10. Не должно быть ревности. <…>
11. Не должно быть половых извращений. <…>
12. Класс, в интересах революционной целесообразности, имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая. <…>
Отсюда: все те элементы половой жизни, которые вредят созданию здоровой революционной смены, которые грабят классовую энергетику, гноят классовые радости, портят внутриклассовые отношения, должны быть беспощадно отметены из классового обихода, – отметены с тем большей неумолимостью, что половое является привычным, утонченным дипломатом, хитро пролезающим в мельчайшие щели – попущения, слабости, близорукости...»Сегодня это читается, как пародия, но в 1924 г. звучало вполне серьезно. И что самое важное, за исключением вульгарно-социологических «классовых» формулировок, именно эти установки определяли отношение большевистской партии и советской власти к сексуальности вплоть до ее, советской власти, бесславного конца.
Ленин не читал залкиндовских заповедей, они были опубликованы уже после его смерти, а если бы прочитал, вероятно, высмеял бы их. В 1925 г. о предложении Залкинда, чтобы партячейки разбирали заявления брошенных жен, Н. И. Бухарин сказал: «Я утверждаю, что это – чушь, это – мещанская накипь, которая желает лезть во все карманы» (Бухарин, 1993. С. 75). Но по своим интенциям и акцентам взгляды Залкинда были партии гораздо ближе, чем коллонтаевский неуправляемый и отдающий индивидуализмом «крылатый Эрос», не говоря уж о «свободной любви».
Что бы молодой человек ни делал, он все равно, по меткому замечанию Фицпатрик, впадал в «грех мещанства». Если он думал и жил так же, как его родители, то попадал в ловушку «буржуазного брака», а если становился «сексуальным революционером», попадал в тенета буржуазно-богемной безответственности, «есенинщины» или «енчменщины», по имени молодого философа Эммануила Енчмена, провозгласившего в 1920 г. главным принципом новой жизни «радостность», которая должна быть достигнута путем обобществления всех телесных функций, удовольствий и желаний.
Помимо внутрипартийных идеологических разногласий, в 1920-х годах наметился также конфликт между литературным и медико-педагогическим дискурсом. Освобожденная от цензуры молодежная литература была буквально пропитана эротикой, литературная критика воспринимала это настороженно. Как заметила в 1925 г. Лидия Гинзбург, «эротика стала существеннейшим фактором литературы прежде всего как фактор неблагополучия» (Гинзбург, 1987. С. 156). Зато медицинская и педагогическая литература 1920-х годов остается почти такой же охранительной, как в начале XX в., изображая сексуальность в качестве отрицательной силы, одинаково опасной и для общества, и для личности (Naiman, 1997. P. 130—134). Советы и рекомендации даются, как правило, в форме запретов: половой акт не должен совершаться чаще, чем три раза в неделю или один раз в день; начинать половую жизнь следует не раньше 22 или 20 лет; половое воздержание не только абсолютно безвредно, но и полезно и т. п.
Даже фрейдовскую теорию сублимации нередко интерпретировали в физиологическом ключе. По мнению специалиста по подростковой сексуальности И. А. Арямова (1884—1958), творческая продуктивность человека прямо пропорциональна активности его половых желез, но только если половая энергия не расходуется по прямому назначению. Этот тезис иллюстрируется примером пушкинской Болдинской осени: осенью 1830 г. эпидемия холеры отрезала поэта от любимой жены, и его сильное сексуальное возбуждение, не находя реального выхода, вызвало мощный творческий подъем, результатом которого стали «Каменный гость», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери» и другие произведения (Арямов, 1926. Цит. по: Naiman, 1990. P. 18—19).
О пользе полового воздержания и для подростков, и для взрослых писали такие уважаемые люди, как нарком здравоохранения Н. А. Семашко и академик В. М. Бехтерев. В статье «Невежество и порнография под маской просвещения, науки и литературы» («Известия», 8 апреля 1927 г.) Семашко обрушился не только на научно-популярную литературу вроде книги профессора В. И. Здравомыслова «Вопросы половой жизни», но и на сексологические опросы, хотя несколькими годами раньше он одобрил практически такой же вопросник Гельмана (Bernstein, 1999). Отчасти этот охранительный пафос объяснялся общим состоянием тогдашних сексологических знаний, отчасти – социально-педагогическими задачами обращавшихся к молодежной аудитории авторов, а отчасти – перестраховкой. Откровенно говорить о сексуальности, не рискуя быть обвиненным в пропаганде порнографии и разврата, в конце 1920-х годов было так же трудно, как в 1907-м.
Знаковым событием для усиления борьбы с сексуальной распущенностью послужило так называемое чубаровское дело , подробный анализ которого дает Эрик Найман (Naiman, 1997. С. 250—288). Вечером 21 августа 1926 г. в Ленинграде, на углу Чубаровского переулка и Лиговского проспекта, который был одним из центров городской проституции, группа возвращавшихся с похорон пьяных молодых людей схватила 21-летнюю студентку рабфака Любовь Б., затащила ее в скверик у завода Сан-Галли и зверски изнасиловала. Групповые изнасилования в больших городах не редкость, но в Ленинграде такие преступления совершались нечасто. Больше всего публику поразило число насильников (пресса писала о 40 хулиганах, перед судом предстали 26 человек, из которых 22 были осуждены и пятеро из них расстреляны) и то, что большинство этих парней не имели криминального прошлого, были квалифицированными рабочими, хорошо зарабатывали, а восемь человек были комсомольцами и двое кандидатами в члены партии.
Скандал вокруг уголовного дела (во многих учреждениях проходили митинги, требовавшие расстрелять насильников) партия использовала не только для дискредитации местного партийного руководства, но и для развенчания поэтики хулиганства, пьянства и сексуальной распущенности. Жесткой критике подверглась кабацкая лирика покойного Сергея Есенина и его друга Ильи Садофьева, в одной из поэм которого содержался такой совет об обращении с классовым врагом:А если жгуч избыток силы
И ждать возлюбленной невмочь,
То всенародно изнасилуй
Его изнеженную дочь.
С педагогической точки зрения, раздувание чубаровского дела и жесткая критика поэтизации пьянства и насилия были правильными. Но очень скоро эту критику стали использовать для обоснования цензурных, а затем и политических репрессий.
Глава 10. СЕКСОФОБИЯ В ДЕЙСТВИИ
Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю...
Джордж Оруэлл
Борьба за нравственность
Принято думать, что большевистский поход против сексуальности начался в 1930-х годах как часть общего закручивания гаек и подавления личности. В этом мнении есть доля истины, «сексуальный термидор» как один из элементов общей социально-политической реакции действительно начинается в 1930-х. В 1920-х годах в СССР еще были и эротическое искусство, и сексологические опросы, и би олого-медицинские исследования пола. Однако все это, особенно «декадентское» эротическое искусство, явно не вписывалось в стандарт «пролетарской культуры» и существовало не благодаря партии, а вопреки ей. Просто до поры до времени партия не могла их запретить и вынуждена была ограничиваться полумерами и критическими окриками.
Например, 3 июля 1924 г. совместный циркуляр Главлита и Главного комитета по контролю за репертуаром и зрелищами, отмечая распространение среди молодежи фокстрота, шимми и других западных танцев, давал им такую оценку:
«Будучи порождением западноевропейского ресторана, танцы эти направлены на самые низменные инстинк ты. В своей якобы скупости и однообразии движений они, по существу, представляют из себя “салонную” имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений. <...> В трудовой атмосфере Советской Республики, перестраивающей жизнь и отметающей гнилое мещанское упадничество, танец должен быть иным – бодрым, радостным, светлым» (Золотоносов, 1991. С. 98).
Это были только первые цветочки. Вся история советской культуры от начала и до конца состояла из сплошных идеологических кампаний и проработок, в которых сексофобия играла видную роль. Запретам подвергалась не только более или менее прямая, откровенная эротика, но практически все, что было связано с сексуальностью или могло быть истолковано как намек на нее. Вот несколько взятых буквально наугад цитат из записных книжек Ильи Ильфа:
«Выгнали за половое влечение». «Диалог в советской картине. Самое страшное – это любовь. “Летишь? Лечу. Далеко? Далеко. В Ташкент? В Ташкент». Это значит, что он ее давно любит, что и она любит его, что они даже поженились, а может быть, у них есть даже дети. Сплошное иносказание» (Ильф, Петров, 1961. Т. 5. С. 178, 251).
Вильгельм Райх, посетивший Москву в 1929 г. в надежде найти Мекку сексуальной свободы, был поражен обнаруженными там «буржуазно-моралистическими установками» (Reich, 1969. P. 186). Обвинения в эротизме и «нездоровых сексуальных интересах» – здоровых сексуальных интересов у советского человека по определению быть не могло! – использовались едва ли не во всех идеологических кампаниях и «проработках». В 1936 г., когда «прорабатывали» Дмитрия Шостаковича, одно из обвинений в адрес оперы «Леди Макбет Мценского уезда» состояло в том, что музыка натуралистически изображает скрип кровати. В 1946 г. главный сталинский идеолог А. А. Жданов с презрением говорил об Анне Ахматовой: «полумонахиня, полублудница». Никиту Хрущева в 1960-х приводило в ярость обнаженное женское тело на картинах Фалька.
За личными пристрастиями и антипатиями партийных вождей стояли не только особенности их воспитания, но и старые антисексуальные традиции.