Проза Иличевского, собственно, представляет собой нечто в этом роде: она не очень густо населена персонажами, и в ней есть свои духоулавливающие «дельты» – «Матисс», в частности, заканчивается такой. «Дельта» так же труднопроходима, как дельта Волги, в ней можно запутаться, она живая, в ней все время что-то меняется и ее каждый раз прочитываешь по-новому.
«Дельты» вообще занимают Иличевского чрезвычайно. В какой-то момент он сообщает об одной довольно экстравагантней своей затее, по которой можно судить, как устроена у него голова.
В общих чертах дело вот в чем: есть две дельты – Нила и Волги. Обе так или иначе связаны с евреями: в дельте Нила евреи жили в рабстве у фараона, в дельте Волги располагалось хазарское государство (есть версия, что в VIII веке хазары приняли иудаизм). Мысль Иличевского состоит в том, что «можно придумать так называемое отражение».
– Дельта Волги на севере и дельта Нила на юге. На Волге хазары занимали господствующее положение, а в низкой дельте были в изгнании.
– Вы хотите перевернуть песочные часы?
– Не совсем. Существует геометрический центр, относительно которого можно произвести это преобразование – отразить от севера и юга и повернуть так, чтоб две реки совместились. И эта точка вычисляется банальным делением пополам радиуса между широтами и долготами. У меня была мысль, что точка поворота находится где-нибудь на самой глубокой точке Черного моря. А оказалось, нет: когда я с помощью Google Earth все это вычислил, выяснилось, что точка в Малой Азии в районе Каппадокии. Мне дико хочется там оказаться. Я думаю, это какая-то неслучайная вещь. Такой замысел.
В чем смысл всего этого?
– Все время надо что-то искать.
Реконструируемая по текстам биография главных героев – они, как правило, физики-математики, живут на Пресне и склонны к аскетическим практикам и метафизическим спекуляциям – настолько явно напоминает биографию самого Иличевского (и настолько трудно поверить, что все это правда происходило с ним самим), что репертуар вопросов интервьюера катастрофически беден. А такой-то эпизод – это про вас? Это вы работали зазывалой на автобусные экскурсии на Курском вокзале? Это вы продавали в Крыму парфюмерную полынь? Но ведь не может же быть, чтобы вы правда сидели в иранской тюрьме? И вы правда собирались стать бомжом и тренировались – ходили ночевать в подъезде на лестнице?
– Дикий колотун по утрам, – как-то неохотно отвечает Иличевский. – Единственное, что спасает, вдруг вам пригодится когда-нибудь, мало ли что, – десять раз очень глубоко втянуть в себя воздух, приседать – и выпрыгивать вверх; только так можно согреться.
– Послушайте, но ведь не может быть, чтобы все, о чем вы пишете, было правдой?
– Разумеется, это не может быть все правдой. Иногда в рассказе достаточно одной пронзительной вещи, которая, будучи прожита человеком, который ее написал, держит на себе, как гвоздь, все остальное. Это такой «гвоздь» правды, который вбивается в общее полотно, и он держит это полотно мертво, никуда оно не денется. Все остальное – повествовательный антураж – может быть выдумано. Но если этот «гвоздь» работает на корневые основы рассказа, то, в общем, вещь состоялась.
После физтеха Иличевский уехал в Калифорнию, где работал программистом в Intel. Вернувшись в 1997-м, он перепробовал себя во множестве профессий: страховой агент, сборка компьютеров. Однажды работал в лаборатории, где пытались создать материал, аналогичный по тактильным свойствам человеческому телу.
– Представьте, вы садитесь на диван, который абсолютно ничем не отличается от тела.
Долго на этом диване просидеть не удалось: самой продолжительной его деятельностью была работа товарным координатором в одной фирме – полуабсурдная доставка инкрустированных драгкамнями нард в нефтяные городки Западной Сибири, что-то в этом роде. Почти все эти работы так или иначе были «осмыслены» в «Матиссе».
– С другой стороны, невозможно всю жизнь запихнуть в роман. Я не переношу дневников, не люблю писать о себе, о том, что происходит со мной. У Льва Николаича Толстого читаем: «Вот, купил лес». Ну, я тоже могу написать: «Вот, черт возьми, опять сломалась машина», но толку от этого не прибавится. Или писать какие-то личные преломления. Потому что порой правда жизни бывает самой большой ложью. Собственно говоря, если жизнь художественно не осмыслена, то ее и не существует. Это мысль, которая гнала Пруста по листу.
– Странная для математика мысль.
– Странная, но математика – ничто по сравнению с интуицией, которая, в общем-то, и задействована в писательстве. Надо осмысливать. Порой мне кажется, что, если б я не был писателем, если бы мне некуда было девать свою энергию, я стал бы авантюристом, который компенсирует риск осмыслением, изменением действительности. Писателю срочно необходимо изменить мир, а как он это может сделать? Взять и что-то написать. Ну, и по мере сил и удачи у него это получится. Это не сразу пришло, но, когда я понял, что литература более богата, существеннее, субстанциональнее, чем жизнь, это очень сильно развязало мне руки.
– А что значит – изменить мир? Теологически?
– Да, теологически: исправить мир.
Действие «Матисса» очень естественно разворачивается в районе Красной Пресни – топоса, связанного с тремя русскими революциями, 1905, 1991 и 1993 годов: это роман про бунт. Не в смысле пламенные революционеры: «Бунт внешний ничего не даст. Бунт должен быть внутренним, направленным внутрь, такой силы, чтобы кишки распрямились. Только тогда у нас появится шанс стать собственными детьми – детьми своей мысли, – когда мы решимся стать иными» – цитата из моей статьи «Клудж».
Движение романа – исход из метафизического рабства. Сначала Королев как бы умирает, попадает как бы в метафорический ад, в темноту, в слепоту – метро, но, выбравшись оттуда, просыпается окончательно, готовится к тому, что у него откроется зрение, – и оно открывается, когда вся троица выходит, наконец, из Москвы: он видит цвет, свет, Бога.
Почему «пробуждение» обязательно предполагает отказ от социального статуса и имущества, радикальную бездомность? Потому что бомжи, по крайней мере такие, как Вадя и Надя в романе, – это люди, которые делают «труд свободы».
Физик, на разрыв аорты стремящийся к Богу, лишь на первый взгляд оксюморонная фигура.
– Вообще, я наблюдаю такое явление, что никакой философии, включая теологию, не осталось, осталась одна наука. Потому что в науке открыты совершенно бесконечной красоты и могущественности явления. Достоверность и красота отодвигают все эти сомнительные с теологической точки зрения области, такие как философия, потому что невозможно заниматься наукой – теоретической физикой, например, – обнаруживать там совершенно потрясающие явления и при этом не верить в Бога; это взаимоисключающие состояния.
– А Гинзбург?
– Гинзбург – это человек, который, в своей последовательности отрицая существование Всевышнего, только достигает того, что утверждает Его существование. Делает он это совершенно блестяще, и равных ему в этом нет совершенно.
Это теперь Иличевского издают, а раньше, хотя он дважды попадал в шорт-лист премии «Большая книга» – сначала с «Ай-Петри», потом с «Матиссом», хотя «Матисс» в 2007-м получил «Русского Букера», книг как таковых у него практически не было: если он где и публиковался, то только в Интернете и толстых журналах. И по сути, он много лет писал в стол.
– Да, это такое своего рода безумие, совершенно не безобидное, кстати. Я мало получаю удовольствия от того, что пишу. Писать для меня – чудовищная мука. Я никакого наслаждения не получаю от этого. Но все равно, в результате труд – наслаждение; я наслаждаюсь конечным продуктом – в отличие от процедуры. Это единственное, собственно, что меня движет. Человек, решившийся писать, должен быть абсолютно бесстрашным. Не бояться ни безумия, ничего. И если у него это бесстрашие есть, тогда все о’кей. Потому что гарантий никто не дает никогда никаких. Вообще.
Говорю ему:
– Я несколько раз пытался пересказывать знакомым «Матисса» – про что роман. Про бомжей? Ну, разве что формально. Про сумасшедшего физика? Да, но неточно, не то. Ведь что, собственно, там происходит: герои, троица бомжей, двое настоящих и один к ним примкнувший, вырываются из Москвы и пешком бредут в Крым или даже в Иерусалим. Идут и медленно, в час по чайной ложке пьют пространства, которые настолько насыщены, что в конце концов поглощают героев – те как бы растворяются в страшно густом, насыщенном цветами пейзаже. И как-то получается, что проще всего сказать, если в одной фразе, – то это про то, какая Россия прекрасная, нет?
– Да, примерно так. Про «Матисса» я могу сказать, что это роман про человека, про время и про страну. У меня была мысль такая: если человека в нашей стране лишить всего, если обрубить, попрать все на свете, то ему что останется? Ему останется – ландшафт. Я могу указать несколько точек в нашей стране, где можно просто сидеть и погибать от красоты. И если этот человек сумеет себя, свою душу в этом ландшафте взрастить, то он будет себя замечательно чувствовать и останется человеком. Поэтому, собственно говоря, человек – это глаз, наблюдающий ландшафт и путем зрения взращивающий душу. Это состояние очень благодатное.
– Считается ведь, что ландшафт – это в Англии, а русский пейзаж бесконечно однообразен, что в России, собственно, и нет «ландшафта».
– Считается! Это как считается. Поезжайте в Тарусу, встаньте у церкви и окиньте взглядом эту излучину, вместе с этим заливным лугом и домишками… Ландшафт ландшафту рознь. Не знаю. Что касается ландшафта страны – не все можно изобразить; все способы изображения, которые у нас есть – фотография, пейзаж, – это вещи, которые не вполне могут показать, что там есть на самом деле. Нужен глаз, нужен человек, для того чтобы это видеть. Более того, нужно не только смотреть, нужно там жить; нужна непрерывность обзора, вживание в ландшафт и в конечном счете растворение в ландшафте. Человек, растворяясь в ландшафте, посредством того, что он наблюдает, собственно, занимается оплодотворением этого ландшафта. Это немножко пафосно, но так и есть.