По Ирану – и по карте мира, и по тому, с какой частотой это слово мелькает в лентах новостей, и по разговорам с его жителями – видно, что он, нет, никогда не будет «маленькой европейской страной», способной одарить мир чем-либо вроде секрета глазурованной плитки, рецепта молочного шоколада или механизма часов с кукушкой, – масштаб, размах не тот. География задает и характер людей, которые тут рождаются, и характер событий, которые здесь разворачиваются, – судьбу то есть.
Иран, несомненно, дал цивилизации больше, чем Швейцария, однако в силу разных причин люди в Иране живут победнее и, что хуже, – не в полную силу. Складывается впечатление, что даже сейчас, при многократном увеличении населения и одержимости идеей развития (знаете, как называется в Иране госведомство, курирующее агропром? Министерство Сельскохозяйственного Джихада), иранцы не могут освоить инфраструктурные объекты, построенные ими же сотни лет назад. Главная исфаханская площадь Мейдан-Имам, узкий вытянутый прямоугольник, бывшее поле для игры в поло, окружена двухэтажными торговыми галереями. Странным образом второй ярус пустует напрочь; базар кишит людьми, но, по-видимому, толп этих все же недостаточно, чтобы заполнить верхние этажи. Рынок есть, но обмелевший. То же и со знаменитыми исфаханскими мостами – они никоим образом не заброшены, людям нравится гулять по ним, однако торговли внутри, считай, нет – и это странно, ведь они так же приспособлены для открытия лавок, как Риальто в Венеции и Понте-Веккьо во Флоренции. И даже последние чайные – знаменитые исфаханские чайные домики на набережной реки Зайенруд рядом с мостами – закрылись все напрочь.
Тем не менее старинные, конца XVI – начала XVII века, кирпичные исфаханские мосты, перегораживающие реку на манер плотины, с галереей-аркадой внутри, ведут прямиком в мир «Тысячи и одной ночи». Странный эффект: арочные пролеты пустуют, но по вечерам отверстия-ниши залиты желтоватым нерезким светом, и возникает иллюзия, будто в каждый пролет поставлена восточная финифтиевая сахарница, наполненная желтоватыми кристаллами. Эти мосты-фантомы (возможно, самые красивые в мире) странным образом громоздятся над пустой рекой; на открытках они непременно отражаются в воде, но в мае дно – растрескавшаяся земля – обнажается. Эта картина – очевидная метафора экономического положения Ирана под санкциями: русло есть, гранитные набережные есть, великолепные мосты есть, а воды – нет.
Тому, кто интересуется, как будут выстраиваться контуры мира, следует не просто побывать в Иране раз-другой, но ездить туда раз в месяц и смотреть во все глаза – потому что это страна-ключ и к региону, и к будущему всего мира; очевидно, что с Ираном, где торговцы не могут открывать расчетные счета в иностранных банках, а крупные ученые (разумеется, работающие на иранское правительство, а на кого же еще) публиковать статьи в западных научных журналах, вот-вот что-то произойдет. Иран сейчас – великая разменная карта; так нехорошо говорить, однако все заинтересованные стороны об этом знают; знают, похоже, и иранцы, даже самые простые; они (и их можно понять: страна с богатой торговой историей, в самом центре Великого шелкового пути) одержимы идеей «расширения экономических отношений» и заранее стучат по калькуляторам, пытаясь угадать, как вырастут доходы после снятия санкций. Вырастут или упадут – неизвестно, но великая карта вот-вот будет разменена.
В Иране запросто можно познакомиться с представителем какой-нибудь профессии, которая на Западе считалась бы экзотической: ткач, серебряных дел мастер, чеканщик, медник; даже многие торговцы на базаре одновременно сами занимаются ручным трудом и постукивают молоточками, водят кисточками, ставят клейма на покрывала – отвлекаясь, разумеется, на переговоры с потенциальными покупателями; политическая тематика приветствуется: сейчас Россия скорее поддерживает Иран – и в какой-то момент даже может предложить стране вступить в Таможенный союз; однако может и, наоборот, отказаться от поддержи, «сдать» Америке – за Сирию или, например, Украину.
С разговорами или без, на базаре то и дело оказываешься в лавках-«кавернах», забитых предметами, которые могли бы украсить любое помещение – от стокгольмского лофта до квартиры, оформленной в стиле «как у богатых азербайджанцев». Ни в Дамаске, ни в Стамбуле, ни в Алеппо, ни в Бейруте, ни в Сане, ни в Каире, ни даже в Марракеше нет ничего подобного: пожалуй, в Иране выставлено на продажу больше красивых вещиц, чем в любой другой стране Магриба и Среднего Востока. Кувшины, вазы, чаши, сахарницы, блюда, горшочки, котлы, чаны, кофейники, графины, котелки, конфетницы – здесь производится множество предметов, теоретически относящихся к кухонной утвари, но на деле совершенно не имеющих утилитарной ценности: все купольчатые, округлые, скорлупчатые, сводчатые, звездчатые – эмалированные, вычеканенные, инкрустированные, орнаментированные; некоторые вполне могли бы сойти за эталоны (или даже эйдосы) красоты; драгоценность их столь же очевидна, как у бруска золота. Особенно конфетницы! – как сказал бы Аркадий Ипполитов; о да, это та страна, которая в состоянии осчастливить любого архитектора и дизайнера по интерьерам; не случайно в романе Кристиана Крахта «1979», где описывается Иран времен исламской революции, у героев именно такие профессии.
Помимо конфетниц, сухофруктов, строительного камня, оливок в орехово-гранатовом соусе, нефти и газа, некоторые надежды возлагаются на экспорт ковров, который из-за санкций находится на прискорбно низком уровне (хотя, конечно, ковры теперь – не такая важная статья экспорта, как в XVIII веке, когда распространение английских ткацких машин в считаные годы буквально убило иранскую экономику). В принципе, иранские ковры сейчас можно купить даже в IKEA, но это не те ковры, с которыми Иран хотел бы ассоциироваться. Иран гордится «настоящими» – сложносочиненными, на каждый уходят два-три года работы, и каждый стоит как небольшой автомобиль, – произведениями искусства. Проблема с коврами, объяснят вам в любой ширазской ковровой лавке, та же, что с автомобилестроением и авиаперевозками: комплектующие. Красители надо покупать в Германии, шерсть – в Новой Зеландии, шелк – в Китае; на все это нужна валюта, а сегодняшний курс иранского риала не располагает к ее накоплению.
Возможно, вместе с волной неизбежной – при Интернете-то – вестернизации крепко стоящий сейчас режим аятолл рухнет. Возможно, Иран сохранит стабильность и останется антропологическим заповедником, населенным нацией любезных, не испорченных рыночной экономикой и либеральными ценностями людей, воспитанных на поэзии Хафиза и Саади, и спокойно, не теряя достоинства, войдет в клуб великих держав, став конкурентом России в сфере энергетики. Теоретически у Ирана есть потенциал сыграть любую роль; это чувствуется не только по осанке обычных людей, но и по тем правительствам, которые они себе выбирают. Факт: иранцы умеют находить себе начальство, которое способно обеспечивать попадание их страны и в топ новостей, и в учебники истории. Да, эксцентриады Ахмадинежада, президента Ирана с 2005 года по август 2013-го, который отрицал Израиль и призывал покончить с «мировым шайтаном», многим казались странными; однако в конце концов он всего лишь наследник Ксеркса, который заставил высечь Геллеспонт плетьми.
С Ксерксом, впрочем, да и с иранской историей в целом, не так все гладко. Если ближнее будущее Ирана вызывает прилив оптимизма, то дальнее прошлое, в общепринятой версии, – в лучшем случае сдержанный скепсис.
Всякий, кто осознает, что история поддается мифологизации везде, где кому-то это потребуется, несомненно, не упустит возможности побывать на так называемой «могиле Кира Великого» – недалеко от Персеполиса, в «тех самых», описанных еще у Геродота Пасаргадах. Это небольшое, но очень известное сооружение, которое можно увидеть во многих учебниках истории, занимает пару-тройку квадратных километров посреди поросшей ковылем степи, где иногда встречаются другие, менее выразительные столбушки. Как и ступенчатая пирамида Джосера, могила Кира послужила Щусеву источником вдохновения при проектировании мавзолея Ленина. Да что Щусев; к ней специально приезжал на поклон Александр Македонский, так что, оказавшись здесь, чувствуешь себя в льстящей тебе компании. Неясно, однако, кто именно решил (и тем более доказал), что это сооружение а) именно могила Кира и б) двухсполовинойтысячелетней давности? В Средние века считалось, что это могила матери царя Соломона (пророка Сулеймана), а некоторые историки-диссиденты предполагают, что это вообще не мавзолей, а зороастрийский храм огня. Затем конъюнктура изменилась – но нет никаких гарантий, что когда-нибудь она не поменяется еще раз; теоретически могила может стать чьей угодно, хоть папы римского, хоть Киры Найтли. Сами иранцы, кстати, предпочитают называть царя Кира «Куруш», поскольку «кир» на фарси – неприличное слово, возможно, родственное соответствующей длины русскому.
Склонность удлинять свою историю присуща не только иранцам, однако смелые датировки – некоторым образом, конек местных жителей. Автору приходилось видеть и крепость (Нарын-Кала), на входе в которую было написано «4000 b. c.», и кипарис – да, крупномер, явно не вчера посаженный, – которому пять тысяч лет. Не распилят ли самих историков пополам, как это было сделано с героем иранского эпоса Джамшидом, когда кто-нибудь захочет посчитать годовые кольца этого дерева?
По-прежнему существуют города, описанные у Геродота, – хотя бы и в измененном виде. Экбатана, столица Великой Мидии, называется Хамадан, Сузы – упоминавшиеся еще в шумерских клинописных табличках, те самые, которые грабили Навуходоносор и Ашурбанипал, – Шуш. Твердой валютой историков Персии, однако, служит Персеполис, «церемониальная столица Ахеменидов», масштабные руины в ста километрах на север от современного Шираза, чья ценность, по общему мнению, не вызывает сомнений.
Много кто видел Акрополь – но много ли найдется тех, кто видел колонны и парадные лестницы персепольской