Боковым зрением – мы шагаем по какому-то тихому пресненскому закоулку – я замечаю, как, не останавливаясь, Иличевский оставляет пакет со сливами – там осталось больше половины – на какой-то приступочке. Фраза из романа: «Это яблоко он не съел, положил в карман, а потом оставил на подоконнике в зале ожидания. Вадя имел такую привычку и Надю потом научил: оставлять чего-нибудь съестного в аккуратном месте – так он делился. С кем? Не то с людьми, не то с Богом – он не понимал, но делился. По закону».
– «Матисс» в названии – это потому, что Матисс – художник цвета и, соответственно, история про зрение, про цвет? Про то, что Королев узрел?
– Да, это история про цвет, свет, про творящий цвет. В детстве мне казалось, что самое худшее, что может произойти с человеком, это слепота; раз человек не видит, он не существует. Зрение художника – это творящий свет. Видишь – значит, ты творишь. Матисс вообще мой любимый художник, я, еще не умея разговаривать, открыл у родителей альбом Матисса, и у меня такое было ощущение, что я превратился в художника, открылся тайный зрачок.
Чем ближе к финалу, тем меньше событий регистрируется в «Матиссе». Характеры героев уже очерчены, те, кто имел шанс изменить себя, уже сделали это, судьбы перестают быть существенными. Важно лишь то, что они теперь зрячие, они обретают то, что Иличевский называет «хищное зрение». Роман затопляют пейзажи – необычайно пронзительные, и это не игра автора литературными мускулами, но собственно результат его труда, отжатый сок романа, страна в чистом виде, квинтэссенция того, чем она является. Надо бы цитировать страницами, такие они красивые.
– Левитан ведь ни разу в романе и не назван, кажется, но явно эта фигура разыграна в романе?
– Да, это фигура умолчания романа. Все пейзажи – его. Правда, я не вполне уверен, что Левитан мог бы изображать домишки, ну да…
– То есть противопоставления «Матисс vs Левитан» нет? Это как бы два типа зрения?
– Да, никакого противопоставления. Два типа зрения, два демиурга, творца, которые проходят через роман. Левитан жутко интересная фигура.
– А у вас с Левитаном что?
– Совершенно неясная, невыявленная фигура. Мальчик из бедной еврейской семьи, еврей, лучше всех понявший русский пейзаж… По-видимому, то, что русским сказать тяжело, то ему… Учитель его – такая критическая фигура для русского пейзажа, как Саврасов, – со всем ужасом жизни, пьянством, чем угодно. Левитан был награжден, во-первых, дикой страстью творения, а во-вторых, дикой депрессией. Он умер в 40 лет. Он был человек еврейской культуры, неассимилировавший или ассимилировавший в пустоте, но тем не менее что-то его гложило. У меня нет мысли, что это какая-то еврейская идея умолчания, но, собственно, эта тоска – я домысливаю немножко, – она была тоска по Богу. Потому что, если ты родился с генами человека, которому предназначено служить Богу, но ты при этом ассимилировал, растворился в чуждой тебе культуре – а может быть, и не чуждой, – то остается некая страсть. И эта страсть – страсть к Богу – была вложена в страсть к творению. И не просто к творению, а страсть к творению ландшафта. То есть это оплодотворяющее зрение.
– Я вообще считаю, что прозой надо думать, прозу, которая состоит из готовых формулировок, сразу можно выбросить… Смотрите! Смотрите же! Вот она!
Узкий силуэт, вид сзади. Одежда подобрана таким образом, чтобы не акцентировать половые признаки, но это женщина. Из-под платка выбиваются серые космы, нижние конечности обтянуты ватными рейтузами, чоботы зимние, без шнурков. Оранжевая жилетка. У нее плечевой тик, рука дергается, шелестит помоечный пакет. Чтобы заглянуть ей в лицо, нам приходится нагонять ее. Жалкая и инфернальная, воплощение предельного убожества и абсолютной свободы – как это так, всё одновременно? Сейчас, сейчас, еще несколько шагов.
Резко оборачиваюсь, смотрю на это существо, потом на Иличевского, потом опять на нее – и понимаю непреложно: что бы ни говорил мне этот писатель, каким бы гениальным зрением он ни обладал и какие бы иерусалимы ни сулил, – иногда слепота имеет свои преимущества.
На следующей войне
Несколько лет назад произошло событие, которое вызвало в Самаре всплеск эсхатологических настроений и было воспринято так, будто город одновременно отключили от энергоснабжения, воды и системы SWIFT. Weather girls, ведущие прогнозов погоды, перестали упоминать город в соответствующих разделах новостей на федеральных каналах. Кому нужны сейчас телепрогнозы погоды? Э нет: самарцы, даже самые легкомысленные, знают, что их город в войну был «второй Москвой» и, СЛУЧИСЬ ЧЕГО, мог бы снова претендовать на этот статус.
Реакция на «недвусмысленный сигнал» оказалась крайне болезненной. К счастью, через пару лет что-то в универсуме щелкнуло, машина дала задний ход – и девушки в укороченных юбках вновь заговорили о капризах умеренноконтинентального климата на левом берегу Волги. Восстановленные в праве занимать символическую скамейку запасных жители выдохнули – и, отвлекшись от подсчета потерянных нервных клеток, отправились праздновать туда, где и должен время от времени появляться всякий порядочный обитатель Поволжского федерального округа.
Пивбар при жигулевском заводе, снабженный уведомительными табличками «Здесь родина жигулевского пива» и «Сюда не зарастет народная тропа», – несомненно, такое же национальное достояние, как усадьба Мелихово, гостиница «Москва» и здание Адмиралтейства. По сути, бар «На дне» вкупе с прилегающей инфраструктурой в виде рыночка с копченой рыбой, пункта по продаже пластиковой тары и собственно окошка, где выдают «в розлив», – самарский аналог площади Джема-аль-Фна в Марракеше, объявленной ЮНЕСКО уникальным памятником культурного наследия человечества. Загадкой остается, почему представители этой организации до сих пор не доехали до «Дна», однако можно не сомневаться, что если им все же удастся выкроить для этого денек, то статус памятника будет присвоен незамедлительно.
Что конкретно здесь увековечивается? Люди, разумеется, не пиво же, пусть даже и проявляющее лучшие свойства человеческой натуры; и босяки, приехавшие сюда на одиннадцатом номере, и толстосумы на «ауди» отхлебывают из пластиковой тары, закусывают раками – и чувствуют такое классовое единение, которое бывает только на пропагандистских плакатах в тоталитарных государствах.
Именно оказавшись в «На дне», особенно после второй кружки, понимаешь, до какой степени верна теория академика Фоменко, согласно которой японские самураи суть не кто иные, как выходцы из Самары, «самарцы»; рыцари леща и воблы, по объективным причинам не успевшие выехать на завоевание Японских островов, тянут «Жигулевское» с достоинством и благородством последних – не сказать «распоследних» – самураев.
В пивбаре особенно любят цитировать афоризм Ю. А. Гагарина: «Идем на дно, настроение бодрое!» Из «Дна» захмелевшему приезжему есть два пути – либо на каток на Куйбышева, самой большой площади в Европе, либо в бункер Сталина (где Сталин никогда не был, но наверняка ему бы там понравилось – и чувство защищенности, и узнаваемый, от дизайна шрифтов в надписях до декоративных ампирных полуколонн в зале заседаний). На самом деле, таких бункеров в Поволжье было построено несколько; и если настоящая война все-таки разразится – мы точно выясним, кому на самом деле быть второй столицей.
Однажды мои родители разговорились с каким-то немцем, у которого покупали не то мороженое, не то открытки. Дело было в берлинском Трептов-парке, разговор быстро съехал на войну, выяснилось, что фатер у немца тоже участвовал – понятно, на чьей стороне, и тоже потом были сложные времена; обычный, почти формальный small-talk об общем историческом наследии, ничего особенного. Штука в том, что, прощаясь, мой отец вежливо сказал этому немцу что-то вроде «ауфвидерзэен» или «ауфвидергукен» – а тот, ухмыльнувшись, кивнул – Na ya, im nachste Krieg – ага, то есть непременно свидимся, на следующей войне.
Отец мой, до сих пор не утративший некоего пиетета перед иностранцами, был возмущен – вот сволочь, рассказывал он мне, ну неужели ж тебе мало, ну сколько еще раз ты хочешь наступить на эти грабли.
После марта 2014-го выяснилось, что к партии войны на Западе примкнули далеко не только мороженщики. Министры иностранных дел выступают с беспрецедентными по тону заявлениями о том, что России не следует «распускать руки», а следует «убраться» оттуда-то и оттуда – пока ее не выдворили силой. Сегодня Украина, завтра Прибалтика, послезавтра – ну, Ирландия, наверно, не меньше; газеты всерьез подсчитывают военно-промышленный потенциал России, печатают инфографику – население, ВВП, количество дивизий, «элитных» и «обычных», оценивают боеспособность – и свои шансы в потенциальном конфликте. Труднообъяснимая готовность платить очень большую цену и очень сильно рисковать говорит о наличии некоего неочевидного, но существующего фактора, скрытого в силу каких-то причин.
Рано или поздно, по-разному, но все мы понимаем, что война начинается не потому, что экономические интересы одних наций не совпали с интересами других, а потому что такова природа, точнее метафизика, и когда аргументы живых не кажутся убедительными, в дело вступают аргументы мертвых; потому что войну придумали не живые, а те, кто жил на этой территории до того, и кто сделал ее «своей»; она есть следствие внутренней структурной закономерности – у которой есть еще и другое название: судьба.
Дальше мы вступаем на скользкий путь – потому что начинаем предполагать. Например, что эта мистическая, непроговоренная ненависть-страх Запада относительно России связана с некой исторической психотравмой (например, русским завоеванием Европы), вызвавшей невроз – который Запад вот уже целые столетия пытается преодолеть, ввязываясь в войну с Россией без особых причин. По сути, это такая же загадка, как тот факт, что Наполеон в 1812 году пошел не на Петербург – который находился ближе, доступнее, где был царь и прочее начальство, а, по необъяснимым причинам, в глубь России – то есть пустился на заведомо не имеющую финала авантюру, которая кончилась именно тем, чем и должна