– Здесь ее нет. Смею предположить, что она с моим братом.
В последнее время Джим давал слишком много воли чувствам, а это в подобной ситуации вредно. В его мозгу то и дело возникали душераздирающие картины – его жена и брат лежат, обнаженные, на шелковых простынях – Кэри любила только такие и других не признавала. Питер клялся ему, что они с Кэри никогда не занимались любовью в доме на Бикон-Хилл, но Джим представлял себе и это.
– Боже мой, за кого ты меня принимаешь? – с видом оскорбленной добродетели вопрошал Питер, и Джиму не хотелось отвечать правдиво. Он принимал Питера именно за того, кем тот и был. За предателя. Джим с удовольствием избил бы его. К Питеру он не испытывал никакого снисхождения.
– Я, конечно, поговорил с Питером, – начал разговор Майкл.
– Разумеется.
– Мне нелегко выразить мои чувства, – продолжал Майкл.
Джим вгляделся в лицо двоюродного брата и вдруг понял, чего он ждет от Майкла, – точки соприкосновения, душевной близости, надежной, твердой почвы.
– И все же?
Темные глаза Майкла, того же роскошного бархатистого оттенка, что и у Джима, почернели.
– Я страшно разозлился, – тихо ответил он. – Был просто потрясен. – Он помолчал. – Не помню, чтобы я когда-нибудь прежде испытывал такое разочарование.
На миг Джиму стало чуть-чуть уютнее, теплее.
– Спасибо, – произнес он.
– За что? – грустно усмехнулся Майкл. – Я же не сумел помешать тому, что произошло.
– А ты знал?
– Нет, не знал. А должен был бы.
Внезапно мысли Джима унеслись в прошлое, в детство, проведенное в великолепном доме Ариасов на скалах Ньюпорта. Ему вспомнился летний день. Ему было тогда года четыре. Вся семья собралась в саду. Карлос сидел в белом тростниковом кресле возле матери Джима и Питера. Питер, ему тогда было лет десять, учил Джима бить ногой по мячу. Тяжелый мяч с налету ударил Джима прямо в живот. Малыш упал и от обиды расплакался. И тогда Майкл – его большой, взрослый двоюродный брат, лет, наверное, восемнадцати, поднял его, отряхнул и долго успокаивал, пока у Джима не высохли слезы. «Педро, будь же осторожнее, ради всего святого», – выбранил Майкл Питера. В те дни дома Карлос называл ребят испанскими именами – Мигель, Педро, Хайме.
– Джим. – Голос Майкла пробудил его от воспоминаний. – С тобой все в порядке?
Джим улыбнулся:
– Все нормально. Просто вспомнилось кое-что.
– Кэри?
– Нет. – Джим покачал головой. – Мы все. Наша семья. – Он посмотрел на двоюродного брата. – Ты всегда меня оберегал.
– Ты был совсем маленьким, – пожал плечами Майкл.
– Ты всегда был мне как родной, – доверительно произнес Джим и улыбнулся еще одному воспоминанию. – Знаешь, Оливия однажды сказала, что мы втроем напоминаем ей мафию.
Майкл удивленно приподнял брови:
– Неужели?
– У Оливии богатое воображение.
– Правда? Я ее слишком мало знаю.
– Пожалуй, да, – согласился Джим. – Недостаточно. – Он помолчал. – Она мой самый большой друг.
– Ближе, чем Энни?
– Да, наверное. – Джим задумался. – Энни для меня скорее как младшая сестренка.
– А Оливия? – спросил Майкл. Джим опять улыбнулся:
– Оливия – совсем другое дело.
Майкл остался позавтракать. Сегодня Джим готовил сам, поскольку домработница в эти выходные отсутствовала. Но даже за едой братьям не удавалось как следует расслабиться и отдохнуть. Пока они вспоминали давно ушедшие времена, беседа шла гладко и атмосфера сохранялась довольно теплая, но стоило разговору перекинуться на настоящее, как со всей резкостью начинала проявляться разница между братьями. Помимо кровного родства и светлых воспоминаний, у них было очень мало общего, особенно теперь, когда каждое упоминание о Питере сыпало соль на свежие раны Джима. За кофе Майкл спросил, не хочет ли Джим слетать с ним в Ньюпорт. Майкл ничем не показал, что обиделся.
– На этой неделе снова постараюсь поговорить с Питером, – на прощанье пообещал Майкл. – Хотя у меня создалось впечатление, что я вряд ли могу ощутимо помочь тебе. – В дверях он остановился и помолчал. – Если Кэри и Питер расстанутся, ты простишь ее?
– Нет, – ответил Джим, чувствуя, что говорит совершенно серьезно. – Ни за что.
– Правильно. – Майкл похлопал Джима по плечу. – Знаешь, братишка, я с тобой согласен на все сто.
Джим кивнул:
– Я очень это ценю. Здорово помогает.
– Но ты понимаешь, – с некоторой тревогой продолжал Майкл, – что я не могу окончательно отвернуться от Питера. Может быть, по крайне религиозным и высокоморальным соображениям мне и следовало бы порвать с ним, но я не могу. – Он тревожно вгляделся в лицо Джима.
– Я понимаю.
– Мне приходится нелегко, – добавил Майкл. – Нелегко каждый день на работе встречаться с Питером, зная, как он поступил с тобой… и до сих пор поступает. – Глаза Майкла потемнели. – Я очень зол на него. Все время пытаюсь представить, что сказал бы на моем месте твой отец – или, если на то пошло, мой отец.
– Я рад, что они не дожили до такого позора, – проговорил Джим.
– Это уже кое-что, – заметил Майкл. – Хотя в твоем положении не так уж много.
– Да, – согласился Джим. – Совсем немного.
Как только Кэри поняла, что Джим не собирается на коленях звать ее обратно, она, с превеликим удовольствием, принялась тыкать его носом в грязь. Его брат куда лучше его во всех отношениях, с наслаждением заявляла она прямо в глаза Джиму, наслаждаясь вновь открывшейся возможностью наносить болезненные раны. Кэри казалась самой себе пикадором, доводя мужа до изнеможения острым копьем супружеской неверности и готовя почву для смертельного удара.
– Я хочу развода, – заявила она однажды в ноябре, в понедельник, как только последний из делопроизводителей, занятых в проекте, покинул зал заседаний. – И намереваюсь получить его на моих условиях.
– Вряд ли в твоем положении можно выдвигать условия, – возразил Джим.
– Еще как можно!
– Неужели? – устало поинтересовался Джим, собирая бумаги в папки.
Кэри поднялась из-за дальнего конца овального стола и пересела поближе к Джиму.
– Потому что с моральной точки зрения, – медленно и осторожно ответила она, разглаживая юбку нового розового костюма от Версаче, – кто же посмеет винить меня за то, что я ушла к другому.
Джим поднял глаза:
– Что ты несешь?
– Ну, стоит только людям узнать, что побудило меня уйти от мужа…
– И что же тебя побудило? – Джиму легко удавалось сохранять спокойный тон, потому что он и чувствует себя как усталая сиделка, которая успокаивает пациента с острым бредом. Сейчас Кэри, наверное, потребует, чтобы он оставил свой покровительственный тон. Может быть, подумалось Джиму, он и в самом деле относится к ней слишком снисходительно.
– Твоя собственная гнусная интрижка, – заявила Кэри.
– Моя интрижка?! – Потрясенный Джим чуть не выронил бумаги.
Она торжествующе улыбнулась:
– Разумеется.
– И с кем же, по-твоему, я тебе изменял?
– С кем же еще, как не с твоими двумя подружками. Джим оторопел.
– Думаешь, я не знала? – агрессивно спросила Кэри, глядя прямо на него огромными ясными голубыми глазами.
Несколько долгих минут Джим изумленно глядел на нее, потом расхохотался. Он откинулся в кресле, запрокинул голову и совершенно искренне покатился со смеху. Потом, насмеявшись, снова выпрямился и впился в ее лицо почерневшими от гнева глазами.
– Ты сошла с ума, – тихо произнес он.
– Ни в коем случае. – Кэри встала, вернулась обратно за дальний конец стола и собрала свои папки. – Для тебя будет куда лучше, если ты поймешь, что я в совершенно здравом рассудке. И если ты хоть одним словом возразишь против условий, на которых я потребую развода, если хоть в чем-то воспротивишься моим требованиям, я не только искупаю тебя в самом вонючем болоте, какое найду, но и вываляю вместе с тобой в грязи обеих твоих возлюбленных.
Она развернулась, быстро прошла к двери, распахнула ее и покинула зал заседаний, не удостоив Джима ни единым взглядом. Он потрясенно глядел ей вслед. Дверь за ней захлопнулась. В голове у Джима снова и снова звенели ее слова. За все свои тридцать лет он не слышал подобной чепухи, ничего более глупого, смехотворного. И возмутительного. Особенно когда это касалось Энни. Он еще мог допустить, что жена приревновала его к Оливии, красивой незамужней женщине, хотя, бог свидетель, между ними никогда ничего не было. Но Энни… как можно подумать такое о ней?! На самом деле Джим понимал, для Кэри это просто удачный способ добиться своих целей. В нем разгорался гнев, более жгучий, глубокий, куда более страшный, чем та ярость, которая охватила его, когда он узнал об измене жены.
– Как она смеет? – пробормотал он, не замечая, что говорит вслух. – Как она смеет? – Он крепко стиснул кулаки на подлокотниках кресла, остался сидеть, позволяя гневу подниматься все выше и выше, наполнять его, пожирать, даже в самом пылу ярости понимая, что, раз уж это неизбежно, лучше позволить ему разгореться в полную силу здесь, в кабинете, где его никто не увидит. Где нет соблазна выплеснуть злобу на мужчину и женщину, которых он с этой минуты возненавидел горячо и искренне, всей душой.
Постепенно гнев угас. Неизвестно сколько времени прошло, пока наконец Джим Ариас, точнее, его внешняя оболочка, упакованная в костюм от Гивза и Хоука, сумела обуздать бушевавший внутри взрыв ненависти.
– Хорошо, – еле слышно сказал он себе. – Держись, старина.
Он закрыл глаза, глубоко вздохнул, стараясь успокоиться, и снова открыл их. Раскаленная добела ярость отпылала, оставив в душе темную, бездонную пропасть презрения. И безмерную печаль. Кэри похитила самую лучшую, самую чистую часть его жизни, дружбу с Оливией и Энни, и теперь пыталась запятнать ее, вывалять в мерзейшей грязи.
Он ей не позволит. Ни за что не позволит. Даже сейчас, еще не отойдя от припадка бешеной ярости, до сих пор сидя во главе того самого стола, где он услышал эту гнусную новость, Джим прекрасно понимал одну вещь. Что бы он ни чувствовал, гораздо важнее было уберечь Оливию и Энни. В конечном счете он сомневался, что Кэри осуществит свои угрозы. Разоблачения такого рода могут в конце концов обернуться против нее самой. Он надеялся – правда, надежда была очень слабой, – что в Питере осталась хоть капля порядочности и он заставит ее рано или поздно остановиться. Но он не мог идти на риск.