у, однако ж, можно привыкнуть; к чему привыкнуть нельзя, так это к тому, что в каждом месте свои предпочтения и фобии. На западе Китая, в глубинке, мне однажды отказались продать на рынке сушеное мяса яка, когда я попытался расплатиться монетами: подавай им только бумажные деньги. Почему? Не спрашивайте.
Вряд ли случайно в рассказах о Китае так часто возникает тема еды – на инциденты, связанные с ее приобретением и употреблением, приходится не меньше 60 процентов впечатлений от поездки в эту страну – больше, чем от архитектуры и высокотехнологичного транспорта. Многие делают вид, что посещают тамошние рестораны, чтобы пощекотать вкусовые сосочки и «разобраться» в той или иной региональной кухне. Это неправда – все, кто не понимает по-китайски, ходят туда, чтобы пощекотать исключительно нервы. В Китае невозможно поесть без приключений – так, чтобы ничего не произошло, совсем ничего. К примеру (я мог бы вспомнить и свой опыт посещения ресторана гуандунской кухни, где мне принесли жареного кота и пригоршню вареных пауков, но это слишком интимный опыт, чтобы рассказывать о нем всем), ты заказываешь тривиального краба (в Гонконге, например, крабы продаются повсюду – от частных лавочек до чуть ли не флагманского стора Apple: лежат себе, полеживают со связанными лыком ногами и клешнями, поблескивают панцирями) – и… Представьте, что вы съели целиком пирамидку васаби, умножьте на десять, а потом прибавьте ощущение, будто у вас под языком разорвалась атомная бомба. Рису, рису хотя бы дайте, я же заказал! – пытаюсь добиться хоть какой-то передышки от острого; но рис не несли до того момента, пока я не залил слезами скатерть; битва с крабом оказалась проигранной подчистую – за час удается расправиться только с левой клешней. Вот тут-то, когда я уже повесил перчатки на крюк, мне и принесли плошку с рисом.
Но почему, выл я, почему? Вы же китайцы, а китайцы все время едят рис палочками – даже когда ездят в своих конических шляпах на велосипеде!
Глупости: разумеется, нет; рис для них – не основное блюдо и не гарнир, а всего лишь способ недорого добраться едой – если, к примеру, ты уже подзаправился парой-тройкой крабов, а все равно хочется чего-то еще. Вот поэтому его и приносят – в финале.
Масть географии
Не исключено, самым запоминающимся моментом лондонской Олимпиады-2012 стал парашютный прыжок Елизаветы Второй; на церемонии открытия зрителям был продемонстрирован ролик, в котором некто в смокинге – подозрительно напоминающий человека, сыгравшего главную роль в фильме «Ковбои против пришельцев», – является в Букингемский дворец, сажает английскую королеву в вертолет, летит с ней над Темзой к стадиону Уэмбли, после чего помогает даме пристегнуть парашют и наблюдает за тем, как раскрывается купол с душераздирающим британским флагом.
Мы привыкли к тому, что поп-культура вторгается в политическую реальность и даже формирует ее – но чтобы настоящая английская королева ставила себя на одну доску с вымышленным персонажем? Да кем, спрашивается, он должен быть?
Кем-кем; да уж не Гарри Поттером, во всяком случае. Некоторые моменты «Бондианы», есть у них такая особенность, вызывают у зрителя неловкое чувство, которое продавцы немецких автомобилей описывают словом «восторг»; и поскольку взрослым людям трудно признаться себе в том, что им просто нравятся сцены с выпрыгивающими с вертолета английскими королевами, кусающимися великанами и стреляющими карликами, они пытаются обнаружить в сериале некое зашифрованное послание – и рассматривают каждый фильм как чрезвычайно интенсивный поток знаков, выливающихся на голову простодушного кинолюбителя с целью введения его в заблуждение; предназначение же интеллектуала якобы состоит в том, чтобы расшифровать эти знаки. К счастью, «Бондиана» предоставляет всем желающим – от Умберто Эко до Александра Проханова и от Ричарда Докинза до Славоя Жижека – обширное поле для разного рода интерпретаций.
Давно прошли времена, когда можно было выдать за открытие тот факт, что Бонд – такая же пропаганда (британского империализма), как силуэты фараонов на пилонах египетских храмов и мозаики с Лениным – на советских домах культуры, причем, парадоксальным образом, степень убедительности этой пропаганды может соперничать лишь со степенью ее абсурдности, потому что никакой Британии-над-которой-никогда-не-заходит-солнце не существовало уже в момент премьеры «Доктора Но», и никакие баснословные суммы, потраченные на съемки, не в состоянии скрыть тот факт, что Бондиана – последние судороги Британской империи.
Базовая нарративная схема «Бондианы» была исследована Умберто Эко еще в 1970-х – с той же серьезностью («победив злодея, Бонд выздоравливает и наслаждается с женщиной, которую затем теряет»), с какой В. Я. Пропп анализировал русский фольклор, а К. Леви-Стросс – мифы тихоокеанских аборигенов. Философ С. Жижек остроумно продемонстрировал, что Бонд является инструментом изощренной дискредитации коммунистической идеологии. А. А. Проханов, убежденный, что «“Казино Рояль“ – фильм-послание, в центре которого помещен Путин», пытался однажды разгадать «криптограммы, что выкладываются игроками на столе казино», желая понять ту роль, которую страны Запада предначертали российскому лидеру, дэниел-крейговское сходство с которым никоим образом не случайно.
Исследовано не только то, репрезентацией чего является Бонд (глобальный капитализм, фаллическая доминация белого мужчины, кризис левых движений), но и оккультная подоплека эпопеи, семиотика упоминаемых там животных и юнгианское значение предпочитаемых героем гаджетов. Вы даже не представляете, до какой степени глубоко проанализирована «Бондиана» людьми, которые описывают содержание классических сцен вроде драки в цирковой гримерке следующим образом: «Бонд конституирует узловое означающее, ту точку активности, в которой сразу несколько идеологий пересекаются, взаимодействуют и сопрягаются в единое образование, принимая осязаемую, материальную, легко различимую форму».
Так-то оно так, однако ж до сих пор никто так и не смог внятно ответить на простой вопрос – с какой стати персонаж, созданный в 1950-е, в совсем других исторических условиях, продолжает сохранять актуальность и вызывать к себе симпатию? Почему все супергерои, включая Индиану Джонса, Бивиса и Баттхеда и Оби ван Кеноби, рано или поздно сходят со сцены – и только Бонд остается «тефлоновым»? Кроется ли секрет его живучести в его характере – или в той эволюции, которую претерпел его образ? Последний вопрос, впрочем, является скорее умозрительным – правда состоит в том, что большинство зрителей, в диапазоне от водителей-дальнобойщиков до преподавателей семиотики, видали всю эту эволюцию в гробу – и желали бы, чтобы Бонд оставался таким, каким они его однажды полюбили: таким, как Коннери, таким, как Мур, таким, как Броснан… люди, которые хотели бы, чтобы Бонда всегда играл Тимоти Далтон, тоже наверняка есть, пусть даже они обычно не рискуют высказывать свои взгляды публично.
Удовольствие от Бонда часто приписывается стимуляции мозговых структур, ответственных за потребление знакомого, узнаваемого материала. Нам нравится Бонд, потому что мы знаем, что с ним произойдет, знаем формулу.
Представьте, что вы отправляетесь на премьеру нового «Бонда» – событие, которое происходит последние 50 лет с озадачивающей регулярностью.
С чем, собственно, связано ваше предпремьерное возбуждение, если вы заранее знаете, что вас ждет: семиминутная вступительная новелла – из тех, от которых «челюсть вываливается», – обычно заканчивающаяся эффектным затяжным прыжком, изящно склеенным с завораживающими титрами, где одурманенные похотью женщины акробатически раскачиваются на дулах пистолетов и соскальзывают с шестоподобных ножек бокалов для мартини под мелодичное, этого не отнять, пение известного исполнителя; «серьезная» сцена с М. и «комичная» с Q., две или три красивые девушки, элегантный астон-мартин, экзотические пейзажи и ландшафты, гротескный злодей, сцена погони на неких максимально не приспособленных для этого устройствах – горных лыжах, танках, вертолетах, с аквалангами или как-то еще. Ну и наслаждение женщиной, понятное дело, в финале. Теоретически, вы ведь сами могли написать такой сценарий; для (потенциальных) авторов «Бонд» – это сонет, готовая структура, форма, которую надо всего лишь наполнить умеренно новым содержанием, по возможности избегая упреков в автоповторах и самопародировании. Ну так что – сможете?
Да вряд ли.
Природа надежд, которые мы возлагаем на новый бондовский фильм, сродни ожиданию нового романа Пелевина: мы знаем, что нам расскажут историю про здесь-и-сейчас – но не про «вообще все», а про то, что отобрано и представляет подлинную ценность; сама селекция материала говорит о том, что ценно, а что – мусор; волшебный эффект состоит в том, что по знакомству с произведением вам становится ясна тайная подоплека знакомых вещей и явлений.
Сколь бы распространенным ни было представление о том, что кто угодно может стать автором сценария очередной серии «Бондианы», на практике оно разбивается о то, что существует кодекс неписаных законов, определяющих нюансы: что может быть, а что нет. В фильме – мы понимаем это задним числом, а Брокколи с Зальцманом знают заранее – могут быть сцены с акулами, крокодилами, попугаями, собаками, лошадьми и кошками, но не с курицами, свиньями, коровами и бородавочниками. Бонд может принимать участие в соревнованиях по карате, но не может играть в футбол. В фильме не должен идти дождь. Бонд может встречаться с премьер-министром – но не должен пересекаться с другой, слишком очевидной поп-иконой своей эпохи. Бонд может появиться в нейлоновой курточке с замшевыми вставками и шапочке-бини – но не в кроссовках и майке. Где именно проходят границы дозволенного, чем обусловлены эти микротабу – необъяснимо; зрителю следует принять это как данность; по-видимому, с этим и связано пресловутое «удовольствие от Бонда» – вы попадаете в мир, где не просто развитие событий подчинено некоему известному регламенту, но в котором предметы и явления строго отобраны каким-то сугубо частным, плюющим на объективность лицом со своими представлениями о «можно» и «нельзя». Да, «Бонд» – продукт газетных заголовков своего времени», но «Бонд» – это не то же самое, что топ Яндекса и «сегодня в блогах». Бонд – знает зритель – частная вечеринка. Устроители не игнорируют происходящее за окном, однако сами решают, кого пускать в свой фильм, а кому вход заказан. Скажем, по «Бондиане» эпохи Коннери вы не узнаете, что в мире шестидесятых были «Битлз» и движение хиппи; всех чересчур патлатых и уж тем более склонных к «психоделике» Бонд просто игнорировал; именно поэтому Бонд и «Битлз» в шестидесятые никогда не встречались, как Толстой и Достоевский. Та же практика продолжается и сейчас. Мы не сомневаемся, что в ближайшем или одном из последующих фильмах «Бондианы» будут сцены, разыгрывающиеся в казино, на берегу пруда с амфибиями, на складе ядерных боеголовок и в медицинской лаборатории; но будет ли в новом «Бонде» Фейсбук, айпод, «пусси райот» и стерхи? Теоретически, правила, запрещающие что-то подобное, никем не артикулировались. Более того, ка