– А вот Ален де Боттон. Эпигон ваш, можно сказать, эпигонович: франкофил, что ни абзац – то расшаркивания перед «Мадам Бовари», психология любви. В наследники вам набивается?
– А чего – вполне себе писатель. Нон-фикшн его, правда, мне больше, чем романы, нравится.
– Но главный в Англии эксперт по французской культуре – по-прежнему вы?
– Да, я, по-прежнему я. За все, что бы там ни произошло, приходится отдуваться мне. – Он жмурится от удовольствия. – Всех собак на меня вешают.
Барнс – признанный эксперт по французским собакам, но не так уж редко в его текстах возникают и русские волки.
«Мой любимый роман – „Герой нашего времени“ Лермонтова. Он доказывает, что, каким бы англичанином ты себе ни казался, твоя сардоническая романтическая душа – русская».
Лично мне он этого не говорил, но я прошу подтвердить его эту – вычитанную где-то – фразу.
– Я такое сказал? Ну и ну. Вообще-то, да; если б меня попросили составить список из десяти любимых романов, я бы его обязательно включил: потрясающе умный роман, такой, знаете… жалко, что вы всех своих писателей убиваете на дуэлях.
Отношения Барнса с Россией не ограничиваются исключительно интертекстуальными связями. В одном из эссе из сборника «Письма из Лондона» я наткнулся на странный пассаж, где Барнс, рассуждая о роли территориальных границ в культуре, вспоминает случай из собственной жизни, когда у него, студента, при въезде из Польши в СССР наши пограничники отняли не то овощи, не то фрукты.
Спрашиваю его, как он вообще там оказался. Выясняется – вот уж точно никто про это не знает, – что в 1965-м он вместе с группой оксфордских студентов предпринял путешествие по СССР. Не исключено, решение было связано с тем, что в школе и на первых курсах он учил русский язык. Соврав в агентстве, что собираются в Шотландию, они арендовали на шесть недель микроавтобус на восемь человек, проехали Францию, ФРГ, ГДР и Польшу и лишились в Бресте завтрака. Затем через Минск и Смоленск докатили до Москвы, откуда поехали «вверх», в Ленинград, а потом «вниз» – в Харьков, Киев и Одессу. Зачем он туда поехал?
– Просто поехал, и все.
Что это за странные англичане, которые в середине шестидесятых на микроавтобусе разъезжают по СССР? Я корректно выражаю свои сомнения.
Неожиданно Барнс выбегает из комнаты. Я тем временем выглядываю из окна и вдруг обращаю внимание, что рядом с немолодым «саабом», ровно перед барнсовским домом, стоит совершенно невозможное на этой улице – омерзительный контейнер ПУХТО с мусором; объяснить его существование здесь так же затруднительно, как представить Барнса в Одинцове, Барнса в Мелитополе, Барнса в Виннице; пустую породу он, что ли, туда сбрасывает? – наверняка изрядно остается после переработки словесной руды.
Через минуту писатель-перфекционист возвращается с каким-то предметом в руках. Это самодельная книга, похожая на дембельский альбом: с наклейками и через один интервал напечатанным текстом. Оказывается, дневник вела не только Бриджит Джонс, но и Джулиан Барнс. «Мой дневник», – так и говорит он.
– Вот этот микроавтобус, на котором мы ездили. Все это было страшно утомительно. Ехали бесконечно, конца и края не было, гонка – сумасшедшая, тысячи километров всего за несколько дней. Не помню, почему маршрут был составлен именно так, но ехали мы почти без остановок, часами, чуть ли не круглыми сутками.
Им приходилось заранее оповещать власти о своем маршруте и указывать место, где они собираются переночевать.
– А жили?
– Жили в палатках.
– Неужели?
– Да вот фотография, смотрите. Alionka, – по складам читает он надпись на наклеенном фантике от шоколадки. – Это что же, сладость какая-то, что ли?
Ишь, насобирал: квитанции об обмене валюты, чеки об оплате гостиницы, счет в столовой («сок, курица, пирожное»); какой там попугай – сорока.
– Вот, – Барнс щелкает холеным ногтем по фотокарточке, – Novgorod. – Русские слова он произносит с комическим английским акцентом, как Фельтон в юнгвальд-хилькевичевских «Трех мушкетерах».
– Ну и как – понравилось вам у нас? – хлебосольно спрашиваю я.
– О да-а-а! – отвечает он с интонацией американской школьницы.
Листает он довольно быстро, но я успеваю рассмотреть, что чаще всего здесь встречается подпись «not very attractive»[5]. Похоже, русский язык он бросил изучать как раз после этого путешествия.
– Неужели это вы – в ГУМе у фонтана?
– Да нет, это девушка, которая с нами ездила.
СССР не произвел на него благоприятного впечатления, но на отношение к русской культуре XIX века это, слава богу, не повлияло, и двадцать лет спустя в сборнике «Лимонный стол» даже появится целая повесть, действие которой будет разворачиваться на Курском вокзале, в Орле и Мценске – именно там Тургенев сообщит своим читателям, в чем состоит его бизнес. Разумеется, Барнса интересуют «русские старого образца», которые убивают друг друга на дуэлях и воплощают собой романтический бунт, анти-Метроленд; Россия для Барнса – как Кавказ для Лермонтова. В «Метроленде» есть замечательный пассаж на эту тему, когда Крис, выбравший путь буржуа, оправдывается: «Когда я надраиваю машину на подъездной дорожке… не думайте, что я не слышу внутренний голос, который живет в глубине каждого из нас… кто-то, кто тоже ты или когда-то был тобой, до сих пор мчит на санях сквозь березовый лес в России, и за ним по пятам гонятся волки».
Удивительнее всего то, что произошла и обратная реакция. Именно Барнс стал в России воплощением «современного английского писателя»; на русский не переведены разве что списки покупок, которые он составляет перед поездкой в супермаркет; из живых англичан так полно представлен только Фаулз[6], писатель совсем другого поколения. В довершение всего Барнс обзавелся в России «народным Букером». Впервые эта утка крякнула с обложки «Истории мира в 10 1/2 главах», изданной «Иностранкой», – тот самый экземпляр, что я ему показывал. Оттуда она перекочевала на обложки всех прочих его романов в «черной» серии АСТ. Это ошибка, но ошибка показательная.
Разумеется, читателей завораживают его артистизм, юмор, психологические туше, персонажи, которые в состоянии поддерживать интеллектуальный градус беседы на зависть нам с Бриджит Джонс – Крис из «Метроленда», Оливер из «Как все было» и «Любовь и так далее», Марта Кокрейн из «Англии, Англии». Однако все это скорее норма для современных английских авторов, чьими усилиями Россия нулевых годов методично превращается в интеллектуальную колонию Британии. Любопытно, почему именно Барнс стал Кортесом и Киплингом этой конкисты?
Не потому ли, что в России Барнс, гротескным образом, воспринимается как воплощение «английской вменяемости», буржуазности, житейской социальной нормы? Слух энтузиастов мелкобуржуазных ценностей услаждает «Метроленд», история про отказ главного героя от романтики бунта, конфликта с родителями и метафор – в пользу семейного счастья, респектабельности и прямой номинации, которой, оказывается, можно выразить не менее тонкие нюансы, чем самой яркой метафорой. Русские Марты Кокрейн чувствуют в барнсовских протагонистах родственные душонки и покупают «Англию, Англию» как одновременно литературный аналог паспорта с открытой английской визой и – ампулу с противоядием от действительности; Барнс для них – живое доказательство того, что, выполняя важную этическую миссию – говорить правду, писатель не обязан отказываться от психологически и материально комфортной частной жизни и сочинять толстые, навязчивые, претенциозные, с космическими амбициями романы, в которых нет ни одной шутки.
– Вы можете сказать, как Флобер: «Madame Bovary – c’est moi» – Марта Кокрейн – c’est moi?
– Нет, нет. Тут, во-первых, встает вопрос о различных интерпретациях того, что он имел в виду, когда говорил «Madame Bovary – c’est moi». Сейчас попробую вспомнить. Это могло быть истинное утверждение. Это могла быть шутка. Это могло быть отсылкой к тому эпизоду, когда Сервантеса спросили: Дон Кихот – это он? Это могла быть отговорка: к нему же приставали все кому не лень, чтобы он указал прототип – это она? а может, вон та, другая? – и он ответил: да нет же, это я. Это могло быть намерение выразить близость, которую автор чувствует по отношению к своей героине. Нет, между тобой и твоими персонажами всегда есть какая-то дистанция. Мне нравится Марта Кокрейн, но не думаю, чтобы она могла заменить меня.
Воспоминания о бенефисе в «Бриджит Джонс» и советских гаишниках действуют на мистера Барнса размягчающе. Он чаще начинает улыбаться, демонстрируя мне свои зубы, – как выражаются в таких случаях деликатные американцы, «английские». Мало-помалу он, кажется, забывает об инциденте с гномами и приходит в более благодушное настроение, принимаясь самостоятельно импровизировать на предложенные ранее темы.
– Есть, мне кажется, своя прелесть в том, что, пока я пишу художественные произведения, моя биография становится все более и более вымышленной. Я даже не имел бы ничего против, если бы для каждой страны существовало особенное описание моего характера, для русских одно, для французов другое. Где-то Барнс будет этаким сахар-медовичем, а где-то – агрессивным циником.
Я соглашаюсь с ним, что такое, в принципе, можно было бы устроить.
Неожиданно он не без удовлетворения вспоминает о своем российском Букере:
– Едва ли это столь уж существенно для русских читателей. Однако, возможно, мне следовало бы убедить моих английских издателей снабдить этой информацией и мои домашние публикации.
Реплика сопровождается чем-то вроде «хихикания»; в целом, пожалуй, в разговоре он не так остроумен, как его герои. Будь я стопроцентно уверен в том, что понимаю все, что он говорит, то назвал бы его несколько пресноватым: английский бутерброд с огурцом.
Уже на пороге, в последний раз разглядывая лепнины со львами и готовясь нырнуть в хэмпстедскую тьму, я думаю о том, что раз уж мне сошел с рук вопрос про гномов, то можно высказать ему и все остальное: