– Облизывать будешь?
Педагогическая деятельность Иванова развивалась по четырем направлениям. Во-первых, он воспитывал Джузи – тот в детстве любил с разбегу плюхаться на пружинную пионерлагерную кровать; Лелик подкладывал под кровать жесткие банкетки. Во-вторых, он работал учителем – да, как Служкин, только вел не географию, а историю мировой культуры, и не в девятых классах, а во всех, от первого до одиннадцатого; на жалованье далеко не уедешь, и поэтому ему приходилось брать почти две ставки – 30 часов в неделю – в течение двух лет. В-третьих, когда он на протяжении пяти лет работал проводником в турфирме, довольно часто экскурсии заказывал муниципалитет – для подростков, состоящих на учете в детской комнате милиции. Среди этого контингента через раз попадались чуть ли не серийные убийцы.
Контролировать «упырей» и «деградантов» было крайне утомительно. Неудивительно, что писанное примерно в тот же период «Сердце пармы» – по сути, учебник менеджмента, история про то, как князь Михаил постигает науку управления персоналом и вырабатывает отношения с начальством и союзниками. У себя дома Иванов демонстрировал мне гигантские альбомы допотопного вида с намертво вклеенными походными фотографиями. Малолетние сатаненыши теснятся на каких-то сплавных устройствах, лазают по древним верхотурам, варят на походном костерке харч и нагло лыбятся в объектив, больше напоминая рекламный плакат к фильму «Сволочи», чем благостную картинку из жизни шотландских скаутов.
Наконец – и вот это, по-видимому, один из лучших участков биографии автора, – работа кружководом в закамском Доме пионеров. Его коллектив назывался «Гиперборей»; средний возраст кружковцев – и лучший, по мнению Иванова, – 12 лет. Было ли у него прозвище?
– Осетр. Простите?
– Алексей Викторыч при быстром произнесении превратилось в ОсетрЫч.
Так его называли в глаза; а за глаза – Осетр. У детей тоже были прозвища:
– Это способствовало сближению коллектива, закреплению внутри него особых отношений.
В частности, я сам слышал, как пару раз Иванову звонил на мобильный некто по имени Окаменелость. «Мой воспитанник» – видно, что особые отношения закрепились надолго.
В чем конкретно состояла его воспитательная работа?
– Они ходили на экскурсии и в походы, штудировали краеведческую литературу, из подручных материалов мастерили модели барок и бронированных крейсеров, ландшафтные макеты, макеты шедевров деревянного зодчества, макет каменного храма в Белой Горе (мы там были; это где Джузи спросил, надо ли, ставя свечку, загадывать желание, на что Иванов холодно ответил: «Джузи, это НЕ букмекерская контора»), макеты пушек из музея под открытым небом в Мотовилихе (там Джузи поинтересовался, можно ли поднять руками ядра для пермской царь-пушки. «Джузи, это НЕ боулинг»).
Несколько таких макетов можно увидеть на фотографиях в ивановском путеводителе по Чусовой; непонятно, как 12-летние дети могут склеить и склепать такую сложную конструкцию; зато понятно, каким образом Иванов так свободно ориентируется в своем романе во всем, что касается технической стороны разного рода строительства.
Именно на основе этих экспонатов и был создан тот самый краеведческий музей, о котором часто упоминает экзальтированная пресса, – в одном из помещений Дома пионеров. В последние, впрочем, годы идея Дома пионеров все больше вступала в столкновение с реалиями рыночной экономики. Так, по распоряжению губернатора была внедрена система «сертификатов», которые выдавались каждому школьнику и позволяли бесплатно посещать в год один кружок. Педагоги кровь из носу должны были набрать за год 15 сертификатов; разумеется, тотчас же возникла контрсистема, провоцирующая преподавателей на то, чтобы различными средствами выманивать у детей их сертификаты, – классические «мертвые души». Иванов не любитель раскрывать карты заранее, но, насколько можно понять из разговоров с ним, это один из сюжетов нового романа, который будет, как и «Географ», про современность; еще там будет про сражение бронированных флотилий и бронепоездов в Гражданскую – осталось только придумать к теме ключ, вроде клада Пугачева или Золотой Бабы.
Получил ли он какие-то дивиденды от своих педагогических инвестиций? Невеликие. Дети вырастали и упрямо шли работать в автосервис – либо толочься у алкогольных супермаркетов в ожидании посетителя с мобильными бусами. Из всей описанной в «Географе» «красной профессуры» в люди выбился только прототип Тютина – тот, который все рассказывал: «У нас в деревне один мальчик…»; он поступил в Санкт-Петербургский университет. Читал ли он роман про себя?
– Вряд ли, здесь вообще никто ничего не читает, – провинция, что вы хотите, им ничего не надо.
Иванов опять заводит свою любимую пластинку, и я временно отключаюсь.
– В деревянной церкви XVI века – Музей Ермака; правда, это новодел – шестнадцатый век спалил недавно сторож. Музей Александра Грина, деревенский балаган, Музей писателей Пермского края…
Мы, пуговицы в ряд, шагаем по улице, целиком состоящей из музеев. Здесь, в низовье Чусовой, у впадения в нее речки Архиповки, находится горнолыжная спортшкола «Огонек», при ней – силами энтузиаста Леонарда Постникова созданный «самопальный» музейный комплекс, посвященный истории Чусовой. Комплекс – с трехэтажными церетелиевскими снеговиками и панно с фигурами, куда нужно просовывать головы (на память), – похож на жестокую пародию на ивановскую деятельность: то же самое, но сельской остроты. Тут становится понятно, чем отличается ивановское – национального, так сказать, масштаба – краеведение от краеведения местного, бессистемно валящего все в кучу.
– А вы в Музее писателей есть?
– В Музее писателей меня нет. Я для них никто.
В музее видно, что, несмотря на ивановские ламентации о низком культурном уровне местного населения, статус писателя по-прежнему высок, и ладно бы только писателя: главное божество местного пантеона – литературный критик Валентин Курбатов, представленный здесь портретами маслом, мраморными скульптурами и чуть ли не видеоинсталляциями.
Иванов вежливо ощупывает глазами предметы домашнего обихода критика. Тут в избу с мороза вламывается Иванов-младший.
– Джузи?
– Слушай, а ты там висишь!
– Я? Не может быть.
– На Ленина похож.
И точно – снаружи, на стене, среди портретиков знаменитостей помелкотравчатее, болтается и шаржик углем с исчерпывающей подписью «А. Иванов», не перепутаешь. Портрет мало того что в самом деле вылитый Ленин, так еще и какой-то дориан-греевский – живой Иванов выглядит гораздо моложе. Иванову не везет с иконографией; его и снимают неправильно – он вовсе не такой вострозубый заморыш блаженненького вида, каким запечатлен на обложках «азбуковских» книг.
На обратном пути мы проходим запаркованную в глухом углу статую Ленина. В принципе, лет через пятьдесят пермяки смогут сэкономить на памятниках – или не смогут? Иванов-то все-таки покомпактнее будет.
Расстояния, которые мы преодолеваем днем и ночью, хорошо освоены моими попутчиками, о чем можно судить по замечаниям Джузи, которые он время от времени отпускает в самых неожиданных местах: «А, вон ларек, в котором я ночевал… А, вот этот шлагбаум я однажды снес… А, вон на том вокзале стоит лавка, где написано „е…учий Кын“, это я ножом вырезал». О вовлеченности во все эти события Иванова-старшего можно судить лишь по косвенным признакам: «Это когда мы тут лагерем стояли?.. Это когда Окаменелость мой рюкзак утопил?.. Это когда нам местные двое суток не давали с места сойти?..» – а так-то он помалкивает или произносит что-нибудь вроде «переехали вот из владений хана Кучюма во владения Строгановых».
Еще тут становится понятно, почему все ивановские тексты такие кровавые: общага-на-крови, парма-на-крови, Чусовая-на-крови, даже школа – на крови. А как еще связать эти бесконечные одинаковые пространства, чтобы они стали «нашими», кроме как кровью? Кровь льется бочками в ивановских романах, да и в жизни – в воображении.
– Хорошо бы, – замечает Иванов, подпирая стенку и разглядывая горнолыжников, которые катаются рядом с Кунгурской пещерой, – они вмазывались прямо в эту стенку. Кровавые пятна такие, а из них шапочка с кровавыми клочьями волос торчит, и обломки лыж.
– Слушайте, – вспоминаю я, – а как этот ваш дорожный мертвяк?
– Да как-то… сошел на нет. Как говорится, сдох Максим, да и хрен с ним. Очень по-нашему.
Да уж, увидимся в аду.
– Идеально было бы, конечно, если бы вы перебрались из своего Закамска сюда, – в этот момент мы проезжаем поселок с названием Свинокомплекс.
– Почему? – опешив, спрашивает Иванов.
– Ну, понимаете, писатели, как правило, люди скучные и непрезентабельные, они не вписываются в цивилизацию, заточенную под телешоу. Вам нужно быть фриком. Представьте только – парень похож на Ленина, он кауч-потейто, с утра до вечера валяется перед телевизором в своем знаменитом жилете, живет в СВИНОКОМПЛЕКСЕ и пишет длинные романы. Да у вас завтра перед крыльцом будут стоять три камеры!
Иванов смеется, проблема и в самом деле, похоже, его занимает – как вести себя писателю, если он живет в провинции, где тебя никто не хочет знать, но к тебе приезжают из столиц, называют тебя «номером один» и зовут сниматься в «Школу злословия»?
– А что это значит – фрик?
– Ну, такой чудак, чудик, ку-ку немножко, с прибабахом. Иванов перестает улыбаться и смотрит на меня с недоверием, на лбу у него явственно видна бегущая строка:
«Этот тоже напишет про меня чушь». Неудивительно – обжегшись-то на молоке; в последний раз он узнал про себя, что строит свой день в зависимости от того, что сегодня показывают по телевизору.
– Ох, Лев, сделаете вы из меня фрика. Похоже, я все-таки переборщил.
– Видите ли, Алексей, фрик – это в хорошем смысле куку, какое надо ку-ку… – Растолковываю я с интонациями Вольки Костылькова, который плел Хоттабычу, что балда – это такой мудрый, уважаемый человек. Кто здесь достопочтенный балда – так это я, сейчас ведь обидится. И кто, спрашивается, тянул меня за язык…