Спасибо, поблагодарил Кляйнцайт. У меня богатое прошлое: похороны отца, задушенный кот, Фолджер Буйян. Там было кое‑что еще, не так ли? Когда же это было? В тот день, когда умер М. Т. Пуз, тот толстяк.
Не жадничай, сказала Память. Тебе еще рано это иметь.
— И, конечно же, — произнес доктор Налив, — потеря тональности и 12–процентная полярность вполне объясняются гиперболо–асимптотическим пересечением. — На лицах Плешки, Наскреба и Кришны было написано, что они ничуть не удивлены.
— И кванты, — сказал доктор Налив. Кляйнцайт тут же увидел их, кванты, армию странствующих муравьев, пожирающих все на своем пути. — Если у вас асимптотическое пересечение, можете быть уверены — без квантов тут не обошлось. — Они больше похожи на тех огромных охотничьих собак, которые, случалось, пожирали бедных гну целиком, подумал Кляйнцайт. Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя.
— Да, — сказал доктор Налив. — Сейчас все становится по местам, и нам следует ожидать закупорки стретто. По чести сказать, я бы сильно удивился, если бы на этой стадии оно не закупорилось.
Я, может, и трус, подумал Кляйнцайт, но я все‑таки мужчина и не могу позволить себе по малодушию обойти разговор о стретто. Он сделал слабую попытку.
— До этого никто ничего о стретто не говорил, — произнес он. Какой смысл, подумалось ему. Я сам себе напрочил это стретто, а теперь не знаю, с чем его едят и что мне от него будет.
Никто не удосужился ответить. Из уважения к приличиям они дружно отвернулись от Кляйнцайтова испуга.
— Ну хорошо, — наконец произнес доктор Налив. — Будь вы на двадцать лет старше… Сколько вам сейчас?
— Сорок пять. — Задушенный кот опять пришел ему на ум. Уж двадцать лет тому.
— Хорошо, — сказал доктор Налив. — Будь вы на двадцать лет старше, я бы сказал — живите с этим и ни о чем не беспокойтесь. Диета и так далее. Зачем в таком возрасте лишний раз переживать от мыслей о собственном болящем нутре. Но даже если и так, я стою за то, чтобы браться за дело скорее, пока есть возможность предотвратить необратимый регресс.
Какая разница, устало подумал Кляйнцайт. Я уже сейчас чувствую, что регресс во мне необратим.
— За какое такое дело? — спросил он.
— Я как раз к этому подхожу, — сказал доктор Налив. — Я сторонник жестких мер: поскорее избавиться от гипотенузы, асимптот и стретто, прежде чем они дадут о себе знать по–настоящему. Они играют не по правилам, что ж, и мы будем с ними не по правилам. — По блеску в глазах Плешки, Наскреба и Кришны всякий бы догадался, что несомненная отвага доктора Налива внушает им большое уважение.
— Избавиться, — повторил Кляйнцайт. — А за что они отвечают? В смысле, они же для чего‑то служат? — Они работали в конторе сорок пять лет, подумал он. А теперь вдруг — спасибо, всего хорошего, вы нам больше не нужны. С другой стороны, они точно сговорились меня уработать.
— Мы чертовски мало знаем о гипотенузе, асимптотах и стретто, — молвил доктор Налив. Трое молодых врачей одним коллективным взглядом признали, что он зрит прямо в корень. — Гипотенуза — это прямая, соединяющая точку А с точкой В, которая отвечает за то, чтобы ваш угол оставался прямым. Хорда, так сказать. Хорошо, говорю я, но это до тех пор, пока он у вас стоит. Когда гипотенуза работает без продыху все двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, неудивительно, что со временем начинаешь чувствовать некое напряжение. Могут появляться боли на отрезке между А и В оттого, что ваша гипотенуза, продолжая поддерживать угол, уже начинает искривляться. И вот тут я обычно говорю — пора, господа. Пора избавляться от гипотенузы. Некоторые мои коллеги указывают на то, что после ее удаления неизменно возникает этакое притупление или, наоборот, обострение чувствительности. На что я отвечаю — ну и что? Вы можете, конечно, сохранять ваш прямой угол и дальше, когда все другие органы один за другим выходят из строя, но тогда где в итоге вы окажетесь?
Нигде, сказали лица Плешки, Наскреба и Кришны.
— Асимптоты, — продолжал доктор Налив, — кажутся органом рудиментарным, отвечающим лишь за то, чтобы не допустить встречи с кривой, к которой асимптоты постоянно приближаются. Я подобных вещей не одобряю. Вот что обычно я говорю на это — если ты не собираешься встречаться с кривой, то зачем же тогда к ней приближаться? Естественным образом возникнет чувство напряжения, которое некоторые переносят лучше всех остальных. А если мы постараемся каким‑то боком от этого напряжения ускользнуть, то жди изменений в оси, в тональности, там, глядишь, возникает двойная расходимость, и вот вы лежите с асимптотическим пересечением. Тогда‑то и начинают приходить ко мне люди и жаловаться: «Господи, доктор, мне совсем худо, я по ночам не сплю». Можете догадаться, что я отвечаю им на это, — нет асимптот — нет и пересечения.
Логично, сказали улыбки на лицах трех других врачей.
Доктор Налив тактично опустил глаза, поднял свой стетоскоп, будто собирался петь в него, отставил его снова.
— Стретто, старина, ну, вы знаете, тут ничего не поделаешь. Вам уже не двадцать лет, разные обстоятельства не ослабляют своего нажима, и вот в одно прекрасное утро вы просыпаетесь, твердо зная, что у вас есть стретто. Со временем ведь наша фуговая система уже не так хорошо разграничивает тему и ответ, и если к тому же новые проведения вступают слишком быстро, то это становится похожим на воскресную пробку на магистрали М4. Тут уж любое стретто закупорится как пить дать. А если учесть, что у стретто одна–единственная функция — регулировать проведения, то, закупоренное, оно вообще никому не нужно. У вас появляется небольшая одышка, вам кажется, будто вас распирает изнутри, и вы совершенно не можете заставить себя от этого отвлечься. Это, безусловно, мучительно, не говоря уже о том, что дальше будет еще хуже. Вот что я обычно на это заявляю: «Сделайте это со стретто прежде, чем стретто, знаете ли, сделает это с вами».
Голос доктора Налива стал одним долгим и сплошным воскресным полуднем, навевающим на Кляйнцайта дрему. А к концу речи настало утро понедельника, перемена не обязательно к лучшему. Кляйнцайт немного задыхался, ему казалось, будто его распирает изнутри, и он совершенно не мог заставить себя от этого отвлечься. Просто поразительно, думал Кляйнцайт, откуда доктор Налив знает про разные ощущения, которые могут возникать. Я бы вовсе не хотел с ним встречаться. Один Бог знает, что в следующий раз взбредет ему в голову, а я потом ощущай это.
Я не знаю, сказал Бог. Что я, врач? Это между тобой и Наливом. Кляйнцайт его не услышал.
— Думаю, этот вопрос можно проработать с обеих сторон, — сказал Кляйнцайт доктору Наливу. Но врачей уже не было. Занавески, задернутые вокруг его койки, были раздвинуты. Пижама была уже на нем. Он проверил небо на предмет самолетов. Ничего.
— Апробация, — произнес голос.
Ну что ж, можно назвать это и так, подумал Кляйнцайт. Или голос сказал: «Апелляция»?
— Операция, — произнесла высокая полногрудая женщина, стоящая у его постели. — Если вы заполните эту форму, мы сможем произвести операцию.
Кляйнцайт пробежал форму глазами:
Я, нижеоказавшийся, настоящим уполномочиваю Госпиталь произвести следующие операции:
Гипотенектомия, асимптоктомия, стреттоктомия
Я осознаю, что при использовании всех высококачественных операционных материалов и оборудования и приложении всех усилий для удовлетворения нужд наших пациентов Госпиталь не несет никакой ответственности за смерть или любой иной случившийся казус.
Лицо, которое следует оповестить в первую очередь и т. д.
— Нижеоказавшийся, — повторил Кляйнцайт. — Вы можете, конечно, так думать, но я Господне творение в той же степени, что и все. — Голос его сел на последнем слове. — Все, — повторил он возможно баритональнее.
— Боже мой, — произнесла женщина, — да ведь никто об этом и не говорит.
Кляйнцайт протянул ей форму, ткнул в слово.
— Нижеподписавшийся, — сказала она.
— Здесь совсем не это написано, — ответил Кляйнцайт.
— Мама родная, — сказала женщина. — Вы правы, они все слово переврали. Здесь должно быть написано «нижеподписавшийся». Такой, знаете, юридический язык. — Ее большая тугая грудь прямо звала, чтобы уткнуться в нее и порыдать. Кляйнцайт не искусился.
— Я бы хотел сначала чуточку поразмыслить над этим, прежде чем подписывать, — произнес он.
— Как хотите, голубчик, — сказала женщина и удалилась в административный отдел.
Ну? — сказал Кляйнцайт Госпиталю.
Госпиталь не ответил, не отпустил ни единой колкости, замечания или злобной шутки. Огромный, больше неба, сероликий, каменноликий в своей грубой тюремной одежде, сумасшедший дом, безумец. Госпиталь в ожидании обходит свой бедлам, ступая тяжелыми ботинками. Госпиталь немотствует, растет, руки его толсты и пусты.
Играют
Кляйнцайт с глокеншпилем в руках у подножия пожарной лестницы. Внезапно не смог уяснить, какое на дворе время года.
Какая разница, в один голос сказали уличные огни, небо, ступеньки тротуара. Зима либо еще впереди, либо уже позади.
Кляйнцайт вместо ответа завел свои самозаводящиеся часы, которые сами уже не заводились. Небо, куда ни глянь, было ровного серого цвета, так что не поймешь, утро ли, вечер. До меня совершенно случайно дошло, сказал Кляйнцайт, что сейчас послеобеденное время.
Приближается в своем облегающем брючном костюме Медсестра, у нее обеспокоенный вид, в сумке — каска. Приблизилась, лицо холодное, как яблоко. Осень, подумал Кляйнцайт. Скоро зима.
— Ты знаешь результаты Шеклтона–Планка? — спросил он.
Медсестра кивнула. Кляйнцайт улыбнулся, пожал плечами. Медсестра улыбнулась и пожала плечами в ответ.
Они вошли в Подземку, сели в поезд, сошли с него на станции, где оба они когда‑то разговаривали с Рыжебородым. Устремились по переходам будто во сне, в котором они были без одежды, и никто не обращал на это внимания.