарде»?
Папа был хорошим игроком, хитрым и остроумным. Вопросы он задавал с одной целью — обдурить партнеров. Играли они на выпивку, и папа часто угощал тех, у кого не было денег.
— Жаль, играем не по франку за очко, я мог бы сегодня подзаработать.
Я по-прежнему возвращался домой до семи вечера, папа приходил после ужина, съедал то, что находил в холодильнике, и снова ставил любимую пластинку, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. Эта игра длилась уже четыре месяца. Исчезновение пятидесяти тысяч франков имело неожиданные последствия. Папа отказывался оправдываться. Мама не могла с этим смириться и дважды устраивала мне допрос с пристрастием. Я держал данное папе слово и упорно отпирался, она не верила, но поделать ничего не могла. Присутствие алжирских родственников осложняло ситуацию. Возможно, останься мы одни, сумели бы объясниться и пережить это испытание. Папа набрался бы мужества рассказать маме правду, а она попыталась бы принять ее. Луиза давала маме вредные советы, заявляла, что папин поступок — немыслимый, оскорбляющий мамино достоинство и ей следует занять непримиримую позицию. У Луизы был собственный интерес в этом деле, вот она и уговаривала маму не прощать провинившегося мужа и во что бы то ни стало выяснить правду. Папа совершил ошибку, отступив с поля боя и вернувшись в Париж. Я слышал разговоры мамы и Луизы во время прогулок под дождем по «тропе таможенников».
— Стыд и позор действовать подобным образом у тебя за спиной после всего того, что ты для него сделала. Это чистой воды воровство. Он держит тебя за дуру. Я бы такого не потерпела. Твой брат — человек иного масштаба, образованный, тонкий. Поди знай, не содержит ли твой муж любовницу. А если он снова так поступит?