В следующую секунду на меня наваливается нечто огромное и непостижимое, сбивает – почти сбивает – с ног – и… проносится мимо.
Аааа?
Вместо медведя на меня скатился маунтинбайкер, велосипедист; ловлю себя на том, что испытал чувство, похожее на разочарование.
Из страны медведей – задним числом многие сугубо личные эпизоды оказываются иллюстрациями больших социальных процессов – Россия превращается в страну велосипедистов. Дядя Федя – в шлеме из вспененных полимеров и эластичных шортах – поедает медведя на наших глазах, как анаконда корову. Всеобщая велосипедизация стала лозунгом эпохи. Не слезая с седла, теперь можно доехать едва ли не от Гудермеса до Командорских островов – муниципальные чиновники рапортуют о сотнях километрах проложенных велодорожек. Станции велопроката открылись у каждого столба: начинали с Бульварного кольца, потом освоили Садовое; возможно, пока вы читаете эти строки, они расставляют свой металлолом вдоль Золотого кольца и одновременно – на протяжении российско-китайской границы и Севморпути. Только сейчас понимаешь, что на самом деле имел в виду известный поэт-метаметафорист Парщиков, когда сравнивал море со свалкой велосипедных рулей. И если мы до сих пор не погрузились в эту апокалиптическую стихию, то угроза цунами реальна, как никогда прежде. Фигура велосипедиста навязывается обществу, как картошка при Екатерине, с телеэкранов и билбордов, – в качестве образцового гражданина: активного, ответственного, здорового, пекущегося об экологии и независимого в суждениях. Ходят слухи о готовящейся реформе ПДД – доминирующей особью в них предполагается сделать человека на двух колесах, при появлении которого водители автомобилей будут вынуждены останавливаться, глушить моторы и, не глядя гегемону в глаза, кланяться в руль. Мэр, не ездящий на работу на велосипеде, по образцу своих лондонских и амстердамских коллег, рискует потерять должность. Тот, кто хотя бы раз за карьеру, подобно госсекретарю США Джону Керри, не навернулся с велосипеда и не сломал себе берцовую кость, а лучше ключицу, больше не может называться политиком.
Велосипедист, подразумевается, прежде всего Личность – а не частица аморфной массы, тушащейся в собственном соку внутри железных банок, которые зажаты в «пробке» между другими банками. У него есть масса способов проявить индивидуальность; он толерантен и «прозрачен», он не участвует в коррупционных схемах и «стреляющих свадьбах» – и даже когда проскакивает на красный свет, делает это с таким уважением к гражданскому обществу, что и сам Чехов, требовавший от интеллигентного человека не замечать, когда кто-либо проливает ему на скатерть соус, порадовался бы про себя этому маленькому нарушению правил не меньше, чем если бы ему самому на штаны вылили целую кастрюлю кетчупа. По существу, на наших глазах совершается грандиозная революция, тектонический сдвиг, смена уклада и разрушение устоев. Нас вытаскивают за шиворот из привычного – украшенного георгиевской ленточкой и наклейкой «На Берлин!», со старой доброй бейсбольной битой в багажнике и газовым пистолетом в бардачке – автомобиля и пересаживают на тощий костотряс: свобода! Так Столыпин клещами вытаскивал крестьян из общины, «для их же собственного блага». Даже и Столыпин, однако ж (хотя мы помним, чем все это кончилось – и для крестьян, и для реформатора), не посягал на то, чтобы вторгнуться, ни много ни мало, в процесс познания: трансформировать сам способ постижения необъятных отечественных пространств. Если раньше базовым инструментом здесь считалась Емелина печь – а еще лучше обломовский диван, этот метафизический Т-34, позволяющий свести физическое перемещение к минимуму, то отныне предполагается, что без велосипеда тут далеко не уедешь.
Что мы получили? Интервенцию и диктатуру. Обломовка оккупирована Штольцами – эффективными менеджерами, наиэкономнейшим из возможных способов преобразующими мускульную энергию в кинетическую. На дороге правят бал люди будущего: мобильные, шустрые, с приклеенными улыбочками; авангард истории, своего рода новый пролетариат – которому нечего терять, кроме своих, хм, велосипедных цепей. Это принципиально «несерьезные» люди – в том смысле, что по ним трудно определить как их социальный, так и идеологический, возрастной и даже иногда половой статус. Кто там виляет между «икс-пятым» и «солярисом»? Не то колорадер, не то белоленточник, не то дауншифтер, не то гастарбайтерша; при этом разница между BMW и «солярисом» известна каждому, а про BMW так вообще все понятно – даже год выпуска. А велосипед? Какой там год; ты поди отличи «бромптон» от «стелса»; и тот символ и инструмент свободы, и другой. В сущности, велосипедист в России – это существо, которое описывается апофатически, через отрицание: он не то и не то. А что? А непонятно что, «чорт знает, что такое», как у гоголевского Поприщина; куда хочу, туда качу; но не является ли повсеместная котолеопольдизация и подразумеваемая ей «свобода» иллюзией, на деле закрепощающей сознание, навязывающей ложные модели?
Забираясь на велосипед, ты притворяешься, будто обитаешь в маленькой безопасной европейской стране, с податливой географией, благоприятным климатом, хорошо изученным прошлым и предсказуемым будущим; покрытой густой сетью автобанов, населенной прогрессивно мыслящими личностями, не имеющими никакого отношения к поставкам энергоносителей. Разве такая «свобода» не приводит к дезориентации граждан – которым начинает казаться, что они живут не в стране размером с Луну, а где-нибудь в Голландии? Разве можно назвать свободным того, кто, вместо того чтобы, закупорившись в пятничной пробке, наслаждаться «натуральным» равновесием и осознанием существования глубинных связей между чувствами, предметами, страстями, вынужден все время крутить педали – чтобы удержать искусственный баланс и в надежде приехать, наконец, в Небесный Иерусалим, населенный гармоничными личностями, победившими коррупцию и преодолевшими идиотизм проектировщиков дорог, а на деле – чтобы банально не грохнуться о левитановско-саврасовскую землю?
Летом, в час заката, когда купола Новодевичьего монастыря наливаются багрянцем, а пробка на Лужнецкой эстакаде растягивается до самого Шмитовского проезда, зеркало старого пруда наполняется отражениями велосипедистов; словно тени по стенам платоновской пещеры, мы плывем по зыбкой поверхности воды. Возможно, в Европе велосипед – и правда символ свободы и, так сказать, духовного раскрепощения; у нас же из символа свободы он превратился в символ, по сути, тоталитаризма – просто потому, что вместо свободы (которая, как известно, есть осознанная необходимость) велосипед привозит нас в царство неосознанной случайности; из ниоткуда – в никуда.
На самой низкой передаче, едва дотрагиваясь до педалей, я пытаюсь не думать о том, что стал очередной жертвой муниципальной пропаганды здорового образа жизни, – и воображаю себя снова в тайге, где вместо башен в горном озере колышется пятивершинный хребет Борус и где, чтобы осознанно угодить на аудиенцию не к призраку, а к подлинному символу свободы, необходимо всего лишь разбросать побольше остатков пищи – хотя бы и всего лишь для размышлений. Медведь, где ты?
Етишкин арбалет
– На ручку обрати внимание! Чувствуешь?!
Я демонстрирую сдержанный энтузиазм: перчаток у меня нет, холод чудовищный, и последнее, чего мне хочется, – дотрагиваться до какой-то дверной ручки, хотя бы и несовременного вида, в виде птичьей головы.
– Латунная! – со значением говорит Николай Викторович Инкин – шапка типа «ондатер», очки, под мышкой картонная папочка «Дело», набитая старинными фотографиями Нижнего Новгорода. – Это ведь не простая ручка!
Знакомый мне жанр: экскурсия по местам обитания литературных героев в сопровождении автора; это все равно что заглянуть за кулисы театра и обнаружить, что все декорации – настоящие, никакого обмана. Точно так же я ходил по алексей-ивановской Перми с Алексеем Ивановым или по александр-иличевской Пресне с Александром Иличевским, по стиг-ларссоновскому Стокгольму – с…
– Был такой народоволец Фроленко…
Я перебиваю: многие герои Николая Свечина (творческий псевдоним Инкина) рано или поздно переходят в режим монолога и читают собеседникам лекции по истории, а погрузиться в жизнеописание ручки – все равно что лизнуть ее на морозе.
– Николай, – говорю, – а не сохранились ли тут у вас старинные трактиры?
Свечин съезжает с фурнитурной темы и ведет меня туда, где тепло. Впрочем, по дороге мы бегло осматриваем овраги («Вон там, помнишь, Звездинский пруд, куда приволокли задушенного аптекаря Бомбеля»), казенные здания («Тут в 1799 году Павел Первый останавливался») и заснеженный клочок суши посреди реки – остров Кавказ, государство в государстве, которое главный свечинский герой, сыщик Лыков, зачищал в 1881-м перед приездом царя.
Собственно, Нижний Новгород и до появления Свечина не был обделен достопримечательностями – именно здесь, на западном берегу, у Кремля, находится, сами знаете, наикрасивейший в России панорамный вид – на стрелку, треугольный мыс, у которого сливаются Ока и Волга. Именно здесь стоит собор Александра Невского, на открытии которого летом 1881-го народовольцы, с ведома заговорщиков-чиновников (шокирующий симбиоз политических террористов, уголовников, придворных, сектантов и иностранных разведок – конек Свечина) в «Охоте на царя» чуть не пристрелили Александра II – и пристрелили бы, если б не Благово, бывший морской офицер, а ныне коллежский асессор, обладатель недюжинного аналитического ума. Именно на стрелке и располагалась на протяжении почти ста лет Нижегородская ярмарка, где начинал квартальным надзирателем Алексей Лыков – фантастической физической силы молодой сыщик, ученик Благово.
«В 2004 году на чердаке дома № 40 по улице Новой братья Гудиленковы нашли фанерный чемоданчик…» Парадной версии истории возникновения саги о Лыкове нет ни в бумажных изданиях Свечина, ни в Интернете; я нашел ее в альбоме «Нежный Нижний», изданном местным издательством «Литера». В чемоданчике «обнаружилось десять тетрадей в коленкоровых переплетах, исписанных разборчивым почерком. Это оказались воспоминания Алексея Николаевича Лыкова. Действительный статский советник, последний начальник уголовного делопроизводства Департамента полиции, был по происхождению нижегородцем. Когда в феврале 1917-го департамент стала жечь восставшая чернь, а городовых и офицеров полиции начали убивать без разбора, Лыков в статском платье вышел из окруженного здания и исчез бесследно. Дальнейшая судьба сыщика неизвестна. Судя по нахождению его записок, он вернулся в родной город, но вряд ли задержался там надолго. Сейчас писатель Николай Свечин на основе его воспоминаний сочиняет романы под общим названием „Происшествия из службы сыщика Алексея Лыкова и его друзей“».