Секретарь облегченно рассмеялся:
– Доктор Пе́трович, вы же наверняка просили по-нашему, биттер оранж, да? А она у нас – англичанка и по рождению, и по доброй половине жизни. Она даже здесь в свою церковь ходит, ту, что рядом с вокзалом. А в Англии биттер – это биттер, а апельсин – это апельсин.
Закончив первый рабочий день на такой смешной ноте, Пе́трович поспешил к себе в бюро. Уже в трамвае, забравшись на заднюю площадку, он вспомнил этот забавный эпизод и тут же насторожился. Англичанка. А может, она – то самое доверенное лицо Гая Фокса? И тут же тряхнул головой. Дорогой, если будешь так фантазировать, то у тебя точно крыша поедет. Но ассоциативное мышление в карман не спрячешь. Он вспомнил про недавно нашумевший триллер, где сумасшедшая служанка порезала отреставрированную картину Рафаэля. Смотри, Оле-Лукойе, как бы ваша немая не порезала Пикассо.
И в таком настроении он вошел к себе в бюро. Взмахом руки позвав Любляну к себе в кабинет, он, даже не снимая пальто, прошел к бару, налил порцию своего виски и начал диктовать Любляне поручения.
Закончив диктовку, он просмотрел корреспонденцию. Ничего интересного. Ха, опять бюстгальтеры с чашечкой. Любляна продолжала стоять напротив: мало ли что еще вспомнит шеф. Улыбнувшись, Пе́трович помахал ей рекламным буклетом, и секретарша, откровенно распрямив спину и фыркнув: «Мне это пока не нужно», вышла из кабинета.
Теперь – Херманн. Разговор получился долгим. Видно, в департаменте внешней торговли рабочий день не такой интенсивный. Казалось, что Херманн несказанно рад звонку не потому, что они давно не общались, а потому, что теперь можно было заполнить паузу до заветного боя часов. Они действительно давно не общались. Окончив один факультет, они разлетелись, но стали регулярно встречаться много лет спустя, вначале – на встречах выпускников, потом – уже вдвоем, когда обнаружилась масса общих интересов, не только профессиональных: они уже несколько лет втроем с его женой проводили (жена готовила обеды, а они оба были хорошими лыжниками) зимний отпуск в горах. Но в последний зимний отпуск Херманн ездил только с женой. Пе́трович, сославшись на выдуманное недомогание, не мог себе позволить просить у тетушки в долг еще и на горы.
Приятели договорились поужинать в пятницу.
Разговор с Шнайдером тоже был далеко не коротким. «Комиссар Мегрэ, – думал Пе́трович, слушая, как следователь постоянно отвлекается на разговоры по параллельному телефону, – если ты так будешь привечать своего помощника, то он пошлет тебя с твоим незадачливым юношей к ежикам». Ни о чем не договорившись (доктор Пе́трович, я вам перезвоню), собеседники разом положили трубки.
Вот поэтому он в результате и опоздал. Массовик уже сидел за одним из столиков, которые были расставлены на возвышении, окружавшем игорные столы. Увидев входившего в залу аудитора, он встал и широко раскинул в приветствии руки. Руки опять были в черных перчатках.
– Доктор, даже несмотря на ваше опоздание, я был уверен, что вы придете. Официант! – и он призывно махнул в сторону стойки бара рукой. Пе́трович сел за столик. Подошел официант, массовик коротко распорядился: два «шнапса» и меню, подождал, пока официант не вернулся к стойке, и наклонился к собеседнику: – Доктор Пе́трович, нам есть о чем поговорить.
«Шнапс» так «шнапс». Пе́трович быстро просмотрел меню, ткнул в заливную осетрину и куриную ножку с шампиньонами (я сегодня уже точно так тыкал пальцем), а массовик выбрал рульку (ужасно проголодался) и графин красного домашнего рейнского, пожалуйста, сложил руки на столе и начал:
– Вы меня простите за перчатки, пожалуйста. У меня редкий вид экземы. Конечно, это не к столу, но как-то объяснить надо. Я поэтому и не играю в салонах. Там перчатки запрещены. А здесь и в подобных заведениях это разрешается.
«Так ты, мой дорогой, шулер», – подумал Пе́трович. А шулера, как и утром в кладовой, уже нельзя было остановить.
– Но, несмотря на убогость самого заведения, публика, вы же сами знаете, здесь очень приличная. – И, словно возражая догадке собеседника, продолжил: – Меня никто ни в чем не подозревает, а то давно бы побили канделябром и вышвырнули на улицу. Правда, в «таможне» я бываю крайне редко. Больше – поужинать, здесь неплохо и недорого готовят, и посмотреть на публику.
– Ты хотел сказать… – Пе́трович выпил одним глотком водку, принесенную официантом, зажмурился: – Задиристая. – Ткнул вилкой в блюдце с солеными опятами под луком и подсолнечным маслом и ухмыльнулся про себя на потенциальных клиентов, на лохов, которых можно раскатать.
– А за вами, – шулер пригубил свою рюмку, – здесь закрепилась репутация пёрщика. В тот раз у стойки я слышал, как ваши партнеры сетовали на ваши терцы.
– В тот день, – Пе́трович решил поддержать развязный карточный жаргон собеседника, – просто фишка легла. – И, заправляя хреном принесенное заливное, задался вопросом: о чем он хочет со мной поговорить?
Карты были открыты сразу.
– Ну, как вам наша публика? Как ее финансовые делишки? Да-да, делишки. Три года назад, когда я ставил «Невидимую руку» Шепарда (там же только мужские роли), столкнулся с этой фирмой, которая майстрачила сцену со скамейками, и – офигел. За такие деньги я бы мог построить целый шапито. Натурально, я принес предложение от другой фирмы, так этот старый пердун, как вы догадались, я о секретаре, даже слушать не захотел. И, главное, все потом – в камин. И концы в воду. В огонь то бишь.
А психиатр? – Официант принес сначала рульку и, быстро возвернувшись, куриную ножку, шулер подождал, пока он отойдет, и продолжил: – Сколько, чего и кому он колет, только ему известно. А потом сливает остаток наркоты налево. Или этот падре, глаза бы мои его не видели. Я ребятам – про прелести жизни, а он, идиот, про божественную кару. Даже с психиатром проще. Прыгнули со скалы. Подняли адреналин, тестостерон – и по девочкам. А этот, глаза елеем замазаны, а сам мальчишек конфетами заманивает. К себе, в светелку.
– Откуда вы все это знаете? – Пе́трович был больше ошарашен не скороговоркой собеседника, а тем, что все эти накаты на коллег один в один совпадали с его мыслями.
– Пошатаешься по местам типа этого вокруг вокзала – не то еще узнаешь. – Шулер взял вилку, нож и стал аппетитно разделывать рульку. – Может, перед вином еще по маленькой?
Пе́трович согласно кивнул головой. Так, что мне еще предстоит услышать? Долго ждать не пришлось.
– А вы думаете, что секретарь не без этого греха? Нет, я не про мальчиков. Дамочка-то его уже того… Вы обратили в туалете внимание на нишу с дверью? Нам говорят, что Марта там хранит ведра с тряпками. Больно здорова ниша-то для тряпок. Бьюсь об заклад, что там стоит топчанчик, на который усаживается наш секретарь и слушает (там наверняка есть слуховое отверстие в кладовую), кстати, учтите, это же теперь ваш рабочий кабинет, как Квазимодо потягивает Марту. Как он пыхтит, а она постанывает. И… – шулер опустил руку и сделал характерный жест рукой. Потом он допил свою рюмку и протянул ее официанту, который уже принес на подносе повтор.
Вторая водка сильно ударила в голову – так мы к вину окосеем, держись, парень. Пе́трович клюнул вилкой в шампиньон, облитый сметаной. Интересно, откуда ему известно, что немая служанка может постанывать? Но вместо этого он спросил:
– А зачем вы мне это все рассказываете?
Шулер наполнил бокалы вином, пригубил свой и подмигнул собеседнику. Черные кустистые брови на мгновение сошлись на переносице, а перчатки обхватили кисти Пе́тровича.
– Потому что я хочу взорвать эту лавочку, – шепотом произнес он.
Пе́трович хотел было выдернуть руки, но перчатки держали его крепко.
– Почему?
– Из-за их председателя.
– Вы его знаете?
– Его никто не знает. И, думаю, никто и не видел. Но письма в чистых конвертах, они же приходят.
– И что в этих письмах?
– Инструкции.
– И вы их выполняете?
– А куда деться? Дорогой мой, все, что я вам рассказал про эту шарашкину контору, наверняка известно председателю. У него же правило – нанимать тех, на кого он может собрать компромат. Чтобы вертеть, как куклами.
– И на вас есть компромат?
– Ха, кто в молодости, особенно в той, которая прошла на бегах, в бильярдных залах и под пляжными зонтиками с колодой карт, не делал ошибок? Конечно, есть. Думаю, – здесь шулер сделал большой глоток вина и потом поковырялся в рульке, – у него есть компромат и на вас. Иначе бы вас не пригласили. Так что мы с вами – союзники. – Шулер наполнил свой опустевший бокал и в этот раз, не останавливаясь, выпил его.
Да он ерничает, подумал Пе́трович. Нет, это не Данте. Это какая-то свободная импровизация в стиле уличного фольклора. Гротеск на тему смертных грехов. Тоже мне, союзник. Но шулеру понравилась его метафора.
– Я к нему давно подбираюсь. Теперь вот – вы. Так что давайте выпьем за открытие второго фронта.
Он видимо охмелел. Пе́трович оглядел почти нетронутую рульку, свою пустую тарелку и почти пустой графин. Сейчас его расспрашивать бесполезно. Значит, тоже сыграем в пьяного.
– Послушай, от таких разговоров у меня засвербило. Я пошел к Любляне.
– Это кто?
– Моя коллега. Бывшая.
– Жаль.
– Чего жаль?
– Что она не водитель трамвая. Знаешь, какие девочки работают в трамвайном парке? Я пару раз водил туда наших пе-пе-птенчиков. Но об этом – ни-ни, – и шулер приложил обтянутый перчаткой палец ко рту.
– Я пошел. – Пе́трович встал из-за стола.
– Иди-иди. Я еще здесь посижу.
Глоток свежего воздуха, как ты бываешь приятен. Пе́трович даже не стал заворачиваться в шарф, а стоял под ночным холодным, но ласковым ветром, смывавшим (он очень на это надеялся) всю мерзость сегодняшнего вечера. Он посмотрел на часы. Еще только девять. Нет, к Любляне он не поедет. Пройдусь вечерним городом.
Его тень на тротуаре под яркой неоновой вывеской «Трумпфа» сделала шаг, как рядом с ней на тротуар легла другая тень.