– Думаю, это означает «спасибо», – отвечаю я, вспоминая то утро, когда судья Фейнголд вытащила меня из полицейского участка.
Лула в сердцах хлопает дверцей грузовичка, и на секунду я пугаюсь, что зашла слишком далеко. Но вскоре, когда поле остается позади и в зеркале заднего вида отражаются только ветряки, бесшумно вращающие лопастями, Лула начинает прикидывать, какой наряд она наденет на грандиозное празднование своего дня рождения.
Глава двадцать первая
На следующее утро после типичного для Дианы завтрака из омлета с тофу и вегетарианского орехового пирога Лула отвозит меня домой. На площадке стоит чужая машина, какой-то блестящий седан, и я решаю, что кто-то из подруг заехал за Джулиет, чтобы вместе с ней, как обычно по субботам, отправиться в тренажерный зал.
Я открываю дверь и сразу понимаю: что-то изменилось. И дело не только в том, что в доме царит идеальная чистота. Раз в неделю Джулиет исступленно доводит дом до блеска, и вполне возможно, я как раз застала двадцатиминутную паузу перед тем, как дети вихрем пронесутся по дому и вернут беспорядок.
Я чувствую какую-то неживую, напряженную тишину и понимаю, что Грейс и Элби дома нет. Наверное, их на полдня забрала сестра Джулиет, что странно, так как папа и Джулиет очень трепетно относятся к семейным выходным.
Наверху скрипит половица, я слышу отдаленный шум голосов. Подхожу к «островку» на кухне, чтобы поставить на зарядку полностью севший телефон. Начинаю подниматься по лестнице, и тут телефон жужжит. Возвращаюсь к нему и вижу, что есть непрочитанное сообщение. Оно от папы: «Сег утрм приходят смотреть дом. Задержись до обеда. Папа».
Оставляю телефон на столе и в тысячный раз задаюсь вопросом, когда же папа перестанет подписывать свои эсэмэски. Слышу шаги наверху и пытаюсь вспомнить, в каком состоянии моя комната, не оставила ли я на виду что-то неподобающее? Вероятно, отвергнутая Лулой одежда так и валяется кучей на полу. Ну и пусть.
Застегиваю куртку и прикидываю, а не стоит ли позвонить Луле и попросить ее забрать меня. Но шаги наверху приближаются к лестнице, и я понимаю, что визитеры – а их, кажется, трое или четверо – спускаются вниз.
Почему-то вместо того, чтобы уйти или остаться и представиться, как цивилизованный человек, я решаю спрятаться. Быстро забираюсь в шкаф для верхней одежды и, оставив в двери крохотную щелочку, ставлю ноги между аккуратными рядами обуви и надписанными коробками со шляпами и перчатками.
– Как видите, работы тут немало, – говорит женщина, когда все оказываются внизу. В щелочку я вижу кусочек ее платья цвета лайма с каким-то белым рисунком и высокие коричневые сапоги. Еще двое, мужчина и женщина, идут за ней, держась за руки. – Но расположение выше всяких похвал. До города близко, можно дойти пешком, а до берега пять минут на машине.
– Он частный? – спрашивает женщина. Она кладет руку мужчине на талию, и я вижу, как на ее пальце сверкают бриллианты. – Берег?
– Формально нет, – отвечает риелторша. – Но место уединенное, народу немного. К тому же есть второй вход, тропинка, о которой мало кто знает. Она начинается здесь, сразу за забором. Могу показать вам перед отъездом.
У меня сжимается сердце. Я думаю об этой тропинке в лесу, о пещере, о неспешных прогулках с мамой, о том, как по дороге мы собирали морские сливы на варенье, которое она варила каждое лето.
– Бытовая техника, конечно, устаревшая, – говорит риелторша, цокая своими каблуками по кухне. Я слышу, как с чпоканьем открывается и закрывается дверь холодильника. – С установкой посудомоечной машины проблем не будет. Как только в наше время люди живут без посудомойки?
Я закатываю глаза. Джулиет через день жалуется на то, что у нее нет посудомойки, а вот меня ее отсутствие никогда не волновало, к тому же мытье посуды – это моя обязанность. Есть нечто приятное в том, чтобы стоять у раковины, чувствовать, как теплая вода струится по рукам, и смотреть в окно. Это своего рода медитация.
– А вот неординарность отделки мне нравится, – продолжает риелторша. По тени я понимаю, что она у плиты. – Этот фартук за плитой просто восхитителен. Думаю, он выложен настоящей мексиканской плиткой.
С трудом сдерживаю смех, вспоминая, как мама целый месяц расписывала дешевый кафель, а папа клеевым пистолетом приклеивал плитки к стене. Они потом еще несколько недель падали на стол и разбивались, пока папа наконец-то не нашел мастера, который посадил их на цементный раствор. Ту плитку, которую расписала я, желтую с ярко-фиолетовыми цветами, по настоянию мамы установили в самом центре, хотя она и не сочеталась с общим стилем.
– Да и встроенная мебель в гостиной высочайшего качества. – Я слышу, как они заворачивают за угол, и догадываюсь, что риелторша указывает на книжные полки, которые папа устанавливал вместе со Скипом, пока мама и Диана специальными губками красили стены в коридоре, а мы с Лулой Би строили крепость из упаковочных коробок в моей новой комнате. – Она идеальна для летнего дома.
Сердце екает, когда я представляю, что дом будет целых девять месяцев стоять пустым. Да, конечно, остров выживает только потому, что прослыл туристическим раем, но наш дом никогда не был частью той беспечной круговерти. Он пережил ссоры и слезы, радость и объятия, и множество перемен, поэтому это не просто временное пристанище на лето. Он – Дом.
– Если честно, – впервые заговаривает мужчина – все это время он не вынимал руки из карманов брюк с защипами, – если мы согласимся на предложение, то, вероятно, снесем его. Вы правы, место, конечно, идеальное, но все остальное…
– Совсем не в нашем стиле, – осторожно заканчивает женщина.
Я теряю равновесие и заваливаюсь на висящую на штанге одежду. Ухитряюсь не упасть на дно шкафа и прислоняюсь к стенке. Повисает тишина, и я не дышу, пока по шагам не понимаю, что визитеры идут к двери.
– Великолепная идея, – говорит риелторша. – Расположение – вот что делает этот участок особенным. Воспринимайте его как белый холст. И нарисуйте на нем дом своей мечты!
Я жду, когда захлопнется дверь и заработает двигатель седана, и только после этого выбираюсь из шкафа. Из панорамного окна гостиной я с бешено бьющимся сердцем наблюдаю за уезжающей машиной. Снести дом? Я иду мимо книжных полок, на которых все еще стоят любимые мамины книги – викторианская классика, детективы в дорогу, легкое чтиво для пляжа, – и на глаза наворачиваются слезы.
На кухне я провожу рукой по гладким керамическим квадратикам над плитой. Мама выбрала причудливый рисунок – она скопировала из какой-то книжки танцующие скелеты в сомбреро.
Я думаю о своей комнате, о своей кровати. Маминой кровати.
Беру телефон и убираю его в карман. Выбегаю из дома, оставляя дверь открытой. Какая теперь разница? Теперь уже ничто не имеет значения. Все, чем мы были когда-то, скоро исчезнет. Будет разрушено. И забыто.
– Прости, что не позвонила.
Колин стоит у двери. На нем гарвардская толстовка, в которой он был в тот день, когда я едва не сломала ему нос. У воротника красновато-коричневое пятно, и я делаю вид, будто не замечаю его.
– Тогда было бы неинтересно, – улыбается он. – Проходи.
У моих ног скачет маленькая коричневая собачка с жесткой шерстью и длинным, похожим на сосиску, телом.
– Лежать, Герти, – строго командует Колин, но Герти с еще большим энтузиазмом крутится у моих ног. – Герти, место! – приказывает он, и, как это ни удивительно, собачка семенит к своей подушке и сворачивается в аккуратный клубок.
Я иду за Колином через холл. Дом длинный, очень современный, он похож на соединенные между собой коробки. Одна стена просторной гостиной представляет собой сплошное окно, выходящее на залив.
– Милое местечко, – говорю я и надеюсь, что столь заниженная оценка спасет меня, если я уставлюсь на что-нибудь с отвисшей челюстью.
Колин ведет меня через кухню – залитую светом, с бронзовой фурнитурой, встроенными разделочными досками и двумя посудомойками – к обитым кожей креслам перед величественным камином.
– Мама читает много книг по дизайну, – говорит Колин, указывая на невысокий столик с глянцевыми журналами и толстыми альбомами в солидных переплетах. – Не эти, – добавляет он. – Эти для красоты.
Я смеюсь и смотрю на книги на столике. Некоторые из них мне знакомы: та, которая о фермах острова, и та, которая о местном художнике-пейзажисте, всеобщем любимце. Это летний дом, думаю я. Место, куда наезжают время от времени.
– Что случилось? – спрашивает Колин, усаживаясь в одно из кресел. Он одет в спортивные шорты, на щеках румянец – похоже, он только что с пробежки. – Ну, я не в том смысле, что должно случиться, но вид у тебя…
– Какой? – усмехаюсь я.
У меня все еще стучит в голове, в глаза словно песку насыпали, а кожа на кончиках пальцев саднит, потому что я сгрызла ногти до мяса, пока шла к Колину. Представляю, какое впечатление я произвожу.
– Встрепанный, – отвечает Колин. – Все в порядке?
Пытаюсь кивнуть, но почему-то это короткое движение вызывает у меня поток слез, и вот я уже горько рыдаю, утираясь бумажными салфетками, которые Колин одну за другой достает из коробки в форме ракушки.
– Извини, – бормочу я. – Да. Все в порядке. Колин смеется и садится рядом со мной на диван.
– Ну и слава богу, – говорит он, вздыхая с преувеличенным облегчением. – А я-то подумал, что ты чем-то расстроена.
– Нет, – улыбаюсь я и рукавом куртки вытираю мокрые щеки. – Все замечательно.
Колин откидывается и кладет руку на спинку позади моей головы. Я тупо смотрю на комок смятых салфеток и делаю несколько глубоких вздохов.
– Они продают дом, – говорю я. – Мой дом. Дом, где я выросла.
Колин кивает.
– Ты только что об этом узнала? Мотаю головой.
– Нет, – отвечаю я. – Знала давно. Но думала, что не буду переживать. Думала, что меня здесь уже не будет, когда все случится. Что уеду с группой или еще как-нибудь. А сейчас… сейчас я не знаю, куда мне деваться, что делать. И вообще… они хотят снести его. – Я чувствую, что глаза снова на мокром месте, и принимаюсь медленно дышать через нос.