То, что сказал мой дядя, оказалось правдой. После того как я увидела своего брата, я уже не могла идти дальше с высоко поднятой головой.
В повозке рикши по дороге к вокзалу мама шептала:
— Бедная моя Аньмэй, только ты знаешь. Только ты знаешь, что я пережила.
Когда она сказала это, я почувствовала гордость: только мне были доверены эти утонченные и необыкновенные мысли.
Но в поезде я начала понимать, как далеко позади остается моя жизнь. И я испугалась. Мы ехали семь дней: один день на поезде, шесть дней на пароходе. Сначала мама была очень оживлена. Когда бы моя голова ни повернулась назад, чтобы проводить взглядом то место, где мы только что были, она начинала рассказывать мне про Тяньцзинь.
Она говорила о сообразительных торговцах, готовивших прямо на улице незамысловатую еду: пирожки на пару, вареный арахис и ее любимые тонкие блины. На середину блина продавец разбивал яйцо, потом намазывал слой черной бобовой пасты, после чего заворачивал блин в трубочку и прямо с пылу с жару вручал его голодному покупателю.
Описывая порт, она рассказала мне о том, что попадается в рыбацкие сети. Она уверяла, что эта еда гораздо вкуснее той, что мы ели в Нинбо. Большие моллюски, креветки, крабы, рыба всех сортов, морская и пресноводная, — все самое лучшее, иначе в порт не приезжало бы столько иностранцев.
Она рассказывала мне об узких улочках и многолюдных базарах. С раннего утра крестьяне продавали там овощи, которых я до тех пор никогда в жизни не видела и не пробовала, но она была уверена, что они покажутся мне небывало вкусными, ароматными и свежими. В городе были целые кварталы, где жили иностранцы, приехавшие бог знает откуда: японцы, русские, американцы, немцы — они всегда селились отдельно друг от друга, каждый народ со своим укладом, у одних чисто, у других — грязь. Их дома были самого необычного вида: одни выкрашены в розовый цвет, другие, как старомодная европейская одежда, были составлены из множества частей, нагроможденных друг на друга под разными углами; у третьих были крыши наподобие остроконечных шапочек, а по фасаду шла декоративная резьба из дерева, покрашенного в белый цвет для сходства со слоновой костью.
А еще мама пообещала, что зимой я увижу снег:
— Через несколько месяцев настанет время холодной росы, после него пойдут дожди, но постепенно дождь будет становиться все более легким и медленным, пока не побелеет и не сделается сухим, как лепестки цветущей айвы.
Но она сказала, что закутает меня в теплые одежды, оденет в куртку и штаны на меху, и тогда никакой холод нам будет не страшен!
Она рассказала мне столько историй, что мое лицо повернулось вперед, навстречу моему новому дому в Тяньцзине. Но когда наступил пятый день и мы приблизились к Тяньцзиньской бухте, вода поменяла цвет с грязно-желтого на черный, а наш пароход застонал и его начало качать. Я перепугалась и меня стало тошнить. Ночью мне снился текущий к востоку поток, о котором меня предупреждала тетя, и темные воды, изменяющие человека навсегда. Глядя на эти черные воды, я испуганно подумала, что слова тетки сбываются. Я видела, как начала меняться моя мама, как темнело и затуманивалось от мрачных мыслей ее лицо, когда она смотрела на море, думая о чем-то своем. И у меня на душе тоже становилось пасмурно и смутно.
В утро того дня, когда мы должны были прибыть в Тяньцзинь, она оставила меня в кают-компании на верхней палубе и ушла в нашу каюту в своем белом траурном китайском платье, а вернулась оттуда уже иностранкой. Она нарисовала себе широкие брови, удлинив и заострив их ближе к вискам. На ее веки легли темные тени, лицо стало белым, а губы — пурпурными. На самую макушку мама надела маленькую фетровую шляпку коричневого цвета, на которой красовалось большое изогнутое перо в коричневых крапинках. Ее короткие волосы были убраны под шляпку, и только два изящно закрученных локона были выпущены на лоб по обеим сторонам и смотрели друг на друга, будто вырезанные тонким резцом и покрытые черным лаком. На ней было длинное коричневое платье с белым кружевным воротником, спадавшим до пояса и пристегнутым серебряной розой.
Это зрелище потрясло меня. Ведь мы были в трауре. Но я не имела права высказывать собственное мнение. Я была ребенком. Не могла же я упрекать в чем-либо собственную мать! Я могла только испытывать стыд за то, что она носила свой позор с таким бесстыдством.
В руках, закрытых перчатками, она держала большую коробку кремового цвета с иностранной надписью на крышке: «Модная одежда по английским выкройкам, Тяньцзинь». Я помню, что она поставила коробку на пол между нами и сказала мне:
— Открывай же! Чего ты ждешь?
Затаив дыхание, она улыбалась мне. Меня так поразил тогда ее новый вид, что только несколько лет спустя, когда я стала использовать эту коробку для хранения писем и фотографий, я впервые задалась вопросом о том, откуда мама могла знать. Она не видела меня несколько лет и все-таки знала, что однажды я последую за ней и что, когда это случится, мне нужна будет новая одежда.
Когда я открыла коробку, все мои страхи и сомнения развеялись. В коробке лежало новое белоснежное накрахмаленное платье. По воротнику и рукавам оно было украшено гофрированными оборками, и такие же оборки шли в шесть ярусов по подолу юбки. В коробке лежали также белые чулки, белые кожаные туфли и огромный белый бант, снабженный двумя тесемочками, для того чтобы привязывать его к волосам.
Все оказалось мне велико. Мои плечи выскальзывали из слишком большого выреза, в талии платье было так свободно, что в нем поместилось бы две таких, как я. Но меня это не смутило. И маму не смутило. Она велела мне поднять руки и стоять не шевелясь, а сама достала нитки и булавки и подогнала платье прямо на мне, сделав там и сям небольшие защипы. Потом она натолкала в носки моих туфель оберточной бумаги, и они стали мне в самый раз. Одетая во все это, я почувствовала себя так, словно у меня выросли новые руки и ноги и мне надо теперь учиться ходить по-новому.
И тут мама снова помрачнела. Она сидела, сложив руки на коленях, и наблюдала за тем, как наш пароход приближается к доку.
— Аньмэй, теперь ты готова начать новую жизнь. Ты будешь жить в новом доме. У тебя будет новый отец. Много сестер. Другой маленький братик. Много одежды и вдоволь вкусной еды. Ты думаешь, этого будет достаточно, чтобы сделать тебя счастливой?
Я тихо кивнула, думая о своем несчастном братишке в Нинбо. Мама ничего больше не сказала ни о доме, ни о моей новой семье, ни о том, какая я буду счастливая. И я больше не задавала вопросов, потому что уже раздались удары колокола и стюард объявил о нашем прибытии в Тяньцзинь. Мама поспешно отдала распоряжения носильщику, указав на два небольших дорожных сундука, принадлежавших нам, и расплатилась с ним так, как будто делала это всю свою жизнь каждый день. Потом она осторожно открыла другую картонку и вытащила оттуда что-то похожее на пять или шесть мертвых лисиц с открытыми стеклянными глазами, мягкими лапами и пушистыми хвостами. Она водрузила эту жуть на свои плечи и шею, крепко сжала мою руку, и мы двинулись с толпой пассажиров вниз.
На пристани нас никто не встречал. Мама медленно спустилась по сходням и прошла через багажную платформу, беспокойно оглядываясь по сторонам.
— Аньмэй, иди же! Ну что ты медлишь! — говорила она, и в голосе ее слышался страх.
Я с трудом переставляла ноги, стараясь устоять в новых, не по размеру туфлях на ускользавшей из-под меня земле. А когда я переставала смотреть себе под ноги и поднимала глаза, то видела только, что люди вокруг нас страшно суетились и производили впечатление неприкаянных: многочисленные семейства со старыми матерями и отцами, все в темных, мрачных одеяниях, волокли куда-то мешки и корзины со своими пожитками; бледные иностранки, одетые как моя мама, расхаживали под ручку с иностранцами в шляпах; богатые матроны распекали горничных и слуг, которые переносили их дорожные сундуки, детей и корзины с едой.
Мы остановились неподалеку от улицы, по которой в разные стороны сновали рикши и двигались тяжелые повозки. Мы держались за руки, но думали каждая о своем, наблюдая, как одни приезжают на пристань, а другие торопятся уехать. Близился полдень, и хотя на улице было тепло, небо над нами висело серое и пасмурное.
Проведя довольно продолжительное время в бесплодном ожидании и убедившись, что никто за нами не приехал, мама вздохнула и в конце концов подозвала рикшу.
На протяжении этой поездки мама успела поторговаться с рикшей, который хотел получить дополнительную плату за то, что вез нас двоих и наш багаж в придачу. Потом она начала жаловаться на пыль от повозки, запахи на улице, ухабы на дороге, поздний час и боли в желудке. Закончив с этими жалобами, она обратила свое недовольство на меня: пятно на моем новом платье, колтун в волосах, перекрутившиеся чулки. Я старалась снова завоевать ее расположение, задавая ей вопросы о том, что видела по дороге: маленький парк, пролетевшую над нами птичку, длинную электрическую машину, которая обогнала нас, оглушив своим гудком.
Но маму эти вопросы только раздражали, и она одергивала меня:
— Аньмэй, сиди спокойно. Откуда такое нетерпение? Мы всего лишь едем домой.
К тому моменту, когда рикша наконец-то довез нас до места, мы обе были совершенно измотаны.
Что наш новый дом будет незаурядным, мне было известно с самого начала. Мама говорила, что мы будем жить в доме У Циня и что он очень богатый купец. Она рассказывала, что он владеет несколькими ковровыми фабриками и живет в большом особняке в британской концессии Тяньцзиня, лучшем районе города из тех, где было разрешено селиться китайцам. Мы жили неподалеку от Пайма Ди, на Рейсхорс-стрит, населенной только приезжими с Запада. В этом районе было множество маленьких магазинчиков, специализировавшихся на чем-нибудь одном: чай, ткани, мыло.
Дом, по словам мамы, был построен иностранцами; У Цинь любил иностранные вещи, потому что разбогател благодаря именно иностранцам. И я сделала вывод, что по этой же причине и мама должна была носить иностранную одежду: это было в стиле китайских нуворишей, любивших демонстрировать окружающим свое богатство.