по сути, разыгрывает спектакль, где сам он играет роль Дарвина, а его группа, 16 туристов, – студентов. Или, если угодно, священника, служащего литургию в храме науки; туристы соответственно – прихожане. Да-да, нечто среднее между экспедицией и хаджем, и так два раза в день.
Если вам нужно стопроцентное доказательство того, что религией современного человека – не декларативно, а неосознанно – является наука, то на Галапагосах вы его получите. Острова, сильно уступающие многим другим (какие-нибудь Маркизские или Подветренные, не говоря уже о Капри и Гавайях, уж точно будут поживописнее Галапагосов), представляются нам достаточно ценными, чтобы пилить ради них на край света, прежде всего потому, что Дарвин объявил их уникальными «с научной точки зрения». Что конкретно это значит, многие представляют весьма смутно, однако все, кого сюда занесло, знают, что Галапагосы неким образом связаны с осенившей Дарвина идеей эволюции. Мы инвестируем деньги и усилия в нечто je ne sais quoi[13] – в некую атмосферу, способствовавшую зарождению Величайшей Идеи. В Грецию едут за античностью, в Прованс – за деликатесами, на Галапагосы – «смотреть эволюцию». Это трудно объяснить даже себе самому – и поэтому многие туристы, явившиеся сюда, исходят из подсознательного предположения, что эволюция на Галапагосах происходит как-то интенсивнее, чем везде, что там есть некий действующий «вулкан эволюции», и поэтому все увиденное, от лавовых тоннелей до манеры самок фрегатов падать на самцов с самым красным пузырем в Тихом океане, они склонны связывать именно с эволюцией. Вон какая игуанища сидит, Крокодил Крокодилович! И? Чего «и»? Э-во-лю-ци-я, деревня!
Это непреодолимо: в гардеробе пяти из шестнадцати путешественников на моей яхте нашлись футболки с надписью Galapagos – Darwin – Evolution.
Путешествие по необитаемым островам архипелага подразумевает соблюдение кодекса строгих правил; желтую карточку можно заработать не то что за отклонение от маршрута, но даже и за попытку перевести дух на береговой скале во время снорклинга – нельзя, пугаешь животных, кыш, в воду обратно. Рядом с тобой постоянно кто-то есть, так что потеряться нет ни малейшей возможности, но я потерялся. Это было не то на Китайской шляпе, не то на Сеймуре. Группа ушла вперед, а я обнаружил в луже на скале залежи крупной соли, набрал полную жменю и положил щепотку в рот. Бог знает, что именно на меня подействовало – резкий вкус кристаллов, экваториальное солнце, бликующее на воде, ощущение того, что я провалился в пространство «Робинзона Крузо»… похоже, я пережил небольшой тепловой удар… Красно-зелено-буро-бирюзовый вересковый ковер колыхался над застывшей лавой, в полуозерцах-полубухточках отражались кактусовые деревья, крабы испаряли воду со своих красных мультипликационных панцирей, кораллы и ракушки похрустывали сами по себе… я был один посреди Земли и даже космоса, как в спутнике; не было никого вокруг на семьсот тысяч лет, только какое-то космическое одиночество – и космический восторг от божьей красоты вокруг. Это продолжалось недолго – рука моя вдруг превратилась в вулкан, и из нее потекла лавовая река. Я очнулся от того, что кто-то больно, до крови, клевал меня в кисть, – оказалось, это была маленькая птичка, вьюрок-вампир.
Дарвин явился на эти забытые богом острова в 1835 году на корабле «Бигль» в качестве натуралиста – и обнаружил здесь множество эндемиков, то есть природных продуктов, существующих только в одном месте, и нигде больше. Особенно его внимание привлекли маленькие, вроде наших воробьев, птички. Присмотревшись, он удостоверился, что они родственники, однако, попав на изолированные друг от друга острова, выглядят и ведут себя по-разному – одни в поисках пищи, как дятлы, долбят дерево, зажав в клюве какуюто щепочку, другие тюкают клювиками червячков, третьи сосут чью-то кровь. Ага, сообразил Дарвин: существа приспосабливаются к обстоятельствам – и меняются. Мир – не застывший, все постоянно меняются, и выживают те, кто быстрее усвоил, что пора линять. Если еды в океане больше, чем в небе, то сильные крылья становятся помехой – так на Фернандине появились бакланы, потерявшие способность летать птицы. И как все это называется? Правильно: эволюция. Натуралисты демонстрируют галапагосских «дарвиновских финчей» – нефотогеничных и вообще не слишком выразительных птичек-вьюрков – с благоговением; именно благодаря этой мелюзге, а вовсе не черепахам или фрегатам, Галапагосы стали научной меккой.
Станция, деятельность которой посвящена сохранению гигантских черепах – с каждой носятся здесь, как с инопланетянином, – носит имя Дарвина. В этом есть свой резон – не раструби Дарвин в «Происхождении видов» про научное значение, стоял бы на месте станции консервный завод по переработке рыбы; а уж черепах-гигантов переработали бы еще в середине XX века. Ирония в том, что сам Дарвин относился к черепахам без особого почтения – те не демонстрировали особую склонность меняться под воздействием обстоятельств, и поэтому не представляли научной ценности. Как он с ними поступал? Очень просто – пожирал. Десятками. Попробуйте представить, что детдом в Израиле назван в честь Гитлера. Об этом предпочитают умалчивать, но, отплывая с Галапагосов, этот живодер прихватил с собой на «Бигль» 48 гигантских черепах – просто для того, чтобы употреблять по дороге свежее мясо (и это помимо тех, что были съедены за пять недель его пребывания на архипелаге). Знаете, как их транспортировали? О, очень просто: переворачивали на панцирь, сволакивали к берегу, как на саночках, и вот так, вверх тормашками, складывали в трюме; те покорно лежали месяцами, без пищи и воды, – в ожидании, пока их съедят. И нет, никто не устраивал в Пуэрто-Айоре демонстрации солидарности с этими черепахами, никто не оплакивал их.
– Как имя вашего гида?
Говорят, у мертвых на сетчатке отпечатывается изображение того, что он увидел в последний раз. Если это правда, то, возможно, в зрачках у Одинокого Джорджа сохранилась моя фотография.
– Эээ… как зовут гида? Это который натуралист, такой загорелый, с биноклем, в панаме-шлеме с эмблемой национального парка? Ох, как же его…
– Хорошо, на какой яхте вы плавали?
Ну, такая белая, на восемь кают, пол деревянный, все ходят босиком, и компания подобралась – вы представляете, типажи, как нарочно. Одна немка – ну, вылитая олуша, другая, австралийка, – точь-в-точь тортилла, а этот канадец, как его… «коржик», одно лицо… Лежаки на палубе…
– На каких островах вы были?
На Северном Сеймуре – раз, на крохотной Китайской шляпе – два… Бартоломе, Эспаньола, Дженовеза, Сантьяго, Рабида, Санта-Фе и Южная Плаза… Про Санта-Крус я молчу.
В аэропорту меня вызвали по громкой связи в пункт досмотра – похоже, смертью самой знаменитой черепахи в мире заинтересовались детективы.
– Вас предупреждали, что Галапагосские острова – заповедник?
– Ммм, я…
– Что ничего нельзя трогать?
По-видимому, я не только чихнул на Одинокого Джорджа, но еще и попытался его погладить.
– Ах, значит, слышали? А вот это что такое?!
И тут пограничники вытряхивают из моей сумки камешки, ракушки, кусочки лавы, коралловые веточки; они рассыпаются по столу, как карта Галапагосов: морской конек Исабелы, колечко Дженовезы… а этот сиявший на солнце булыжничек – с Южной Плазы…
До начала поездки казалось, что самое главное, судьбоносное решение принимаешь в тот момент, когда выбираешь маршрут; есть острова хорошие – а есть не ахти, «проходные», туда возят «стадо», лопухов. Я, однако, проштудировал два путеводителя и убил месяц на поиски яхты, которая заходила бы на Эспаньолу, Дженовезу, Бартоломе и Фернандину – и держалась подальше от «чересчур туристских» Санта-Круса и Сантьяго. Это была вполне разумная стратегия: на Эспаньоле – альбатросы, на Дженовезе – кальдера и фрегаты, на Бартоломе – вид с туфовой скалой, образовавшейся в результате фреатического извержения, на Фернандине – пингвины и морские игуаны… Стопроцентным успехом поиски не кончились – яхт, которые ходят только на «лучшие» острова, не существует: капитаны обязаны составлять маршруты так, чтобы заходить на все острова по очереди, а не только снимать сливки. Так или иначе, я зря потратил время. «Бессмысленно, – как сказал мне человек, объездивший за несколько лет все острова. – Они все хорошие». Мало того, «лучшими» оказались как раз те, которые в путеводителях описывались достаточно бегло и без особого энтузиазма: Северный Сеймур, Санта-Фе, Южная Плаза. Там была фантастика. Чудеса. Колдовство. Не случайно первоначальное название архипелага – Islas Encantadas, Заколдованные острова. Очень точное название. Каждый камешек, каждая ракушка, каждый кусочек лавы – сакральный объект. Заберешь сувенир – и все, ни тебе волшебства, ни эволюции.
Изъятие булыжников оформили, строгий с предупреждением сделали, но обвинение по Джорджу так и не предъявили. Почему? Según los resultados de la autopsia, Solitario George murió por causas naturales, debido a su vejez. Вскрытие показало, что Одинокий Джордж умер в силу естественных причин, от старости. В газете было написано, в самолете дают. Я недоверчиво качаю головой. Дарвинизм приучил нас воспринимать смерть и красоту как нечто обыденное, естественное. Умер? Ну, подумаешь, еще один щелчок «Выкл» в процессе работы механизма эволюции. Красота? Фиолетовые пупырчатые лапы игуан и желтые клювы альбатросов? Делов-то: продукт адаптации к среде, ничего больше.
Не-а, не только.
Дарвин осуществил самый удачный ребрендинг в истории человечества, и формально Галапагосы теперь – храм науки, но достаточно провести там неделю, чтобы понять: острова, как были, так и остались территорией чуда, глубоко антинаучным явлением. Эволюция объяснила механизм, но не смысл. Дарвин не расколдовал острова.
И никакая наука никогда не узнает ни что на самом деле убило Одинокого Джорджа, ни почему все эти галапагосские существа готовы к контакту с человеком, ни когда они проснутся; ни того, кто же наконец, – как писал Добролюбов, «сдвинет их с места этим всемогущим словом: „Вперед!“»