Миновав Русановку и Березняки, мы въезжаем в Лесной: один шаг от шоссе – и ты оказываешься в живописных фавелах из палаток, теремков, тентов, ларьков, вагончиков и пенальчиков.
– Вот она, пенсия.
Торговцы мороженым карпом, майонезом и томатной пастой делают вид, что не замечают Адольфыча; это сейчас; а раньше, когда именно он хозяйничал под полосатыми тентами и рынок был головным офисом его конторы, в дела приходилось вникать по-настоящему, и мало кто при его появлении продолжал лущить подсолнечники как ни в чем не бывало. «Работать» – значит принимать участие в разрешении конфликтных ситуаций, и работа это была фул-тайм, без выходных, часто по две-три встречи за день. На глупый вопрос: «А как это, на стрелки ходить?» – Адольфыч, не изгаляясь, хотя мог бы, объясняет: устаешь очень – когда в любой момент тебя могут убить или загрести в тюрьму на 20 лет.
– Движение – по сути, это война, ты все время на войне, каждый день, по несколько раз в день.
Значит ли это, что он вышел из движения потому, что выбился из сил?
Нет, причина в другом:
– Нет смысла: мусора все под себя подмяли.
Если бы не было перестройки, выпускник и затем аспирант вуза Владимир А. Нестеренко стал бы доктором наук; если бы не «мусорской беспредел» «полицейского государства» в нулевых – еще одним памятником на Лесном кладбище; некоторых выносит в литературу самыми причудливыми маршрутами.
– Хотите, я вам отморозка покажу?
Чувствую себя Шуриком в «Кавказской пленнице» – а уж поучаствовать в этом старинном обычае…
– Сейчас, конечно, он уже не отморозок, повезло, брат вытащил.
Киллеру полагается быть в палатке с шаурмой – но на окне металлические ставни, киллер обедает или просто отошел в спортзал.
– Вон, кстати, мой спортзал. – Стандартное, выложенное плиткой здание ДЮСШ в неблагополучных районах.
– А, кстати, вы кто: боксер? борец?
– Не, рукопашник.
– Ясно. А что за зал?
– Нормальный зал. Тренер – заслуженный тренер Украины.
– И вы все эти годы сюда ходите?
– Зал, – терпеливо объясняет Адольфыч, – надо менять довольно часто, долго нельзя ходить.
– К тренеру, что ли, чтоб не привыкать?
– Да нет, мусора присматриваются.
У заведения, отпускающего хот-доги и пиццу из микроволновки, тормозим. Рядом шарятся шкеты с туберкулезными лицами в бомберах и кепках. Один из них, стараясь не светиться, передает писателю в кулак тонкую пачку купюр – и тот, не благодаря, прикарманивает ее. Позже я спрошу его: а вас не подставят? меченые купюры, там, диктофон?
– Та не, то ж бандиты. Это мой воспитанник был.
Перед тем как откланяться, Адольфыч ни с того ни с сего спрашивает «воспитанника»:
– А шо, помнишь, фильм такой был – «Связь через пиццерию?» – Тот, похоже, не склонен прибегать к киноаналогиям в принципе. – Нет? Ну ладно.
Левобережный киевский жилмассив Лесной ничем не отличается от родных подмосковных – брежневская панель, пустыри с мухоморами из крашеного металлолома, близкий лес – но настоящий, до Брянска.
– Как здесь вечером? – без особых надежд спрашиваю я.
– Террор! – жмурится от удовольствия Адольфыч.
В его времена бандиты – и на Лесном, и везде – обеспечивали правопорядок не только на рынке, но и во всем микрорайоне. Что это значит? Значит, что, когда сюда совались чужие или кто-то из здешних гопов наглел сверх меры, «мы закапывали их вон в том лесу. Понарошку».
В дельте тропинки, впадающей из массива в грязноватое море рынка, «граждане» продают с ящиков соленья и овощи по сезону.
– А для них хорошо, что милиция вас вытеснила?
– Плохо, как и всякая монополия; от отсутствия конкуренции потребитель проигрывает.
Кроме того:
– С бандитом все понятно, он сам здесь живет, в соседнем подъезде, к нему всегда можно обратиться. А мусора – чужие, они ж с села приехали сюда дань собирать.
Хорошая фраза на эту тему есть в новелле «Святая Лена», где речь идет о первой половине девяностых: «В то время граждане приспособились к бандитизму, как приспосабливаются ко всему местному, не принесенному на штыках иноплеменных захватчиков. Редко у кого не было родственника в банде или не родственника, а знакомого знакомых, короче, как с проститутками: на одного самого мелкого бандита – человек триста, которые могли к нему обратиться».
Навстречу нам держит путь бугай годов под сорок, экипировавшийся в той же каптерке, что и Адольфыч: черная ветровка, адидасовская олимпийка, черные не то джинсы, не то штаны от кимоно.
– О, Вова!
– Как дела?
– Та как? Не блатуем, не мурчим, не цвиркаем, пальцы не гнем.
Два ветерана сдержанно, одним ртом, хохочут. Действующий резерв.
В самом сердце Лесного, на полпути от леса к озеру, врос в асфальт шалман «Поросенок», средоточие социальной жизни района: на открытой площадке в любое время суток здесь можно приобрести алкоголь. Как заведение выглядит снаружи, я забыл, но обшитый панелями из мореной сосны и украшенный зеркалами на потолке зал из памяти не выветривается.
– Сюда с телкой ох**нно приходить, если она в декольте. С этим не поспоришь; в потолке, однако, за отсутствием кого-либо в декольте, отражается писатель: крупный, категории «супертяж», экземпляр, коротко стриженный – не налысо, но с расчетом, чтобы в драке нельзя было ухватить за волосы. Кисти-клешни с ороговевшими костяшками катают по столу пустую рюмку: Адольфыч всегда пьет до дна. Психологически он все время держится в полупассивной, что называется, стойке, которая, по идее, не настораживает противника, зато позволяет моментально перейти в контратаку; но иногда он улыбается: тогда на первый план выходит родинка на правой щеке, и Адольфыч из насупленного ост-менша превращается в де Ниро, де Ниро-Лапшу.
«Что ты зенки пялишь, мусор, на мои наколочки, – придирчиво проэкзаменовав меню музыкального автомата, Адольфыч хлебосольным жестом запускает трек „Мурки-воровайки“. – В ридикюльчике моем пинцетик да заколочки».
– А группа как называется?
– «Воровайки».
По-моему, он испытывает удовольствие не от музыки, а от возможности подержать на нёбе карамельное слово «воровайки» (так же, как, я уверен, он приобрел за тридцать гривен собровскую шапку-маску не для конспирации, а из-за слова «бармалейка»). Адольфыч настоящий сказовик, как Лесков, Платонов и Зощенко; он пишет так, будто выступает в устном жанре – и каждый раз нахлобучивает себе на голову новую стилистическую «бармалейку». Это мимико-декламационное искусство требует абсолютного слуха – и постоянного пребывания в лингвистической среде. Адольфычу легко дается перепрыгивать с киевского суржика на русский литературный, с блатной «мурки» на язык «интернет-падонков», но его «цыганочка с выходом» – говорок киевлянина, промышляющего криминалом. Именно «Порос» описан в конце «Чужой», когда только что освободившийся Сопля узнает от хозяина «крохотного, захудалого, для простой публики» ресторана о том, что город теперь принадлежит Чужой. Место определенно насиженное, и там, где чужим видны только зеркала, своим – зазеркалье: «А вон там – на всякий случай, мало ли что – бейсбольная бита спрятана. Как бонус в компьютерной игре, знаете?»
Оттаяв в комнатной температуре, Адольфыч принимается потчевать меня пикантными и высококалорийными историями, похожими на блюда из здешнего меню:
– Однажды гуляли, и кто-то сказал хозяйке, в чем-то провинившейся: «Ах ты, б**дь!» – и тут выходит ее муж и говорит, – Адольфыч по-шаляпински басит, ясно, что муж – человек солидный: – Це не б**дь, це моя жинка!
Дирижируя беседой, Адольфыч не забывает контролировать обстановку за соседними столами. Он внаглую подслушивает и бессовестно подсматривает, интересуясь всем: студенты – не студенты, всё по-взрослому – или только обжимаются, почему у нее телефон квакает, а у него кукарекает… Чего они ему дались?
– Потом, может, в рассказ вставлю.
Запеленговав очередной сигнал со столика справа, Адольфыч брезгливо идентифицирует публику:
– Жлобы.
Словом «жлоб» он обозначает самые разные группы лиц – «основная масса украинцев», «правительство», «обыватели» и т. д. На просьбу пояснить термин он жестом дзенмастера молча показывает мне на центр стола. Там стоит обычная стеклянная солонка. И?
– Смотрите.
Прорезь у солонки сделана в виде изящной буквы S, но соль внутри такая крупная, чумацкая, что она не может оттуда высыпаться, – и поэтому, если хочешь придать резкость вкусу своих драников, ты все равно должен раскручивать склянку и запустить туда пальцы.
– Понимаете?
Ну да: общее жлобство – слепое копирование чужих образцов, духовное холуйство, упрямое нежелание замечать абсурд, закоснелость в предрассудках (или «тотальная гламуризация», «экономическое процветание») – отражается и тут, в «поросовских» зеркалах, и, похоже, на самом деле Адольфыч не испытывает особого восторга от постоянного пребывания в компании соотечественников, для которых художники, как Хилько, – всегда семь-бэ, которым навязали чужие стандарты, а они не цвиркают и радуются, что их обеспечивают доступным по цене суррогатом. Особенное омерзение Адольфыча вызывает то, что главными обличителями жлобства считаются другие жлобы, такие же ненастоящие, как те, с кеми они «борются».
Семнадцатое октября,16:00, Киев, «Будинок книги» на Льва Толстого. В полуподвальном зале курят двое: герой пресс-конференции – автор романа «Духless» С. Минаев и присутствующий на мероприятии инкогнито В. Нестеренко. Помещение набито легковоспламеняющимся товаром – но перед корпоративным самураем товароведы магазина благоговеют, а перед Адольфычем тушуются.
Когда тираж твоей книги зашкаливает за 400 000 и ты гастролируешь с пресс-конференциями по всему миру, то, рано или поздно, рискуешь оказаться в том же городе, где живет Адольфыч, которого, так бывает, приводит на мероприятие случайно оказавшийся здесь московский журналист – просто потому, что ему любопытно смоделировать ситуацию встречи двух создателей версий лишних людей нашего времени.