вернуть на место, перещелкнуть предохранитель и бережно в
карман пиджачный внутренний бесценный всепогодный
отправить талисман?
Никогда.
Никогда, в президиуме сидя, не смог бы он тогда
улыбкой благосклонной согревать, ласкать болотным
взглядом бородавчатого полоску белую на черепе оратора,
ложбинку бритую за ухом трепача на идеальном для выстрела
навскидку расстоянии.
Нет, нет, не мог.
За этот, ни с чем несравнимый, обалденный кайф
прицельной планки воображаемую горизонталь с пупочкой
мушки совмещать и, задержав дыханье, плавно-плавно,
мягко, как это только можно сделать в сладком забытьи, сне
наяву, прижать железный спусковой крючок к защитной
скобке, едва не отдал честь семьи, и репутацию, и будущее
самое болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев. Конечно,
загорелся он, едва лишь показали дураку пустую безделушку
без патронов, Кольт настоящий, и сдался, каких уж ни были
зачатков разума лишился и согласился, взялся не только
спрятать у себя заем, но и продать неправильное, меченное
барахло.
Но, впрочем, хорош и Жаба, в миг долгожданный и
неповторимый, когда он на колени мог поставить буквально
всю династию от бабки до внучка и требовать чего угодно,
смешной зверюга черноглазый тимуровца, неловко так
ладошки мявшего под коридорным абажуром розовым, не
выпроваживает вон тычком ручищи волосатой в спину, нет, в
комнату к себе ведет и долгую имеет с ним беседу.
И ждет потом звоночка телефонного, нечаянной, быть
может, встречи, надеется, на слово полагается бродяги,
пообещавшего найти, узнать, куда уйти мог
нефигурировавший в заявлениях, незафиксированный в
протоколах предмет из легкого металла с вращающимся на
оси подвижной в окошке неразъемной рамы барабаном.
Ну-ну.
Вот вам отгадка детская загадки для доброго десятка
разведенных жизнью по разным кабинетам, но одинаково
взволнованных товарищей, что даже не открывшись столь
напряженно искавшим подобие какой-нибудь хоть логики
умам, позволила, однако, к неудовольствию одних и вящей
радости других все сохранить, как есть.
Ага.
А пушка? Она, собственно, лежала, валялась по
большей части в бардачке, воняющем дорожной пылью
отделении рыдвана симкиного, малолитражки битой, хозяин
коей в отличие от бывшего владельца многолетнего вещицы
из арсеналов армии воздушной, с теченьем времени все
меньше склонен был таиться, прятаться, стесняться, то есть,
признаться надо, так обнаглел с весенним пробуждением и
перевозбуждением системы эндокринной, что пару раз уже
случалось, даже тыкал людей совсем малознакомых:
— Он не заряжен, гы-гы-гы, — ствола обрубком в бок.
В общем, возможно, во-время, по-родственному брат
Вадим изъял у младшего, ей Богу, идиота дуру, избавил он
неснаряженного механизма:
— Крючок что надо… Пойдет, давай сюда, — короче,
посидели плечом к плечу, поговорили Швец-Царевы о том, о
сем, на вид товарный потерявших пару лет назад сидениях
передних "Жигулей", и по рукам.
Вадим, тюфяк, который проиграет сегодня же
хлопушку в карты, вернулся к хлебному вину в кабак, а Дима
поскакал, помчался сшибать, выпрашивать, набрать во что бы
то ни стало к полудню завтрашнего дня не много и не мало
полтора куска.
Да, господа, не кинулся, речь уснащая поэтическими
оборотами, просить руки своей кисули, пинками выражать
судьбе покорность, готовность пуд соли и фунт лиха
разделить. "Агдамом" — жидкостью для снятия мигреней,
разглаживанья преждевременных морщин и обесцвечиванья
гемотом, им даже пренебрег, и в результате горемыка Ирка
наедине с народным средством безотказным нахрюкалась
опять, вновь набралась, нарезалась, надралась, а утром в
таком очнулась ужасе и страхе, что булек пять всего отмерив
чаю горького, собралась и поехала (впервые за неделю целую)
в свой институт (и не судебно-медицинскую пройти там
экспертизу), а лекцию прослушать доцента Кулешова о
внутреннем строеньи тела человеческого.
Не помогло.
Неконтролируемое введенье в организм продуктов
органического происхождения, разнообразие сосудов, путей
проникновения и дозировки, последних дней безумства
настолько радикально размягчили вещество в коробке девки
черепной, что лапушка, убей, а вспомнить не могла, она ли,
часов всего лишь тридцать тому назад утехам предавалась
непотребным под щурившейся неприлично на небесах луною,
потом дыханием тяжелым туманила патрульным очи, и,
наконец, писала заявление, в шинели милицейской у батареи
сидя?
И спросить, проконсультироваться, пусть из намеков,
обиняков неясных заключить, понять, она ли требовала в
самом деле:
— Несите в сад, гвардейцы. Хочу в пруду купаться, как
графиня, — просила ли шершавым языка кресалом о небо
чиркая:
— Найдите его, мальчики, — качала ли злорадно
головой:
— Он, Сима, Дима Швец-Царев, — определенно,
положительно, ну, просто было не у кого.
Вот если бы любимый обнаружился, ее, заюлю,
ждущим, поджидающим в подъезде с кастетом или кулаком
хотя бы уж, обернутым для сохранения костяшек
легкоуязвимых мохеровым шарфом, все прояснилось бы
мгновенно, и контур, и объем, и цвет тот час же обрело.
А так, увы, в пространстве малонаселенном она
плелась, не в силах отличить горячки белой смутные знаменья
от омерзительной реальности, лишенной узнаваемости,
затуманенной продуктами переработки забродивших ягод. И с
каждым шагом, метром и верстой все гуще, все безнадежней,
непроглядней становился мрак за белой, потерявшей
гладкость и преждевременно жирком подернувшейся спиной
девицы безрассудной.
Господи, ах, кабы об этом исчезновеньи целых суток
из ватного сознания Малюты два шалопая гнусных знали,
Вадим Царев и друг его, приятель, дежурный офицер
центрального отдела УВД Андрей Дементьев, не беспокоясь
ни о чем, точнее, думая лишь как на лицах подлых серьезность
подобающую сохранить, продать они могли бы Симе, от
страха оказаться зэком готового на все, то самое, рукою
пьяной идиотки, наклон чередовавшей с правого на левый
беспорядочно, писаное заявление. Кое, кстати, не могло
считаться таковым, то есть бумагой официальной, поступками
и намереньями способной управлять лиц, облеченных властью
и наделенных полномочиями. Поскольку весельчак Андрюша,
допросом голой бабы насладившись, детали все обсмаковав,
не зафиксировал, как того требуют устав и долг, бумаги
поступление в журнале соответствующем. Входящий номер
сэкономив, листочек дважды перегнул и положил в карман,
под серое х/б упрятал кителька. Ну, а с зарей, освободившись
и сдав дела, дошел до автомата телефонного ближайшего и
неожиданным звонком развеял метаболизма утреннего тягость
врачу команды первой лиги Вадиму Швец-Цареву.
— Вадян, не хочешь ли стрясти с сыночка Симы
тысчонок пару на пропой?
Не знали, не ведали затейники, как им судьба
благоволила, и вынуждены были потому мозгами
пораскинуть, поработать, чтобы решить, как потаскуху
нейтрализовать наверняка.
А потаскуха хотела, то есть ее как приступы пульпита
частые, желание одолевало, подкатывало неодолимое скорее
же, скорей, увидеть Симу, в глаза зеленые взглянуть и
восторжествовать, или же сникнуть, опустить головку, но от
навязчивого бреда освободиться, отделаться раз и навсегда.
Звонила ему в среду дважды — не застала, хотела
завалиться в "Льдину", но вновь со счета сбилась, запуталась в
стаканах и задремала в ванне, уснула, гуманно вместо
пароходиков пустив в естественной стихии поплескаться
снова куски-кусочки заглоченной без предварительной работы
челюстей и языка, рыбешки, сайры тихоокеанской из банки
металлической.
Ну, а четверг, ах, Господи, сулил ей, наконец,
чудесной встречи долгожданное мгновение, ибо, благодаря
счастливому стеченью обстоятельств, Малюта лишена была
возможности нажраться раньше времени. Марина Воропаева,
медичка-одногруппница, ее зазвала после уроков в гости на
камешки взглянуть. То есть, отвлечься, заглушить тоску и
скоротать часок, другой (покуда влажная уборка превращает
заведенье общепита в вертеп, гнездо порока), бокальчик
сушнячка всего лишь при этом накатив.
— Сережки, два колечка, цепка… — смешно и быстро
тараторила Марина на ходу.
— Длинная? — Малюта, пусть вяло, но демонстрировала
к жизни интерес, как видно, стойкий, и это несмотря на ужасы
и мерзости ее.
— Ага, — тряслись волосики бесцветные в ответ, — до
сюда вот.
— Ты че, все в бигудях и спишь, — на раздраженье нерва
зрительного неадекватно реагировал язык запойной Ирки.
— А разве некрасиво? Мне локоны идут.
Жила Марина рядом с институтом. За рощей
кировской березовой, резную русскую листву которой
воспитанники детсадов днем сотрясали криками безумными, а
вечерами, готовясь к бою, молча раздвигали угреватыми
носами учащиеся школ и ПТУ района. Два шага, идти минут
пятнадцать.
Итак, сережки, два колечка, цепка. Еще одна невольно
нам открылась слабость, цветок в букете, малинки чудные
пупырышки в мисочке с черными дробинами смородины.
Любила девушка округлость пальцев пухленьких
подчеркивать и шеи белизну, ключицы мягкие изгибы
оттенять продукцией пошлейшей ювелирной.
Причем, имея деньги на изведение, пусть не литрами,
но все же порчу крови продавщицам магазина специального
"Кристалл", в котором рядом с бархатом витрин,