было закончиться. Какая иррациональная ненависть к этой «Тартарии» терзала его? Мы точно знаем, что за последние двести лет Европа дважды была оккупирована Россией; росписи на Рейхстаге замалеваны, а вот во Франции до сих пор, говорят, можно найти верстовые столбы, на которых есть надписи на русском: «До Мобежа 30 верст». И это только последние, хорошо документированные двести лет – а ведь есть эксцентричные (не лишенные, однако, правдоподобия) теории, согласно которым до XVII века вся Европа была русской провинцией. В любом случае, всякому, кто бывал в «запасных столицах», – очевидно, что люди, которые оказались в состоянии освоить Шушенское, Туруханск и Охотск, с гораздо большей вероятностью могли – да и могут – освоить Бретань, Каталонию и Корнуолл, чем жители Бретани, Каталонии и Корнуолла – Хакасию, Туву и Якутию – или хотя бы Самару, Казань и Ульяновск.
Среднее Поволжье – идеальный маршрут для путешествия по центру России, не географическому (это в районе Подкаменной Тунгуски), а подлинному, «по правде»: вот он-то точно находится здесь, между Самарой, Казанью и Ульяновском. Все три города – даже и сейчас они и по отдельности, и в совокупности так похожи на будущую столицу России, как только возможно, – запросто могут превращаться хоть в бункеры, ощетинившиеся ракетами, хоть в оазисы мирной жизни с катками и кондитерскими фабриками в Сахаре волатильности и нестабильности.
Самара всеми правдами и неправдами пытается заглянуть в будущее – здесь варят самое свежее, будто с завтрашней датой, пиво, здесь строят ракеты, здесь вешают на перекрестках футуристичные плоские светофоры и молятся на оборонку (а-сейчас-сами-понимаете).
Что до Ульяновска, то его нельзя назвать городом будущего – просто потому, что для будущего здесь не хватает места: несколько кварталов в самом центре – залитый янтарем Симбирск 1870-х, музей-заповедник под открытым небом: десятки деревянных ларцов, от почтового домика до священных ясель, в которых состоялось рождение В. И.
Впрочем, «Родина В. И. Ленина» – не единственный магнит для туристов. Ульяновск теперь позиционируют как «родину двух Ильичей» – Обломов же тоже был Ильич – Илья. И дело не только в громоздком чугунном диване, выставленном на площади: в Ульяновске течет романное время – по кругу, циклически; сначала рождаются гончаровы-обломовы, потом штольцы-ленины, затем все повторяется и закольцовывается. Волга – Волга; российское мелководье, на котором и пробивается, и течет, и застаивается самая что ни на есть житейская обыденная русская жизнь. Ленин и Гончаров странным образом не конкурируют в культурном ландшафте, а спокойно доминируют над всем остальным.
Если Ульяновск одержим прошлым, Самара – (космическим) будущим, то Казань, несомненно, настоящим. Это озабоченность проявляется в стремлении местных жителей монументализировать окружающий их мир во всей его полноте, от повседневных предметов до потусторонних существ. В Казани есть памятники Благотворителю, Водовозу, Коту, Кошельку, Мойдодыру, Дракону… по правде сказать, проще перечислить, каким предметам и людям в Казани НЕ установлены памятники. Вишенка на торте в этом смысле – скульптурное изображение давнишнего ректора Казанского университета Карла Фукса. Эксцентрично выглядящий железный человек магнетизирует местных жителей не столько сам по себе, сколько как оболочка для кое-чего еще: если заглянуть ему за спину и сфокусироваться на выполненном в форме человеческой головы набалдашнике трости, который Фукс сжимает в руке, то можно обнаружить, что черты лица этой скульптуры-в-скульптуре подозрительно напоминают – мамма мия – мэра Казани, в правление которого и был установлен монумент. Посторонним сложно вникнуть в суть этой казанской энигмы, отдаленно напоминающей о дурных бесконечностях Эшера; потирая лоб, осознаешь, что здесь более, чем где-либо еще, верны знаменитые слова Черчилля о России – «загадка, завернутая в тайну и помещенная внутрь головоломки».
Охотник за архитектурными follies обнаружит для себя во всех трех городах зеленые нетронутые пастбища. В Казани – которая после Универсиады стала похожа на то, чем была Прибалтика в СССР: ближняя почти заграница, где в каждой стене найдется окошко, извергающее мишленовские сырники по студенческим ценам; огромная, размером если не с хеопсовскую, то уж точно с хефреновскую пирамида; многофункциональный, с суши и боулингом, памятник шаймиевской эпохе.
В Самаре – синагога в мавританском стиле, модерновая дача Головкина с бетонными слонищами, музей «Самара космическая» с настоящей, с 17-этажный дом, королёвской ракетой «Р7» и деревянная, с памятной часовенкой избенка, где в 1956 году случилась «каменная Зоя» – 128-дневное окаменение девушки, легкомысленно осмелившейся повальсировать с иконой.
В Ульяновске – ленинский мемориал: беломраморное, напоминающее храм Хатшепсут в Долине Царей и кремлевский Дворец съездов разом сооружение, под сводами которого уместились целые дома, бережно перенесенные сюда с улицы, на которой родился Ленин. Собственно, это и есть советский Карнак – мраморные поля, по которым, хочешь не хочешь, а бредешь себе по направлению к вечности, монументальные, с храмовой акустикой, декорированные мозаиками, барельефами и горельефами помещения, выстроенные, чтобы донести и не расплескать куда-то в XXX век советскую сакральность. Хрустальный голос экскурсовода – неизбывно советской донны, будто сошедшей с иллюстраций к рассказикам в журнале «Мурзилка»: «Маленький Володя мечтал о том, чтобы в России…» – время от времени заглушает леденящий кровь рык – через ширму от диорам Ульяновска 1870-х годов и копии посмертной маски Ленина развернута экспозиция «Планета динозавров» – весьма поучительная: даже динозавры чувствуют беспокойство за свою судьбу, очутившись по соседству с коммунистическим тирексом.
Путешествия в жанре «и тропинка, и лесок» могут показаться несколько пресноватыми – подумаешь, тоже мне экзотика: разливное пиво, конская колбаса, алкогольный бальзам «Татарстан» и автобусные остановки, с которых можно уехать в загадочные Базарные Матаки, Икшурму, Мамадыш, Малмыж, Мензелинск, Муслюмово, Читу-Янцевары. Ну да, ничего слишком особенного – и туземцы здесь в перьях не скачут, и родственников не едят, люди как люди; ну так зато, по крайней мере, они тут не разбивают памятники ВИЛ и ВОВ, не берут денег, когда добрасывают тебя из пригорода до центра, не выставляют цены в долларах – и, last but not least[19], по-прежнему делают ракеты (причем неплохо справляются).
У британского писателя Кингсли Эмиса был – мало кем читаемый через полвека после публикации – роман «Русские прятки». Это антиутопия. В нем описана оккупированная русскими Англия – полностью деградировавшая, впавшая в дикость и невежество, вплоть до того, что англичане забывают свой язык. Странным образом, однако, единственные, кто пытается удержать их в более-менее цивилизованном состоянии, оказываются офицеры русских оккупационных войск – напоминающие скорее дворян из «Войны и мира», чем варваров. Разумеется, это гротеск и сатира, вымышленный мир, в котором все наоборот; однако мы знаем, что национальная литература часто проговаривается о том, что творится в голове тех или иных народов – а иногда и позволяет диагностировать их подлинные «чаяния». Что ж – СЛУЧИСЬ ЧЕГО, скамейка запасных у нас длинная.
Рыночная экономика
Швейцария, деревня при горнолыжном курорте. Здесь – из-за исландского вулкана самолеты не летают – зависла компания русских. Один из них, аспирант местного университета, изучает загадку русской души; в его распоряжении несколько десятков записанных в России «свободных нарративов» неких «простых людей». От скуки Федя, Леля и супруги Белявские принимаются слушать эти записи про русский ад. И так пять дней: земной рай наяву и жуткие страдания – на пленке; в конце те, кто слушал, становятся другими, в общем-то, людьми.
Шишкин, Сорокин, Гиголашвили, Проханов, Водолазкин – и ведь это только самый первый ряд; романы о «тайне русской души», о страдании как первостатейном компоненте русской жизни, как и сто, и сто пятьдесят лет назад, производятся в России регулярно; чтобы войти на этот рынок, автору-новичку нужно как следует поработать локтями – и изобрести нечто экстраординарное.
В «Обращении в слух» это условие соблюдено. Антропологически, по типу, Антон Понизовский на создателя романа о загадке русской души не похож, а похож на банкира П. Авена. Curicculum Vitae, биография, тоже не то чтоб идеальная для писателя-деревенщика: работал с Парфёновым в раннем «Намедни», потом продюсером на НТВ, придумал несколько десятков телепрограмм («Впрок», «Спрос», «Суд идет»), дирижировал «Добрым утром» на Первом канале. В середине нулевых эмигрировал на год в Канаду. Быстро вернулся, это да, но все равно – где он, а где все эти истории про вымершие деревни, спившихся отцов и бьющихся на «явах» сыновей? «Обращение в слух» – сложный, полифоничный, тонко имитирующий приемы и сюжетные линии Достоевского роман, однако в нем найдется и простая мораль, которую можно изложить хотя бы и в программе «Доброе утро»: прежде чем судить о людях по их социальному статусу и внешности, следует выслушать их историю.
Антон Владимирович Понизовский оказался в высшей степени коммуникабельным человеком, не делающим секрета ни из чего – в том числе из своего происхождения. Из «хорошей московской», что называется, семьи. Как ему пришло в голову записывать чужие истории? По его словам, он никогда, по существу, не сталкивался с этими самыми «простыми людьми», только по книжкам, – и от этого всегда чувствовал некий дефицит знаний о жизни. Идеи, каким образом компенсировать эту интеллигентскую ущербность, начали приходить ему в голову давным-давно. Выглядели они одна другой экзотичнее. Так, еще в детстве ему казалась любопытной профессия чистильщика обуви; еще он мечтал о путешествии – пешком, с узелком через плечо. С возрастом – Понизовский, кстати, выглядит сильно моложе своих сорока четырех; возможно, ему следовало бы инвестировать в приобретение накладной благообразной бороды, какие носят авторы газеты «Завтра», – мысль о том, как технически преодолеть пропасть между субъектом и «объектами», стала принимать более реалистичные формы: почему бы, например, не снять купе в поезде Москва – Владивосток и, раз уж железная дорога располагает русских к искренней коммуникации, почему бы не записывать услышанные от попутчиков истории? Но чистить сапоги, конечно, – слишком театрально, разъезжать на поездах – слишком долго… В конце концов ему пришла в голову, по существу, та же (светлая) мысль, что и носовскому писателю Смекайле. Ну, вы помните, в «Незнайке»: «Я могу поставить бормотограф в любой квартире, и он запишет все, о чем говорят. Мне останется только переписать – вот вам повесть или даже роман. Это только в книгах так пишется, что нужен замысел, а попробуй задумай что-нибудь, когда все уже и без тебя задумано! А тут бери прямо, так сказать, с натуры – что-нибудь да и выйдет, чего еще ни у кого из писателей не было».