— Знаешь, где колонка?
Он кивнул, переступив с ноги на ногу.
Она наклонилась, бросила ему пару вьетнамок.
— Обуйся, если не брезгуешь. Они мои. Маловаты, наверное.
Еще бы Женька брезговал! Эти резиновые шлепки не просто касались ее божественных ног, они были освящены ими!
— Пойдет, — сдержанно сказал он.
— Недавно кипел, так что скоро нагреется, — сказала Ангелина, показывая на чайник. — Иди за водой. Я пока подумаю, во что тебя одеть.
Получалось, что она подумает о нем! Позаботится…
Женя вышел из дома степенно, а закрыв за собой дверь, поспешил на улицу вприпрыжку. Когда вернулся с двумя полными ведрами, на крыльце его ждала небольшая скамеечка с мылом, чайником, кружкой и полотенцем. Перебравшись за угол, Женька стащил трусы и, ежась, принялся стирать. Потом искупался, поливая себя тепловатой водой. Принялся растираться.
— Сойдет?
Женька едва не ступил в жидкую грязь вокруг дощечки, на которой принимал душ. Ангелина стояла совсем рядом, протягивая ему обрезанные джинсы и серую пайту.
— Примерь, — поторопила она его. — В бедрах мы примерно одинаковые, так что джинсы должны налезть. Пайта, боюсь, маловата будет, но она тянется. А вот с трусами проблема. Ты же женские не наденешь?
— Нет, — просипел Женька, придерживая обеими руками сооруженную из полотенца набедренную повязку.
— Я тоже так подумала, — сказала Ангелина. — Других у меня нет, а Юрий не поделится, как ты уже понял.
— Ага.
— Тогда держи.
Она встряхнула ворохом одежды. Женька покрепче ухватился за полотенце и протянул руку.
— Я пойду, а ты на крыльце одевайся, не то опять перепачкаешься, — сказала Ангелина. — Тебе сколько лет?
— Двадцать… Двадцать два.
Он прикрыл одеждой полотенце, предательски изменившее конфигурацию спереди.
— Молодой совсем, — констатировала Ангелина. — Легковозбудимый. Ладно, не буду больше тебя смущать. Там на столе остатки ужина. Перекуси, если хочешь. Спать будешь на диване внизу, это в смежной комнате с кухней. Мы наверху. Позовешь, если что. Спокойной ночи.
Она удалилась. Женька выбрался на крыльцо и стал натягивать на себя выданные вещи. То, что они принадлежали этой замечательной женщине, больше его не радовало. Ведь сама она принадлежала другому мужчине.
«Мы наверху».
Защемив «молнией» волосы на теле, Женька еле сдержал вопль. Настроение окончательно испортилось.
Они, видите ли, будут наверху!
Плюнуть и уйти? Это было невозможно. Не потому, что некуда: стараниями «Стройинвеста» много дач пустовало. Просто Женька не мог уйти. Это было все равно что умереть. Он никогда не думал, что можно вот так, без оглядки, влюбиться с первого взгляда. Это казалось выдумкой, фикцией, преувеличением. И вот нате вам.
Поскольку в доме было темно, Женька решил не включать свет. Кухню освещало зарево, стоящее над поселком. Дом не жалко. Что-то символичное виделось в том, что он сгорел сразу после того, как в пепел превратились документы на право собственности.
Подняв перевернутую тарелку, Женька обнаружил несколько холодных, слипшихся вареников. Они были с творогом. Он такие никогда не любил и не чувствовал себя особенно голодным, но съел все, что находилось на блюдце. Не Юрий же вареники лепил. Ангелина.
Даже мысленное произнесение этого имени вызывало в душе что-то вроде эйфории, сопровождаемой смутной тоской. Позвать ее под каким-либо предлогом? Соврать, например, что не понял, где ему спать.
Дожевывая вареник, Женька осторожно приблизился к лестнице. Сверху доносились звуки возни, Ангелина протестующе шипела, Юрий ее убеждал, тоже шепотом. Закончилось это новой возней, продлившейся достаточно долго, чтобы у Женьки потемнело в глазах. Не помня себя, он был готов броситься наверх, когда услышал, как Ангелина тихонько вскрикнула, потом еще раз. Не от боли.
Глуша стон, рвущийся из груди, Женька вошел в отведенную ему комнату и упал на диван, зарывшись лицом в подушку. Слушать, как они барахтаются там наверху, не было сил. Жить тоже не хотелось.
— А потише нельзя? — грубо заорал он, когда наверху совсем забыли об осторожности. — Человек спать хочет!
Услышав его голос, Ангелина попыталась вырваться, но Юрий держал ее за талию крепко. От того, что она дергалась, ему было даже приятнее. Она замерла, решив покорно дождаться конца, но не выдержала, постепенно подчиняясь заданному им ритму. Перестала упираться руками в пол, уронила голову на подушку Юрия, пахнущую его телом. Теперь главное было не закричать от избытка эмоций. Не хотелось причинять боль приблудному пареньку. Кажется, он в нее втрескался. Во всяком случае, дышал к ней неровно.
Юрий, как назло, не стал сдерживать стоны, когда пришло его время. Ангелина уже свое получила, поэтому просто прерывисто дышала, обхватив подушку за углы. Внизу прозвучали шаги, хлопнула дверь.
— Ушел, — сказала Ангелина, укладываясь на живот.
— Вернется, — буркнул Юрий, вытираясь простыней.
— Зачем ты это затеял?
— Разве ты не сама захотела?
— Нет, — сердито сказала Ангелина.
— А вот мне так не показалось, — усмехнулся Юрий. — По-моему, ты была, что называется, в тонусе.
— Он мальчик.
— Мужчина.
— И все-таки, зачем ты с ним так?
— Каждый должен знать свое место, — сказал Юрий. — Женя теперь знает. Я не собираюсь с ним нянчиться.
— Ты жестокий, — сказала Ангелина.
— Ты только сейчас это поняла? Ты жестокого и нанимала. Потому что благородным и добрым тут делать нечего. — Юрий бесцеремонно отодвинул ее на край матраса, укладываясь. — Давай спать. Поздно уже.
Ангелина молча встала, собрала одежду и отправилась к себе. Уснула она не раньше, чем услышала, как гость вернулся в дом, проделав это преувеличенно шумно.
«Отелло ревнивый», — подумала она, улыбаясь, и закрыла глаза.
Коварство против коварства
С утра Мамая так распирало от злости, что у него был перекошен не только поврежденный глаз, но и все лицо.
— Вставай, — рявкнул он, входя в спальню Летягина.
Накануне они вселились в уже выкупленный дом недалеко от сторожки. Горелый выполнял при них роль денщика, а проще говоря, шестерки. Поужинали плотно, со спиртным. Летягин, памятуя котовское угощение, хотел воздержаться, но поддался на уговоры Мамая. В общем, легли поздно, и сон получился не то чтобы здоровый.
— Что случилось? — пробормотал Летягин, силясь понять, где он находится.
Сделать одним глазом это не получалось, а во второй прицельно бил солнечный луч.
— Балабанов пришили, — сказал Мамай, выдергивая стул на середину комнаты и садясь на него верхом. — Хату они спалили, но и сами далеко не ушли. Одному шею свернули, второго расстреляли чуть ли не в упор. Такая вот картина маслом.
— А документы? — сипло спросил Летягин и сел, чтобы спрятать лицо от солнца.
— Не было при них документов. — Мамай вскочил и отфутболил стул с такой силой, что тот ударился в стену и треснул. — Теперь у меня два жмура, двое в бегах и еще один в больничке. И что я Котову рассказывать буду?
— Мы же договорились…
— Не знаю, не знаю. Что-то у меня после твоего появления сплошная невезуха. Что делать, а? Что делать?
Мамай опять подцепил стул ногой. Летягин едва успел пригнуться, оберегая голову.
— Совсем рехнулся? — заорал он, спрыгивая на пол. — Если нервы не в порядке, то лечись вместе с Самохой своим. Я сейчас Петровичу отзвонюсь, а потом сам с ним разбирайся.
— Погодь, погодь. — Мамай схватил Летягина за руку, тон его стал заискивающим. — Это я с психу. Балабанов жалко. Правильные пацаны были.
— Вот так Котову и скажи, — предложил Летягин.
— Охренел? Он же меня с дерьмом смешает.
— И про Шмата с Бутузом расскажи. И про Самоху.
Мамай взял другой стул, опять сел, на этот раз лицом к окну, спиной к собеседнику.
— Я думал, ты разрулить поможешь, а ты мне головой в петлю предлагаешь.
— Разрулим, Мамай, разрулим, — пообещал Летягин. — Нам мертвых Балабановых сам бог послал.
— Это как?
— Сегодня мы сделаем то, что собирались. У тебя шестеро бойцов осталось?
— Не въеду с ходу, — пожаловался Мамай и принялся загибать пальцы. — Гюнтер, Комок, Шалый. Еще Рудый и Зарик.
— Плюс Горелый, — напомнил Летягин.
Горелый плотнее прижался к наружной стене возле окна, оставшегося приоткрытым на ночь. Он уже минуты три жадно ловил каждое слово, доносящееся до него из комнаты. Ему с самого начала не понравился этот Летяга и то, как этот барыга без конца о чем-то трет с Мамаем. Один сукой по жизни оказался, а второй ссучился только теперь, но это сути не меняло.
Горелому нравилось в группировке. Он не без оснований полагал, что любые перемены пойдут всем не на пользу. Уж ему лично — точняк. Котов держал город, держал бизнес, держал братву. Твердой рукой, как положено. А Летяга с Мамаем какие-то мутки против папы затевали. Известно, чем такие дела заканчиваются. Если, не приведи господь, Котова не станет, то начнется свирепый передел. Мусора и свои же как шакалы набросятся. Все растащат по кусочкам, ничего не останется. И что станет с Горелым тогда?
От этих мыслей начала раскалываться голова, как в детстве, после памятной забавы с петардами. Неизвестность пугала его сильнее смерти. Там, как в темном лесу, подстерегала сотня опасностей. Горелому хотелось спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Ведь больше у него ничего не было.
Мамай же деловито рассуждал, куда поставить Горелого со стволом, чтобы организовать нападение на команду Котова. Лично его бросали под танк, оставляя на площадке, где все равно чья пуля свалит. Остальным пацанам хотя бы укрытие полагалось. Что касается Мамая и Летяги, то они собирались в броники обрядиться. Ни один, ни другой не подумали о бронежилете для Горелого. Его дело впустить машины и ворота запереть. А потом подохнуть, как собаке?
— Грамотно огневые точки расставил, — одобрил Мамай, выслушав Летягина.